ку и выхожу на крыльцо кормить птиц. Они уже поджидают меня, рассевшись
на ветвях ближних деревьев. Ставлю тарелку на снег и отхожу в сторону.
Сначала к тарелке подлетают синицы. Потом их прогоняют сойки. После по-
является дятел, а иногда и сорока. Убедившисъ в том, что крошки склева-
ны, забираю тарелку и возвращаюсь в дом. Комната уже успела нагреться.
Чай заварился. Ем привезенные с собою бутерброды, запивая их чаем. Са-
жусь у печки, открываю дверцу, гляжу на догорающие поленья, на пробегаю-
щий по ним зеленый огонек, слушаю их тихое потрескивание и размышляю о
чем-нибудь не то чтобы возвышенном, но достаточно приятном и далеком от
суетности будничного существования. Поленья постепенно угасают и умолка-
ют, превращаясь в головешки. Гляжу на красные мерцающие угли и с наслаж-
дением слушаю тишину. Это редкость теперь - тишина. Потом обратный путь
на станцию. Заснеженная дорога. Заснеженные сосны. Белка, перебегающая
дорогу. Собака сторожа, долго бегущая за мною следом, рыжая, тощая,
всегда голодная собака сторожа ("Кормлю мало, чтобы злее была", - гово-
рит сторож). Потом пустынная платформа, рельсы, зеленый огонь семафора.
Электричка движется не спеша. За окном оранжево-багровый, исполосо-
ванный темными лентами облаков, патетический закат (что-то ужасное слу-
чилось на горизонте, что-то непоправимое там стряслось, что-то взорва-
лось и теперь полыхает). На фоне заката, сопровождая электричку, летит
ворона. Она тяжело машет растрепанными крыльями. В моей голове шевелятся
некие мысли, некие мелкие и ленивые мысли. О даче - что пора уже красить
дом. Об электричке - что еле тащится. О закате - что очень красив, хотя
и тревожен. О вороне - долго ли она будет так лететь?
Рядом со мною сидит дюжий мужик с красным, обветренным, ошпаренным
морозом, плохо побритым, а точнее уже слегка заросшим, круглым лицом, в
потертом, затасканном, грязно-желтом полушубке, в монументальных, высо-
ких, черных валенках с огромными, какими-то доисторическими галошами и в
серой кроличьей шапке с незавязанными, смешно торчащими в стороны ушами.
У его ног на полу стоит обитый железом сундучок с широким брезентовым
ремнем. К сундучку прислонено некое орудие, напоминающее большой колово-
рот и, видимо, предназначенное для просверливания во льду лунок, необхо-
димых при подледном лове окуней. От мужика несет бормотухой, чесноком,
дешевыми сигаретами и еще чем-то рыбацким. Он дремлет. Голова его ежеми-
нутно падает на грудь, и он ежеминутно вздрагивает, просыпаясь, чтобы,
поглядев осоловело в пространство, снова заснуть на минуту, а после сно-
ва проснуться.
Напротив меня на лавке две женщины - старая и молодая. Старая вся об-
мотана какими-то платками и восседает неподвижно, с деревянным, ничего
не выражающим ликом, держа на коленях корзинку, тоже обвязанную каки-
ми-то тряпками. А молодая ничего себе девица - миленькая, с чистым личи-
ком, в меру накрашенная и напудренная, в коричневой дубленке, в ондатро-
вой мужского фасона шапке, в коричневых же, явно заграничных, модных са-
пожках. Она читает книжку и иногда улыбается прочитанному. Книжка ей
нравится.
Сумерки густеют. Закат становится фиолетовым. За окном уже городская
окраина. Мелькают громады башенных домов, ажурные опоры высоковольтных
линий, трубы электростанций, еще какие-то трубы, еще какие-то решетчатые
башни, еще что-то непонятное, уплывающее назад, в темень наползающей на
город долгой зимней ночи. В вагоне зажигается свет. Миловидная девица не
отрывается от книги. Обмотанная тетка, слегка наклонившись, поворачивает
голову к окну. Поезд подходит к вокзалу, и ее, вероятно, заботит предс-
тоящая пересадка на другой вид транспорта. За теткиной нелепо укутанной,
бесформеннай фигурой я замечаю женщину, которая сидит на соседней ска-
мейке спиной ко мне. Видна голова женщины, видны ее плечи. Волосы у нее
темно-русые с золотистым отливом, пышные, вроде бы подвитые. Они собраны
на затылке в узел и слегка приспущены на виски. Узел же спрятан под ма-
ленькой плоской собольей шапочкой с каким-то искусственным, приколотым
сбоку цветочком. Шея женщины охвачена узким, стоячим, собольим же ворот-
ником. И шапочка, и воротник, и приподнятые плечи черного суконного
пальто - все это вопиюще несовременно. Все это откуда-то оттуда, из са-
мого начала нашего неблагополучного века, коварно сулившего в ту пору
человечеству покой, уют и благополучие.
Однако у незнакомки отличное чувство стиля! Как хорошо все подобрано!
Как все безошибочно и гармонично! Какие точные линии и формы! Какая эле-
гантностъ! Какой артистизм! И как это мне близко, понятно! Как это меня
волнует!
Эпоха модерна и символизма. Эпоха великих дерзаний и великих талан-
тов! Эпоха шедевров искусства и прекрасных, загадочных женщин! Ах, черт,
как это меня волнует!
Я погружаюсь в прошлое. Я уже где-то там, в девятьсот третьем или в
девятьсот шестом году. Я уже выпал из современности. Я уже не в элект-
ричке, а в старом пригородном поезде, который, пыхтя и отдуваясь, тащит
смешной, допотопный паровичок. И от волнения у меня немножко кружится
голова, немножко шумит в ушах и легонько подрагивают колени.
Откуда же взялась эта утонченная любительница старины? Почему я
раньше ее не заметил? Целый час просидел поблизости от нее, не ощущая ее
присутствия! Она небось недавно вошла в вагон. Вошла, села и сидит тихо-
хонько - смотрит в окно. Смотрит и о чем-то думает, и не шевелится, и не
поворачивает головы. Любопытно, какое у нее лицо. Тоже в стиле модерн?
Но ведь никто же не садился при мне на соседнюю скамью! Я не спал, я
бы увидел! Я не мог не увидеть! И даже в вагон-то никто не входил! Или я
все же вздремнул немножко, сам того не поняв? Или я слишком увлекся за-
катом и этой вороной?
Женщины явно не было, и вдруг она появилась! Возникла внезапно, неж-
данно, чудесным, сверхъестественным образом из этих сумерек за окном, из
остатков душераздирающего заката, из уже загорающихся огней вечернего
города, из одинаковых параллелепипедов новых, аккуратно расставленных в
чистом поле домов, из проплывшего над вагоном виадука, из голых каркасов
зимних деревьев с черными кляксами грачиных гнезд? Или из душного, спер-
того вагонного воздуха, в котором смешались дыхания многих усталых, спя-
щих в неловких позах или томящихся от вагонной скуки пассажиров?
Откуда, откуда она взялась, в своей собольей шапочке и с этой причес-
кой, которую нынче можно увидеть лишь на экране кино или на старых, выц-
ветших фотографиях в семейном альбоме с жеманными перламутровыми японка-
ми на чернолаковой массивной крышке?
Тетка между тем выпрямляется, и загадочное видение исчезает. Элект-
ричка сбавляет скорость. За окном в сгустившемся мраке двигаются знако-
мые станционные постройки: тепловозные депо, будки диспетчеров, какие-то
неказистые кирпичные зданьица неизвестного назначения, какие-то большие
железные баки. Мелькают окна пустой, отдыхающей на соседних путях элект-
рички, точно такой же, как наша, но внутри не освещенной и потому мерт-
вой на вид.
Я слегка перемещаюсь вбок, ощутив локтем мощное тело ловца доверчивых
окуней и надеясь увидеть соболий мех. Но соболь за теткиной головой не
обнаруживается. За теткиной головой только окно, в котором все еще дви-
гаются вагоны пустого, неживого поезда и мельтешат огни привокзальных
кварталов. Для верности я привстаю и, не стесняясь, заглядываю за тетку.
Там пустота. Тогда я подымаюсь во весь рост и обшариваю глазами вагон.
Пассажиры снимают с полок сумки и пакеты. Кто-то уже спешит к дверям.
Соболей нигде не видно.
Прозевал! Разиня! Размазня! Недотепа! Опять прозевал! Не заметил, как
вошла и как вышла. Но какова, однако! Будто тень! Будто призрак бесплот-
ный! Хочет - возникает, хочет - исчезает с легкостью необычайной! Инте-
ресно, красива ли? Стройна ли? Какого роста? Впрочем, кажется, среднего.
И, кажется, не толстуха. И похоже, что не стара - ей лет тридцать. Но
чем она меня так растревожила? Подумаешь, начало века! А такие шапочки и
теперь носят. Именно такие маленькие, плоские. Они называются "таблетка-
ми". Господи, да ведь у Насти есть такая! Только Настя надевает ее ред-
ко. Не держится, говорит, на волосах, особенно когда ветер. Только у
Насти она не из соболя, а из белой нутрии.
Электричка дергается и останавливается. Беру свой пустой портфель
(когда возвращаешься с дачи, он всегда пустой) и иду по вагону к выходу.
На платформе озираюсь по сторонам - не мелькнет ли где соболья "таблет-
ка"? Но тщетно. Правда, освещение скудное, а народу множество. Ничего
тут не разглядишь.
Помахивая портфелем, направляюсь ко входу в метро. Меня подхватывает
плотная, энергичная, целеустремленная толпа. Она несет меня вперед, к
автоматам, и не успеваю я просунуть в щель стершийся пятак, как она вы-
талкивает меня на рифленую дорожку эскалатора, которая тащит мое тело в
глубину подземелий, в то время как дух мой, по-прежнему изнемогающий от
недоумения, витает где-то над вокзальной площадью, всматриваясь в женс-
кие фигуры, в женские шапочки и прически. Опершись о резиновую выпук-
лость поручня, я гляжу вниз, куда неуклонно скользит движущаяся лестни-
ца, до отказа заполненная разнообразными, а впрочем, скорее однообразны-
ми людьми. Многие из них только что были моими спутниками в электричке.
Вдруг там, внизу, где кончается наклонный туннель эскалатора и начи-
нается горизонтальный туннель перрона... Или мне померещилось? Да нет
же, это он, знакомый коричневый соболь со знакомым цветочком сбоку! И
под ним пушистые волосы, золотисто мерцающие в лучах противоестественно-
го и скучного люминесцентного света! И мгновенно, мгновенно все это ис-
чезает там, внизу, а ехать мне еще метров пятьдесят и бежать по эскала-
тору невозможно - слишком много народа. Да если бы и побежал, все равно
небось не догнал бы. Двери вагона захлопнулись бы перед самым носом. А
если бы все-таки догнал, то что же? Схватил бы за руку, сказал бы: "Пос-
тойте!"? Сказал бы: "Простите, но мне страшно нравится цветок на вашей
шапочке!"?
Стою, держась за никелированный поручень, и тупо гляжу на табличку со
схемой городского метрополитена. В мозгу топорщится что-то нескладное.
Наверное, оно выпирает наружу. Находяшиеся рядом пассажиры конечно заме-
чают этот непорядок, но виду не подают. Лишь стараются на меня не гля-
деть. Поглубже нахлобучиваю на голову шапку и на всякий случай подымаю
воротник пальто. Мучаюсь. Мне неловко. Поезд мчится по бесконечным под-
земным коридорам. Мелькают станции. Люди входят и выходят. Втягиваю го-
лову в плечи. Страдаю. Люди по-прежнему на меня не глядят. Поезд все
мчится и мчится по бесконечным подземным коридорам.
Тут выясняется, что, увлекшись страданиями, я пропускаю свою станцию.
Выхожу на следующей, перехожу на противоположную сторону перрона, снова
влезаю в вагон и еду обратно, мысленно чертыхаясь.
Не хватает мне еще этого! Мало у меня забот! Мало всяких глупостей,
лезущих на меня со всех сторон, как муравьи (вечно у меня такое чувство,
будто сижу в лесу под елкой, рядом с муравейником, и муравьи на меня ка-
рабкаются, бегают по мне, пробираются за шиворот, заглядывают в ноздри и
в уши, и не могу я их почему-то сбросить, не могу из-под елки сбежать по
непостижимой причине)! И ведь не скоро я золотистый затылок позабуду -
впечатлителен! И еще чудится мне, что где-то когда-то, в каких-то зате-
рявшихся отдаленностях времени видел я этот затылок, эти волосы и эти
мочки ушей... Ей-богу, видел! И даже запах каких-то духов чудится мне,
загадочный запах.
Обширный, но довольно унылый двор. Серые фасады из серого силикатного
кирпича. Скверик, огороженный низкой, частично разрушенной бетонной ог-
радой. Днем в скверике возятся и верещат детсадовские ребятишки. Сейчас
