ливрею, кафтан петровских времен и еще что-то.
- Ксения Владимна! Ксения Владимна! Королева ты наша! Красавица ты
наша! Бесподобная ты наша! Ангел ты наш златокрылый! - запричитал он,
сладко осклабясь и суетливо помогая Брянской снимать шубку.
- Много народу, Пафнутий?
- Почти никого! Человек пять-шесть. И все трезвые. Воздух свежий,
чистый, хороший. Еще не накурено. Еще не успели дыму этого смрадного на-
пустить.
В уютном зале с низкими крутыми сводами все было как-то не так. Стены
и потолок были выкрашены в голубой цвет. С потолка свисал сделанный из
папье-маше большой голубой жираф. За стойкой возвышался огромный резной
буфет в русском стиле, уставленный многочисленными фарфоровыми чайника-
ми, все они были голубые. Тут же сиял свежевычищенной медью пузатый са-
мовар. Чуть поодаль на высоком табурете красовался граммофон с ги-
гантским цветком гофрированной и тоже голубой трубы.
От стойки отделился высокий, тощий, узкоплечий, светловолосый, безбо-
родый человек в синей шелковой рубахе с белой подпояской. Согнувшись в
три погибели, он приблизился к нам.
- Какая честь, Ксень Вдимна! Какая радость! Какой подарок! Какой
праздник! Давненько не навещали-с! Чуть ли не с Рождества! Думал, греш-
ным делом, уж и запамятовали нас совсем! Извольте вот сюда! Ваше любимое
место. Никого не сажаем. Все ждем: вдруг вспомните-с, снизойдете-с, заг-
лянете-с? Вдруг облагодетельствуете и предстанете взору-с? Вдруг озарите
чуланчик наш светом своим дивным? Что прикажете подать?
- Кофе, - сказала Брянская. - Покрепче, погорячее. И с коньяком.
- Сию минуту-с!
Она сидела напротив меня, сцепив пальцы рук на скатерти, и спокойно
смотрела мне в глаза. На ней была та самая белая кофточка со стоячим уз-
ким воротничком.
На груди лежало то самое ожерелье из крупного жемчуга.
- Я люблю здесь бывать одна. Это мое тайное прибежище. Здесь хорошо.
Здесь мне всегда рады. Здесь все голубое - это любимый мой цвет.
Люди, сидевшие в отдалении за столиками, начали оглядываться. Оттуда
доносился шепот: "Брянская!.. Брянская! "
Трактирщик принес кофе и коньяк. Чуть задержавшись у столика,
скользнул по мне взглядом.
Она подняла рюмку.
- Что ж, выпьем. Со свиданьицем, как говорит моя кухарка Стеша!
- Со свиданьицем! - сказал я и сделал глоток. Коньяк был неплохой,
кажется, французский.
Трактирщик между тем на цыпочках подкрался к граммофону и стал кру-
тить ручку. Послышались звуки рояля - аккомпаниатор играл вступление. И
вот зазвучал женский голос. Он проступал, просачивался, пробирался
сквозь шипенье, сипенье, потрескиванье, постукиванье, как бы сквозь не-
кую завесу, за которой пряталась невидимая певица.
Голос был красивый и страстный. Голос был грудной, теплый, мягкий,
удивительно женственный. Голос был чистый и сильный. Голос был диковин-
ный. Он тревожил и завораживал. Он то лился широко, густо и мощно, все
затопляя, то журчал прозрачно и нежно, мягко обтекая невидимые преграды
и устремляясь куда-то в запредельность. В нем было томленье и ликованье.
В нем таилась надежда. В нем сквозила печаль. В нем слышались отзвуки
каких-то несчастий и предчувствия грядущих бед. Казалось, что кто-то,
захлебываясь от радости бытия и глядя в необозримые, озаренные солнцем
пространства, стоит на самой кромке жизни, на самом краю черной бездны.
Женщина пела о любви. О любви капризной и самозабвенной, о земной, греш-
ной, сладостной и горькой любви, о жарких объятиях, о встречах и проща-
ниях, о черных муках ревности, о тоске разлуки.
Манера пения была для меня неожиданной, а то, что пелось, я никогда
ранее не слыхал. Мелодия была проста. Стихи были наивны. В интонации чу-
дилось что-то цыганское, однако цыганки поют по-другому. Слова произно-
сились старомодно, с дворянским шиком, немного в нос, будто певица с
детства знала французский ничуть не хуже и даже лучше русского. Голос
был целиком во власти певицы. Он был ее послушным рабом. Он был расторо-
пен и ловок. Он делал все, на что был способен. Голос был вышколен и
звучал безукоризненно.
Я глядел на Брянскую. Она сидела предо мною вся светлая, жемчуж-
но-кружевная, полупрозрачная на аквамариновом фоне стены. Она сидела,
опустив ресницы. Пальцы сжимали рюмку. В рюмке желтел коньяк.
- Кто это? - спросил я, кивнув на граммофон.
На ее губах появилась усмешка и тут же исчезла. Пальцы выпустили рюм-
ку и легли на скатерть. Они чуть подрагивали. Ресницы взлетели вверх, и
я снова увидел ее глаза. В них таилось нечто похожее на испуг.
- Это я, - ответила она тихо.
Пластинка кончилась, но продолжала вращаться. Из трубы исходило шипе-
ние. Трактирщик кинулся к граммофону.
- Хватит, Матвей Матвеич, лучше принесите гитару, - сказала Брянская.
Ковыряхин убежал и через несколько секунд появился с гитарой в руках,
на грифе которой, как я и ожидал, был огромный голубой бант. Люди, си-
девшие вдалеке, перебрались за соседние столики. Трактирщик пристроился
рядом с нами, сделал соответствующее выражение лица и взял первый ак-
корд. И я сразу понял, что играет он как бог, точнее, как дьявол.
Брянская встала и прижала руки к груди.
Коляска остановилась у Садовой. "Я позвоню вам, - сказала она, стяги-
вая с пальцев перчатку. - Я буду телефонировать вам на этой же неделе, -
повторила она, протягивая мне руку. Мы помолчали. Ее рука доверчиво бе-
лела на моей ладони. - Я позвоню непременно! " - сказала она в третий
раз, и я, наклонившись, поцеловал эту белую руку, снова ощутив запах
странноватых, пряных духов.
Сойдя, я обернулся. Из-под козырька коляски мне махала перчаткой пре-
лестная женщина лет тридцати в элегантной каракулевой шубке. Дмитрий
взглянул на меня строго и дернул вожжи. Коляска тронулась, и тотчас ее
закрыл громоздкий желтый автобус с прицепом. Когда он проехал, коляски
уже не было.
Мама встречает меня на пороге.
- Тебе три раза звонил Знобишин. Он был очень взволнован. Кажется, с
ним что-то случилось.
Вхожу в свою комнатушку и закрываю за собою дверь. Меня слегка тря-
сет. И немножко ломит спину. Стою у окна, гляжу на улицу. По тротуару
идет женщина. Она держит за руку двоих очень тепло одетых ребятишек не-
определенного пола. Один чуть крупнее другого. Рядом трусит серенький
крапчатый спаниель. Его длинные уши волочатся по обледеневшему асфальту.
Плюхаюсь в кресло. Голова кружится. Трясет все сильнее. "Надо смерить
температуру", - думаю и опускаю веки. Предо мною возникает лицо Брянской
- оно нестерпимо прекрасно. С испугом открываю глаза. Теперь предо мною
зияет распахнутое настежь окно. Над окном болтаются занавески. У окна
спиной ко мне стоит кто-то черный, совершенно черный - ни одного пятныш-
ка, ни одного светлого блика. "Кажется, негр, - думаю. - Почему он тор-
чит у окна? За кем он так внимательно наблюдает? Что его так заинтересо-
вало там, за окном? И как он здесь, в моей комнате, очутился?"
Ко мне заглядывает матушка.
- Тебе нездоровится? Простудился?
Отыскиваю градусник, меряю температуру. Она нормальна. Она даже чуть
меньше, чем требуется. Но озноб не проходит, и голова по-прежнему не в
порядке.
Кресло мое вдруг подпрыгивает и вместе со мною взлетает к потолку.
Взлетев, оно начинает медленно кружиться вокруг люстры. Однако люстра не
моя. Она большая, хрустальная, со множеством сверкающих граненых подве-
сок. "Как в филармонии", - думаю я и тут замечаю, что подо мною и впрямь
зал филармонии. Он пуст, но все люстры почему-то горят. "Для чего, - ду-
маю, - по какому поводу?" На эстраде рояль. За роялем сидит полноватый
человек в черном. У рояля стоит стройная женщина в белом. "Кажется,
Брянская", - думаю и подлетаю поближе. "Надо брать на октаву выше, - го-
ворит человек за роялем, - вы сползли вниз, дражайшая Ксения Владимиров-
на. Давайте еще раз!" Кресло перемещается к окну с занавесками. Негр не
шевелится. Он не отрываясь глядит вдаль. Осторожно проскальзываю у него
над головой и лечу дальше, в бесконечность. "Зачем? - думаю. - Мне же
нечего там делать, мне же совсем нечего делать в бесконечности!" Огляды-
ваюсь. Далеко-далеко позади в прямоугольнике окна все еще маячит дурац-
кая черная фигура. Над ней по-прежнему висят жалкие занавески. "Почему,
- думаю, - почему, почему, почему не дает мне покоя это окно? Почему ме-
ня сводит с ума этот безнадежно черный тип? Почему он с таким маниа-
кальным упорством уставился вдаль?"
Где-то в отдаленнейших областях галактики звонит телефон. Затем отту-
да доносится голос моей матушки.
- Нет, к сожалению, не может. Он захворал. Не вчера, а сегодня. Не
знаю, не знаю. Вполне вероятно. Ну что вы, простуда, конечно! Хорошо, я
скажу...
Кресло возвращается в комнату и опускается на свое место. Ухватившись
за подлокотники, с трудом подымаюсь и покачиваясь бреду в прихожую. Мама
смотрит на меня испуганно.
- Тебе немедленно надо ложиться! Ты ужасно выглядишь!
В трубке голос Знобишина.
- Я, брат, едва не спятил. Объясни, ради бога. Откуда лошадь? Откуда
колымага? И кто была эта... в каракуле? Мне померещилось... Или я прос-
то... А ты, я вижу... В тихом омуте...
- Прости, Знобишин, - говорю я, - мне и впрямь как-то нехорошо, я и
впрямь вроде бы простудился. Коляска-то открытая была, а пальто у меня
не зимнее, демисезонное... Все собирался зимнее купить, да так вот и не
купил почему-то. А в коляске-то было прохладно, конечно. Верх был под-
нят, но что с него проку? Он только от снега... или от дождя. Прости!
После я тебе все объясню, все растолкую. Тут, знаешь ли, такие дела...
Ложусь на тахту. Матушка набрасывает на меня халат. По-прежнему зно-
бит. В комнату входят какие-то люди. Их много. Их очень много. Почему их
так много? Почему они пришли? Что им от меня нужно? Я их не звал. Я их
не приглашал. Они пришли без приглашения.
Какая бесцеремонность! Бесцеремонность, доходящая до наглости! Удру-
чающая, непростительная бесцеремонность!
Люди рассаживаются на стульях, в креслах, на письменном столе, на по-
доконнике и прямо на полу. Все они хихикают. Тихонько, но довольно про-
тивно хихикают. Над кем, над чем, по какому поводу они хихикают? Они
пришли ко мне, чтобы всласть и безо всякого повода похихикать! Они наби-
лись в мою комнатенку, как сельди в бочку, и в этой жуткой тесноте они
непрерывно, без устали, безо всякой причины по-идиотски хихикают! Среди
них трактирщик Матвей Ковыряхин. Он сидит на столе и болтает ногами. В
его руках гитара с гигантским голубым бантом. Он сидит, болтает ногами и
щиплет струны. Осторожненько так, почти незаметно щиплет струны. И гита-
ра тоже похихикивает. От щекотки. Из глубин нашей звездной системы до
меня доносятся голоса. Два женских голоса. Первый постарше, кажется, ма-
мин: "Лежит. Температуры нет, но выглядит плохо. Я как увидела его, так
прямо испугалась - бледный, глаза горят, губы посинели... Есть такой
грипп - бестемпературный. От него, говорят, иногда помирают". Второй по-
моложе, кажется, Настин: "Да, да, это опасный грипп, опасный! Давали ему
что-нибудь? Лучше всего аспирин и чаю с малиной".
В комнату входит Настя. В ее голубых глазах голубая тревога, голу-
бая-голубая тревога. Я отбрасываю халат и сажусъ.
- Прости, Настя! У меня так много народу. Какие-то странные люди. Я
их не звал. Честное слово! Пришли сами. Пришли и расселись, как дома.
Сидят, хихикают. Над чем они хихикают? Чего смешного? Не понимаю. Мне
плакать хочется, а они смеются. Даже зло берет. Но хорошо, что ты приш-
ла. Вот этот человек с гитарой - трактирщик Ковыряхин. Играет, как сам
сатана. Даже лучше. Трактир называется "Голубой жираф". Хороший кофе,
отличный коньяк и старинные пластинки. Потом сходим. Это недалеко. Мат-
вей Матвеич, познакомьтесь. Моя невеста - Анастасия. Я ее обожаю. А
