уже надоевших мне больничных облаков, решивших, как видно, заночевать
над городом.
Поутру выспавшиеся облака тихо покидают место своего ночлега и удаля-
ются к востоку. Загромождавшееся ими нежно-голубое февральское небо отк-
рывается взорам уже отвыкших от небесной голубизны горожан, а также мно-
гочисленных туристов, которые, как всегда, заполняют центральные кварта-
лы города и выстраиваются в длиннейшие очереди у дверей музеев.
Посещения издательства травмируют меня не менее, чем пребывание на
службе. Но это травмы иного рода. Они сулят некую компенсацию, некие ра-
дости, за которые можно и пострадать.
Поднявшись на четвертый этаж, я подхожу к двери с табличкой "Главный
редактор" и приоткрываю ее.
- Разрешите? - говорю я и, услышав в ответ "да-да-а", вхожу в каби-
нет.
- Садитесь! - говорит редактор, и я сажусь, почти утонув в глубоком и
чрезмерно мягком, подозрительно мягком кресле. - Я пригласил вас вот по
какому случаю, - продолжает редактор, глядя на меня поверх сдвинутых на
кончик носа очков. Его белые, очень чистые, типично редакторские руки
сложены на широком, массивном, типично редакторском столе, а точнее - на
моей рукописи, которая лежит на столе. - Ваша рукопись великовата. Объем
книги не должен превышать двух печатных листов. Придется сокращать. Я
тут кое-что отобрал. То, что помечено знаком минус в кружочке, на мой
взгляд, можно изъять вполне безболезненно. Книга станет даже лучше, ком-
пактнее. Посмотрите. Подумайте. Прикиньте. Не тяните. Рукопись вернете
через две недели.
- Но, видите ли, - начинаю я неуверенно, - по договору издательство
обязуется опубликовать сборник объемом в три листа... Рукопись пролежала
у вас уже три года, и я надеялся...
- У нас нет бумаги. Когда будет - неизвестно. Мы можем, если хотите,
отложить вашу книгу еще на год. Но нет гарантии, что через год бумага
появится в должном количестве.
- Так, стало быть, все издания этого года сокращаются из-за недостат-
ка бумаги?
- Ну... не все. Не совсем все. Но многие.
- А какие, например?
- Я, право, не помню. Можете справиться у секретаря.
Редакторские глаза уже скрылись за стеклами очков. Стекла поблескива-
ют, бликуют, как у злого старичка на кладбище. Редакторские пальцы шеве-
лятся, перебирая листы моей несчастной рукописи. Над редакторской голо-
вой восседает в золоченой раме Лев Николаевич Толстой. Взгляд его суров.
Брови насуплены. Борода обильна и неопрятна. Старец внимательно глядит в
затылок редактору. Тот, наверное, чувствует пристальность толстовского
взгляда и потому ежеминутно передергивает плечами. Звонит телефон. Ре-
дакторская рука тянется к трубке и подносит ее к белому плоскому уху.
- ...Разумеется! Никаких разговоров не может быть! Пусть скажет спа-
сибо, что мы... Ведь можно было бы вообще... Да, да, сейчас приду!
Редакторская спина распрямляется, и редактор встает. Оказывается, он
невысок, щупловат и лишен приличествующей его положению солидности. Ла-
донь редактора протягивается ко мне.
Выхожу на проспект и сворачиваю на набережную канала. Не торопясь,
двигаюсь к возвышающейся вперели цветистой, московского типа церкви, ко-
торая, не уместившись на суше, сползла с берега на воду, точнее - на
лед, засыпанный собранным на улицах грязным снегом. Дойдя до горбатого
мостика с фонарями, перехожу на другой берег и продолжаю двигаться впе-
ред, разглядывая на ходу разноцветные главы причудливого храма. Его
кресты сияют золотом на фоне все еще голубого, хотя уже и не столь проз-
рачного, тускнеющего неба.
Мне не везет. Мне жестоко не везет. Меня вроде бы печатают, а вроде
бы и нет. Меня печатают чуть-чуть, едва-едва. Создается лишь видимость,
что меня печатают. Редакторы журналов и издательств приветливо улыбают-
ся, дружески смотрят мне прямо в глаза, участливо интересуются моими ли-
тературными делами и дают мне обещания. Но, глядя мне в глаза, они умуд-
ряются одновременно глядеть сквозь меня куда-то вдаль. Вдали, за моей
спиной, всегда оказывается что-то очень важное, привлекающее редакторс-
кое внимание. Иногда я быстро оглядываюсь, чтобы заметить это важное.
Но, увы, не замечаю ничего существенного. И недоумеваю.
Наверное, я пишу что-то не то. А может быть, не так. Худший вариант,
если пишу не то и не так. Но ведь я пишу неплохо! Об этом твердят сами
редакторы. Об этом сообщают читателям мои, правда немногочисленные, ре-
цензенты. Об этом мне пишут в письмах мои поклонники и поклонницы (есть
они у меня).
Наверное, надо писать как-то по-другому. Но как? Как все остальные?
Но мне не хочется писать, как пишут все остальные. Я желаю писать
по-своему.
"Просто ты не умеешь писать, как пишут все остальные, а надо уметь!"
- так сказал мне три года тому назад литератор В.
"Просто ты слишком упрям, и это нехорошо!" - сказал мне в прошлом го-
ду литератор Ф.
"Просто ты дьявольски гордый! - сказала мне поэтесса Ш. месяц тому
назад. - А излишняя гордость - порок!" - добавила она и засмеялась се-
ребряным смехом (ее всюду печатают).
"Ты, друг, сам придумал себе такую биографию. Вот и мучайся!" - эти
мрачные слова неделю тому назад прошептал мне в лицо весьма маститый по-
эт, дохнув тяжким, водочно-селедочным ароматом.
"Черт подери, отчего я не такой, как все?" - думаю я частенько. "От-
того, что все они утки, гуси и курицы, а ты - лебедь," - говорит мне
преданная Настя, и в эту минуту я люблю ее безумно.
На днях позвонила какая-то девица.
"Вы извините. Вы меня не знаете. Но я хотела вам сказать, что у вас
удивительные стихи. Они открыли мне целый мир. Спасибо вам. Извините".
Эта девица, конечно, истеричка, восторженная дура. Небось каждому ма-
ло-мальски печатающемуся стихотворцу звонят такие психопатки. И все-та-
ки...
А давеча прислал письмо некий темпераментный юноша.
"Ваши стихи меня потрясли. Как просто, умно, современно! Вы - лучший
поэт наших дней!"
Этот молодой человек - южанин. Южанам свойственна повышенная эмоцио-
нальность, они любят преувеличивать. Их все время тянет к гиперболам и
аффектации. И однако...
А одна интеллигентная дама сказала: "Вы хорошо пишете, очень любопыт-
но пишете, талантливо пишете. Но вы пишете слишком оригинально. Вас нач-
нут понимать через пятьдесят лет. Приготовьтесь к этому".
А один столичный знаток литературы написал мне: "Это не поэзия. Это
проза, да к тому же посредственная. Это пустое, беспочвенное, бездухов-
ное, бессмысленное, враждебное здоровым традициям оригинальничанье. Пи-
шите нормально и не кривляйтесь!"
А друзья говорят мне: "Плюй на всех и пиши, как пишешь. И меньше ходи
по редакциям". Но я все хожу и хожу по редакциям.
Ограда, мимо которой я шагаю, обходя сзади вышеупомянутую церковь, во
всех отношениях великолепная ограда из кованого железа с очень нату-
ральными широкими листьями и не менее натуральными полураспустившимися
цветами, высокая, пышная сквозная ограда, полукольцом окружающая удиви-
тельную церковь, вдруг прерывается, и я вхожу в заваленный снегом Михай-
ловский сад. По расчищенной дорожке иду к бело-желтому небольшому па-
вильону, стоящему в глубине сада и многократно перечеркнутому черными
стволами деревьев.
А я все хожу и хожу по редакциям. Как и всякому писателю, мне хочется
печататься. Как и всякому писателю, мне требуются читатели. Как и всякий
писатель, я жду признания. Да и от славы я бы не отказался. Она не будет
лишней. Говорят, что она обременительна, но мне кажется, что я справлюсь
с этим бременем. Эй, слава! Где ты? Я тут! Я прошу тебе твои капризы,
твою взбалмошность. Я даже готов простить тебе твою неверность! Я жду
тебя, эй, слава! Ты слышишь меня?
Подойдя к павильону, я останавливаюсь и любуюсь этим изящным пустяч-
ком, так, между делом, для одного лишь удовольствия созданным знаменитым
мастером. Из-за колонны выходит женщина, и я вздрагиваю.
Стройна. Роста среднего. Пальто черное, длинное, до пят, узкое в та-
лии. Небольшой стоячий воротничок из соболя. Соболь по подолу и на рука-
вах. В руках большая муфта, тоже из соболя. Волосы пышные, темнорусые, с
золотистым отливом... Плоская соболья шапочка... Сбоку цветочек. Лицо?
Его не видно. Женщина смотрит в сторону. Виден только висок. На виске
выбившийся из прически локон. Видна щека. На щеке легкий румянец. Видно
розовое маленькое ухо. В ухе крупная серьга с красивым зеленым камнем.
Наверное, это изумруд.
Постояла. Снова скрылась за колонной.
Затаив дыхание, поднимаюсь по ступеням на каменную площадку, крадусь
к колонне, осторожно заглядываю за нее - никого!
Вдруг вижу - незнакомка в соболях идет по аллее, идет быстро, мелкими
шажками (теперь женщины так не ходят). Бросаюсь следом, но она уже дале-
ко. Прибавляю шагу, но она идет слишком быстро, будто знает, что я ее
преследую, будто пытается скрыться от погони.
Ворота. Запыхавшись, выбегаю на Садовую. У тротуара стоит коляска.
Настоящая, одноконная, крытая черным лаком, легкая коляска. Поднятый ко-
жаный верх. Широкая спина возницы с голубым кушаком. Гнедая тонконогая
лошадь. "Отчего же коляска, а не сани? - мелькает у меня в голове. - Ах,
да! Мостовые посыпают песком!" Рядом с коляской стоит моя незнакомка.
Она вытаскивает руку из муфты, подхватывает подол пальто, ставит ногу на
ступеньку (ботинок черный, с узким носком и высокой шнуровкой) и легко
вскакивает в экипаж. Кучер натягивает поводья, и лошадь с места берет
рысью. Мягко покачиваясь на рессорах, коляска уезжает. Я провожаю ее
взглядом. Задержавшись у перекрестка, она сворачивает на Инженерную. Ли-
цо! Его я так и не увидел.
Киносъемка, конечно. В городе что-то снимают. Сейчас перерыв. Актри-
се, а может быть, всего лишь статистке, захотелось прогуляться. Все на-
турально: и шапочка, и ботинки со шнуровкой, и муфта, и голубой кушак
кучера. А как приятно прокатиться по городу в старинной коляске... Но
ведь там, в вагоне, тоже была она! Не снимая старомодного пальто, не ме-
няя старомодной прически, оставаясь все в той же "таблетке" с цветком,
едет куда-то за город? Господи! Да мало ли почему она отправилась за го-
род! Съемка идет одновременно и в городе и где-то в пригороде. Вечером
возвращалась со съемки - только и всего! Но в электричке она была без
сережек - хорошо помню. А тогда, в комнате, конечно мне померещилось.
Книжку я сам брал машинально, не соображая, думая о чем-то другом и за-
быв прикрыть дверцу. Такое бывает со мною, бывает. И все это вместе -
совершенно случайное, да, да, случайное, беспричинное, ни к чему не обя-
зывающее и ни на что не намекающее стечение обстоятельств.
Коляска-то, между прочим, отличная. И, кажется, совсем новая. А ло-
шадь холеная и хороших кровей. Прекрасная лошадь. Соболь явно нату-
ральный. Изумруды вроде бы тоже. Нет, не статистка - актриса. Любопытно,
что снимают? Очередной рассказ Чехова? Или за Бунина уже взялись? Или
это исторический фильм? Дама в соболях - бесстрашная революционерка. В
муфте она прячет браунинг. Ей поручено политическое убийство. Но прово-
катор помешает ей выполнить задание. Она, бедняжка, окончит свои дни на
виселице. Браунинг небось совсем маленький, симпатичный. Пули отравлен-
ные. Пули непременно должны быть отравленными, чтобы уж наверняка.
Но как изящно приподняла она рукою подол! Будто это вовсе привычное
для нее дело, будто каждый день по нескольку раз садится она в экипаж.
Актриса, видать, способная. И хорошо вошла в образ.
Настин дом построен в том стиле, который когда-то почти у всех вызы-
вал негодование, а теперь почти всех приводит в восторг. Фасад живописен
и претенциозен. Он благоухает цветами и женской парфюмерией. Цветы рас-
тут на карнизах и прямо на стенах, образуя подобие плотно засаженных
