у меня осталась короткая половинка.
Когда я добрался до дому, мне было здорово не по себе, душа у меня
совсем ушла в пятки. "Однако, думаю, сейчас не время валять дурака". Я
поскорей собрал свои пожитки и отнес их в челнок, чтобы они не были на
виду; загасил огонь и разбросал золу кругом, чтобы костер был похож на
прошлогодний, а потом залез на дерево.
Я, должно быть, просидел на этом дереве часа два, но так ничего и не
увидел и не услышал, - мне только чудилось, будто я слышу и вижу много
всякой всячины. Ну, не сидеть же там целый век! В конце концов я взял да
и слез, засел в чаще и все время держался настороже. Поесть мне удалось
только ягод да того, что осталось от завтрака.
К тому времени, как стемнело, я здорово проголодался. И вот, когда
стало совсем темно, я потихоньку спустился к реке и, пока луна не взош-
ла, переправился на иллинойсский берег - за четверть мили от острова.
Там я забрался в лес, сварил себе ужин и совсем было решил остаться на
ночь, как вдруг слышу: "цок-цок, цок-цок", - и думаю: это лошади бегут,
а потом слышу и голоса. Я поскорее собрал все опять в челнок, а сам,
крадучись, пошел по лесу - не узнаю ли чего-нибудь. Отошел я не так да-
леко и вдруг слышу голос:
- Нам лучше остановиться здесь, если найдем удобное место; лошади
совсем выдохлись. Давайте посмотрим...
Я не стал дожидаться, оттолкнулся от берега и тихонько переправился
обратно. Челнок я привязал на старом месте и решил, что переночую в нем.
Спал я неважно: почему-то никак не мог уснуть, все думал. И каждый
раз, как просыпался, мне все чудилось, будто кто-то схватил меня за ши-
ворот. Так что сон не пошел мне в пользу. В конце концов говорю себе:
"Нет, так невозможно! Надо узнать, кто тут есть на острове вместе со
мной. Хоть тресну, да узнаю!" И после этого мне сразу стало как-то лег-
че.
Я взял весло, оттолкнулся шага на два и повел челнок вдоль берега,
держась все время в тени. Взошла луна; там, где не было тени, было свет-
ло, почти как днем. Я греб чуть ли не целый час; везде было тихо, и все
спало мертвым сном. За это время я успел добраться до конца острова. По-
дул прохладный ветерок, поднимая рябь, - значит, ночь была на исходе. Я
шевельнул веслом и повернул челнок носом к берегу, потом вылез и краду-
чись пошел к опушке леса. Там я сел на бревно и стал смотреть сквозь
листву. Я увидел, как луна ушла с вахты и реку начало заволакивать
тьмой; потом над деревьями забелела светлая подоска, - и я понял, что
скоро рассветет. Тогда я взял ружье и, на каждом шагу останавливаясь и
прислушиваясь, пошел к тому месту, где я наступил на золу от костра.
Только мне что-то не везло: никак не мог найти то место. Потом, смотрю,
так и есть: сквозь деревья мелькает огонек. Я стал подкрадываться, осто-
рожно и не торопясь. Подошел поближе; смотрю - на земле лежит человек. Я
чуть не умер от страху. Голова у него была закутана одеялом, и он утк-
нулся носом чуть не в самый костер. Я сидел за кустами футах в шести от
костра и не сводил с него глаз. Теперь уже стало светлеть перед зарей.
Скоро человек зевнул, потянулся и сбросил одеяло. Гляжу - а это Джим,
негр мисс Уотсон! Ну и обрадовался же я! Говорю ему:
- Здравствуй, Джим! - и вылез из кустов.
Он как подскочит да как вытаращит на меня глаза. Потом бросился на
колени, сложил руки и начал упрашивать:
- Не тронь меня, не тронь! Я мертвецов никогда не обижал. Я их всегда
любил, все, что мог, для них делал. Ступай обратно в реку, откуда при-
шел, оставь в покое старика Джима, он с тобой всегда дружил.
Ну, мне недолго пришлось ему объяснять, что я не мертвец. Уж очень я
обрадовался Джиму. Теперь мне было не так тоскливо. Я не боялся, что он
станет кому-нибудь рассказывать, где я скрываюсь, - я так ему и сказал.
Я говорил, а он сидел и смотрел на меня, а сам все молчал. Наконец я
сказал:
- Теперь уже совсем рассвело. Давай-ка завтракать. Разведи костер по-
лучше.
- А какой толк его разводить, когда варить все равно нечего, кроме
земляники и всякой дряни! Да ведь у тебя есть ружье, верно? Значит, мож-
но раздобыть чего-нибудь и получше земляники.
- Земляника и всякая дрянь... - говорю я. - Этим ты и питался?
- Ничего другого не мог достать, - говорит он.
- Да с каких же пор ты на острове, Джим?
- С тех самых пор, как тебя убили.
- Неужто все время?
- Ну да.
- И ничего не ел, кроме этой дряни?
- Да, сэр, совсем ничего.
- Да ведь ты, верно, с голоду помираешь?
- Просто лошадь съел бы! Верно, съел бы! А ты давно на острове?
- С той ночи, как меня убили.
- Да ну! А что же ты ел? Ах да, ведь у тебя ружье! Да-да, у тебя
ружье. Это хорошо. Ты теперь подстрели что-нибудь, а я разведу костер.
Мы с ним пошли туда, где был спрятан челнок, и, покуда он разводил
костер на поляне под деревьями, я принес муку, грудинку, кофе, кофейник,
сковородку, сахар и жестяные кружки, так что Джим прямо остолбенел от
изумления: он думал, что все это колдовство. Да еще я поймал порядочного
сома, а Джим выпотрошил его своим ножом и поджарил.
Когда завтрак был готов, мы развалились на траве и съели его с пылу
горячим. Джим ел так, что за ушами трещало, - уж очень он изголодался.
Мы наелись до отвала, а потом легли отдыхать.
Немного погодя Джим начал:
- Послушайте-ка, Гек, а кого ж это убили в той хибарке, если не тебя?
Тут я рассказал ему все как есть, а он говорит:
- Ловко! Даже Тому Сойеру лучше не придумать.
Я спросил:
- А ты как сюда попал, Джим, зачем тебя принесло?
Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом сказал:
- Может, лучше не говорить...
- Почему, Джим?
- Мало ли почему... Только ты про меня никому не говори. Ведь не ска-
жешь, Гек?
- Провалиться мне, если скажу!
- Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я... я убежал.
- Джим!
- Смотри же, ты обещал не выдавать, - сам знаешь, что обещал, Гек!
- Да уж ладно. Обещал не выдавать - и не выдам! Честное индейское, не
выдам! Пускай все меня назовут подлым аболиционистом, пускай презирают
за это - наплевать. Я никому не скажу, да и вообще я туда больше не вер-
нусь. Так что валяй рассказывай.
- Так вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка - это мисс Уотсон
- все ко мне придиралась, просто жить не давала, а все-таки обещала, что
в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, что последнее
время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться.
Поздно вечером я подкрался к двери, - а дверь-то была не совсем прикры-
та, - и слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня
в Орлеан, на Юг; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот
долларов, а против такой кучи денег где же устоять! Вдова начала ее уго-
варивать, чтобы она меня не продавала, только я-то не стал дожидаться,
чем у них кончится, взял да и дал тягу.
Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на реке выше горо-
да. Народ еще не спал, вот я и спрятался в старой бочарне на берегу и
стал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Все время
кто-нибудь шатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проп-
лывать лодки, а в восемь или девять в каждой лодке только про то и гово-
рили, что твой папаша приехал в город и рассказывает, будто тебя убили.
В лодках сидели дамы и господа, ехали осматривать место убийства. Иной
раз лодки приставали к берегу для отдыха, прежде чем переправиться на ту
сторону; вот из разговоров я и узнал про убийство. Мне было очень жаль,
что тебя убили, Гек... Ну теперь-то, конечно, не жалко.
Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, а бояться я
не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтрака
пойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня по-
думают, что я еще на рассвете ушел пасти коров: хватятся меня только ве-
чером, как стемнеет. Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я
знал: все улизнули гулять, пока старух дома нету.
Ну ладно... Как только стемнело, я вылез и пошел по берегу против те-
чения, прошел, должно быть, мили две, а то и больше, - там уж и домов
никаких нет. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я пошел
пешком, меня выследили бы собаки; а украсть лодку и переплыть на ту сто-
рону - лодки хватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут
мой след. Нет, думаю, для меня самое подходящее дело - плот: он следов
не оставляет.
Скоро, вижу, из-за поворота показался огонек. Я бросился в воду и
поплыл, а сам толкаю перед собою бревно. Заплыл на середину реки, спря-
тался среди плывущих бревен, а голову держу пониже и гребу против тече-
ния - жду, пока плот подойдет. Потом подплыл к корме и уцепился за нее.
Тут нашли облака, стало совсем темно, я вылез и лег на плоту. Люди там
собрались на середине, поближе к фонарю. Река все поднималась, течение
было сильное, и я сообразил, что к четырем часам проплыву с ними миль
двадцать пять вниз по реке, а там, перед рассветом, слезу в воду, доплы-
ву до берега и уйду в лес на иллинойсской стороне.
Только не повезло мне, мы уже поравнялись с островом; и вдруг, смот-
рю, на корму идет человек с фонарем. Вижу, дожидаться нечего, спрыгнул
за борт, да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу, да разве
тут вылезешь - берег уж очень крутой. Пришлось мне плыть до нижнего кон-
ца острова, пока не нашел подходящего места. Я спрятался в лесу, решил
на плоты больше не садиться, раз там расхаживают с фонарями взад и впе-
ред. Трубка, пачка табаку и спички были у меня в шапке, они не промокли:
все оказалось в порядке.
- Значит, все это время ты не ел ни хлеба, ни мяса? Что же ты не пой-
мал себе черепаху?
- Как же ее поймаешь? На нее ведь не бросишься и не схватишь, а кам-
нем ее разве убьешь? Да и как это ночью их ловить? А днем я на берег не
выходил.
- Да, это верно. Тебе, конечно, пришлось все время сидеть в лесу. Ты
слышал как стреляли из пушки?
- Еще бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они плыли мимо, -
глядел на них из-за кустов.
Какие-то птенцы порхнули мимо - пролетят два шага и сядут. Джим ска-
зал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают с
места на место, значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же са-
мое. Я хотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал,
что это к смерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал
птицу, и старуха бабушка сказала, что отец умрет, - так оно и вышло.
А еще Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чего готовится
к обеду, это не к добру. То же самое, если вытряхивать скатерть после
захода солнца. А еще если у человека есть пчелы и этот человек умрет, то
пчелам непременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того как
взойдет солнце, а не то они ослабеют, перестанут работать и передохнут.
Джим сказал, будто пчелы но жалят дураков, только я этому не верю: я сам
сколько раз пробовал и они меня не кусали.
Кое-что из этого я слыхал и раньше, только не все. Джим знал много
примет и сам говорил, что почти все знает. По-моему, выходило, что все
приметы не к добру, и потому я спросил Джима, не бывает ли счастливых
притмсг. Он сказал:
- Совсем мало, и то от них никакой нет пользы. Зачем тебе знать, что
скоро счастье привалит тебе? Чтобы избавиться от него?
А еще он сказал:
- Если у тебя волосатые руки и волосатая грудь - это верная примета,
что разбогатеешь. Ну, от такой приметы еще есть какой-то прок, ведь ког-
да-то оно будет! Понимаешь, может, ты сначала долго будешь бедный и, мо-
жет, с горя возьмешь да и повесишься, если не будешь знать, что потом
разбогатеешь.
- А у тебя волосатые руки и грудь, Джим?
- Что же ты спрашиваешь? Не видишь разве сам, что волосатые?
