разговаривают и энергично жестикулируют. "Пьяные, что ли?" - думаю я.
Подъезжает еще одно такси. Из него выскакивает Настя. Она элегантна
до неправдоподобия и хороша до невероятности. Иностранцы затихают и
смотрят на нее. Смотрят, как она божественной походкой приближается ко
мне, как снимает перчатку и сует мне руку для поцелуя. Не обращая внима-
ния на замешательство иноземцев, но притом явно чувствуя на себе их вос-
хищенные взгляды, Настасья берет меня под руку, и мы направляемся к две-
рям театра.
В гардеробе, отдав мне пальто, шарф и шапочку, Настя долго поправляет
перед зеркалом прическу, хотя поправлять-то, собственно, нечего - при-
ческа в полнейшей сохранности. Покупаем программку. Настя тщательно изу-
чает ее и делает комментарии, демонстрируюшие ее немалую осведомленность
о балете Малого оперного театра. Слышится звонок. Направляемся в зал и
отыскиваем свои места в партере. Представление начинается.
Декорации живописны. Костюмы красочны. Музыка изысканна. Арап чудови-
щен. Балерина грациозна. Петрушка трогателен.
Настя вся розовая от удовольствия. Она непрерывно хлопает. Слежу за
нею незаметно. Наслаждаюсь и балетом, и Настей.
- Ты что не аплодируешь? Не нравится? - спрашивает она.
- Нравится. Но ты сегодня мне нравишься больше, чем Стравинский, Бе-
нуа и Фокин, вместе взятые.
- Чудак! - говорит Настасья, явно довольная. - Пришел в театр, а
смотришь на меня. Смотри на сцену, я тебя умоляю!
В антракте Настя с аппетитом уплетает мороженое и запивает его шам-
панским. За соседним столиком сидят наши знакомые иностранцы. Они что-то
говорят по-французски и не спускают с Насти глаз.
...Выходим из театра.
Идем пешком. Вечер теплый, совсем весенний.
Подходим к Настиному парадному. Я останавливаюсь.
- Ты что? - спрашивает Настя. - Пошли, пошли! Еще лишь десять часов!
Я не трогаюсь с места.
- Да что с тобой? - удивляется Настя. - Женька уже спит. Посидим. Ты
мне стихи почитаешь. Ты ведь уже давно не читал мне своих стихов.
Я по-прежнему неподвижен.
- В чем дело? - уже тревожится Настасья и внимательно смотрит мне в
лицо.
Я гляжу в сторону.
- Ты еще не вполне здоров? Ты еще неважно себя чувствуешь? Или ты ус-
тал?
Я как-то по-дурацки молчу. Я чувствую, что выгляжу нелепо, и это на-
чинает меня злить. Настя тащит меня за рукав.
- Ну пошли же, пошли! Чего мы торчим здесь, у парадного, как школьни-
ки? Вон соседи уже глядят на нас из окна!
- Я не пойду к тебе, Настасья, сегодня, - говорю я наконец, глядя в
асфальт. - Ты уж прости, но сегодня не могу. Мне надо поработать перед
сном. Хочется написать о Петрушке. Не о самом, конечно, Петрушке, а о
любви. О самоотверженной, пылкой, чистой, настоящей и гибельной любви. Я
давно уже не писал ничего подобного. И вот сейчас пришло время... Мне
немедленно нужно сесть за стол, сосредоточиться, все остальное забыть,
от всего отключиться... Понимаешь? До утра это во мне может не сохра-
ниться, может уйти, растаять, исчезнуть навеки. Такое со мною случалось.
- Ну, если так, - говорит Настя неуверенно. - Только очень жаль, ко-
нечно. Очень жаль. Ну, пока!
Настя целует меня и исчезает в открытых дверях парадного.
- Позвони мне завтра или послезавтра! - кричит она уже с лестницы.
Стоя на автобусной остановке, думаю о Стравинском, о французах, о
Насте и о Брянской. Вдруг меня осеняет: ведь можно пойти в Музыкальный
музей! Там наверняка есть что-нибудь. Какие-нибудь старые афиши, фотог-
рафии, журнальные статьи, газетные заметки. Там уж конечно знают дату ее
смерти. Однако при чем тут смерть? Какая, к дьяволу, смерть? Я же видел
ее! Я ехал с нею в коляске! Я слышал ее живой голос! Я целовал ее руку!
Она жива! Она жива-живехонька! Она молода. У нее цветущий вид. Она вовсе
не собирается умирать. Никуда я не пойду! И незачем мне знать дату ее
смерти. Она будет жить долго-долго. Она еще меня переживет. Дряхлой ста-
рушкой будет вспоминать меня, будет рассказывать кому-нибудь: "Был у ме-
ня один поклонник. Поэт. Умница и таланта отменного. Только как-то ему
не везло. Слишком уж необычно он писал. И притом был слишком скромен.
Его почти не печатали. А теперь и забыли его совершенно. Однажды сидели
мы с ним в "Голубом жирафе", он мне и говорит: "Вы долго жить будете, вы
удачница, счастливица. Судьба у вас добрая, хорошая". Он все руки мне
целовал. Такой был милый!" Впрочем, часовня-то стоит. И построена она не
позже середины девятьсот десятых... Может быть, сходить все же в музей?
Влезаю в автобус, беру билет, сажусь у окошка. Кто-то легонько хлопа-
ет меня по плечу. Оборачиваюсь - Знобишин. Улыбается. Жмет мне руку.
- Слушай, что с тобой происходит? Звонил несколько раз. То ты нездо-
ров, то тебя дома нет. А я до сих пор в себя не приду. Скажи мне честно:
что это была за повозка? И кто это сидел в ней с тобою рядом? Что за
краля? Мне, знаешь, показалось смешно сказать, - что это была... Брянс-
кая, собственной персоной! Во всяком случае, дамочка поразительно на нее
похожая! Поразительно! Как же прикажешь все это понимать? Я подумал было
- киносъемка. Снимают фильм о тех временах, быть может, даже о самой
Брянской. Вспомнили ее наконец-то. Но ты-то тут при чем? Ты же еще сов-
сем недавно не знал о ней ни черта. Или ты притворялся? Или ты уже давно
ею пленен, давно ею очарован, давно ходишь по ее следам? Стало быть, с
тобою ехала актриса, играющая ее роль? Не могла же Брянская воскреснуть?
Чего молчишь? Но где разыскали такую актрису? Она же как две капли во-
ды... Феноменально! А кучер каков! Зверь! Колоритнейший тип! Его бы на-
писать. Выдать за какого-нибудь сибирского лесника и выставить. Народ
сбежится смотреть. Честное слово! Чего ты все молчишь? Скрытный ты стал
какой-то. Завел шашни с покойницей и помалкиваешь. Думаешь, никто не за-
метит.
- Она не покойница, - говорю я. - Она жива.
- Кто? Брянская?
- Да, Брянская. Она действительно жива. Ей всего лишь тридцать с не-
большим. Она дает концерты и ездит по городу в собственной коляске с
собственными лошадьми и собственным кучером. Кстати, кучера зовут Дмит-
рий.
Знобишин криво усмехается. Он явно обижен.
- Ты, старина, всегда относился ко мне иронически, никогда не воспри-
нимал меня всерьез. И правду ты мне не скажешь. А жаль. Я ведь тебя люб-
лю, ты это знаешь. Я ценю твою живопись и твои стихи - это ты тоже зна-
ешь. И собственная моя цена мне хорошо известна - ты и это отлично зна-
ешь. И я не заслужил твоей иронии, твоего высокомерия. Злой ты какой-то,
старина!
Сказав эти слова, Знобишин встает, подходит к двери и, дождавшись ос-
тановки, не прощаясь выходит.
"Ну вот, - думаю, - всех я обидел. И Настю, и Знобишина. И сам на
Брянскую в обиде. Впрочем, теперь уже нет".
Холостяцкая пирушка у Хорошо знакомого литератора. Помимо хозяина и
меня за столом еще двое - Просто знакомый литератор и Еще один знакомый
литератор. Оба прозаики. Оба печатаются. Просто знакомый мрачен и грубо-
ват. Еще один знакомый, напротив, весел, вежлив и деликатен.
- А нужна ли, вообще-то, литература? - произносит хозяин, подбрасывая
сухое полешко в угасающий огонь давно уже длящейся дружеской беседы. - В
наше время литература - анахронизм. Это искусство исчезнувших эпох. Сов-
ременному человеку некогда читать прозу, потому что он очень занят. Сов-
ременному человеку не хочется читать поэзию, потому что она далека от
его прозаичной жизни. Современному человеку приходится читать только де-
тективы, потому что на них не требуется свободного времени - их читают в
метро, на работе и даже в уборной.
- Вот именно! - говорит Просто знакомый. - На хрена мы пишем? Како-
го... мы просиживаем штаны за этим ...ским занятием? И хоть бы умели
что-то писать! Ни... мы не умеем! Не Толстые мы и не Бальзаки!
- Уж это точно, - говорю я, - не Гомеры мы и не Шекспиры.
- Да, конечно, не Фолкнеры мы и не Маркесы! - вздыхает Еще один зна-
комый.
- Увы, не Бабели мы и не Булгаковы! - заключает Хорошо знакомый. - На
кой леший мы портим бумагу и изводим древесину? Право на существование
имеет сейчас лишь прикладная литература. Надо писать сценарии для кино
или куплеты для эстрадных песен.
- Ясное дело, с литературой надо кончать, к растакой ее матери! -
хрипит Просто знакомый и ловко выплескивает себе в рот содержимое стака-
на.
- Нет, не скажите! - мягко возражает Еще один знакомый литератор. -
Не стоит упрощать ситуацию. Читатель есть. Его, быть может, не так уж
много, но он неплох. Он способен многое понять и способен на благодар-
ность. Я, к примеру, частенько получаю письма от своих читателей и чита-
тельниц и вижу, что они в целом понимают меня. И могу признаться, это
приятно, это чертовски приятно - знать, что тебя читают и воспринимают
как надо.
- Кретины они, твои читатели и почитатели! - рявкает Просто знакомый.
- Только идиот будет писать незнакомому человеку и пускать слюни от вос-
хищения. Настоящий читатель сдержан, он никогда ничего не пишет. Вот я
никаких писем не получаю и не скорблю по этому поводу. Или у меня совсем
нет читателей, и леший с ними, или у меня настоящие читатели, а не ка-
кие-то там восторженные дуры-девки!
- Не все же девки непременно дуры, - осторожно замечаю я.
- Большинство! - рычит Просто знакомый. - Только единицы кое-что со-
ображают. Знаю я их!
- Но стоит ли так заботиться о читателях? - продолжаю я. - Не доста-
точно ли уже того, что мы добросовестно трудимся на ниве изящной словес-
ности и стараемся делать свое дело как можно лучше? Давно известно, что
читателю столь же необходим талант, как и писателю. Будем уповать на
одаренного, умного, духовно развитого незаурядного читателя.
- Писать для избранных - пижонство! - выкрикивает Просто знакомый и
столь же ловко забрасывает в рот оставшуюся в стакане водку.
- Да, это снобизм! - соглашается с ним Еще один знакомый.
- На мой взгляд, литература для немногих тоже имеет право на сущест-
вование, - говорит хозяин дома.
- Да на...ать мне на ваших интеллектуалов! - орет Просто знакомый. -
Надо писать для нормальных людей!
- Давайте лучше поговорим о женщинах! - предлагаю я.
Но разговор не клеится. Мы расходимся.
Час еще не поздний, и я не тороплюсь домой. Половину пути иду пешком.
На мосту останавливаюсь и долго любуюсь закатом. Он необычен. Его компо-
зиция и его колорит кажутся тщательно продуманными. Он выглядит, как
картина, как работа крупного мастера.
У горизонта, на спокойном, глубоком, благородном пурпуре сияет нес-
колько слитков раскаленного, пышущего жаром золота. Над золотом, как бы
прикрывая и оберегая его, висит ровная, прямая горизонтальная полоса
чистейшей киновари, а над нею, на бесконечном фоне лимонно-желтого, пе-
реходящего в светлозеленый кадмий, и далее - в берлинскую лазурь, и еще
дальше - в ультрамарин, располагаются аккуратно расставленные на одина-
ковом расстоянии друг от друга небольшие лиловые, чуть подрумяненные
снизу облачка.
"Не хватает только рамы, - думаю я, - большой, тяжелой, позолоченной
старинной рамы в стиле рококо. И пусть он всегда висит над заливом, этот
шедевр".
Не спеша подымаясь по своей лестнице, я прикидываю в уме, когда же
закончится эта "неделька или того менее" и когда мне следует ждать теле-
фонного звонка. На батарее, как всегда, поджав под себя лапы, сидит Ка-
тя. Проходя мимо, глажу ее по голове. Не открывая глаз и, видимо, не
просыпаясь, она томно тянет голову вверх, отвечая на ласку. Так же не
спеша открываю дверь, путая ключи, которые плохо видны при свете неяркой
лампочки. Вхожу. Включаю свет в прихожей... Запах! Знакомый запах нео-
бычных духов! Пряный, сильный, беззастенчивый запах!
На вешалке черное пальто с собольим мехом! Тут же и соболья муфта!
