собою, Чтобы за гробом вновь с супругом съединить И с ними чистых душ
восторги разделить. Прости. Небесный гость в обители блаженных, Ликуй с
бесплотными и радуй незабвенных.
Как жаль, однако, что ныне почти позабыт обычай начертания подобных
стихов на надгробных монументах! Впрочем, не только этот добрый обычай
предан теперь забвению.
Огибаю церковь. Окна ее освещены. Слышится хор. Началась вечерняя
служба.
Иду по узкой, протоптанной в снегу тропинке в сторону речки. Впереди
виднеется небольшая часовенка с покосившимся крестом над железными реб-
рами лишившейся покрытия главки. Часовенку эту я помню. С детства, с тех
самых далеких времен помню я ее темный, пугавший меня силуэт, полуприк-
рытый стволами деревьев. Но ни тогда, ни позже так и не приблизился я к
ней ни разу, так и не поинтересовался, кто под ней погребен. Приближусь
хоть сейчас.
Снег жестко, но мелодично скрипит под моими ботинками. Деревья и па-
мятники отступают в стороны. Часовня растет и потихоньку разворачивается
ко мне главным фасадом. Останавливаюсь. Стою перед нею. Оглядываю ее.
Серый известняк. Резьба по камню. Владимир, тринадцатый век - нео-
русский стиль начала двадцатого. Два небольших окна под самой крышей. На
окнах толстые железные решетки и остатки стекол. Вход заложен кирпичом.
Над входом неглубокая ниша для иконы и надпись:
Ксения Владимировна ОДИНЦОВА-БРЯНСКАЯ ум. 16 декабря 19...
В том месте, где на камне был обозначен год смерти, небольшая выбои-
на. Будто ударили чем-то тяжелым.
Сразу за часовней спуск к речке. В полынье у самого берега неподвиж-
ная коричневая вода. К ней склоняются тонкие ветки прибрежных кустов. По
льду расхаживают две вороны. Время от времени они что-то клюют. За реч-
кой, на другом берегу, громыхая проезжает трамвай. Мальчишка с портфелем
бежит по берегу и орет: "Витька! Витька! Погоди-и-и!"
Снег вокруг часовни чистый, ровный. На нем четко отпечатываются мои
глубокие следы. Обхожу часовню вокруг. Не так уж плохо она сохранилась.
Резьба почти цела. И крыша тоже. Жаль, что главка так обветшала.
Брянская... Где-то, когда-то слышал эту фамилию... В детстве... или
позже... или не так уж давно. Слышал или видел ее напечатанной в ка-
кой-то книге... или в журнале, в каком-то старом, очень старом журнале.
В общем-то даже неоднократно и слышал и видел... да, да, неоднократно.
Брянская... Брянская... Ах, Брянская! неужели это та самая Брянская! Ну
конечно же та самая! Вот она где, голубушка, приютилась! Вот она, оказы-
вается, где!
Стою перед часовней, радуясь находке. Будто я искал эту могилу, будто
я долго и упорно ее искал и вот наконец-то мои поиски увенчались успе-
хом. В тумане памяти возникают просветы, прорехи, сквозные отверстия. В
них виднеется нечто расплывчатое, полускрытое еще туманом.
...Певица... была знаменита... пела что-то цыганское... была очень
знаменита... потом ее забыли... почти совсем забыли... иные времена,
иные песни... а была страшно знаменита и, кажется, богата... да, разуме-
ется, богата - вон какая часовня, какой мавзолей!
Взобравшись на ограду соседней могилы и уцепившись рукой за решетку
окна, заглядываю внутрь часовни. Она пуста. На облупившемся потолке ос-
татки росписей. На стенах остатки мраморной облицовки. На полу явственно
обозначен небольшой квадрат люка, будто его недавно открывали. В углах
скопился принесенный ветром снег.
Спрыгиваю с ограды. За речкой проезжает второй трамвай. Безнадежно
серые облака топчутся над кладбищем, не пытаясь скрывать свою больничную
неприкаянность. Порыв ветра. Скрип и стук ветвей над головою. В моем
мозгу вертится старая поцарапанная пластинка, истязаемая затупившейся
иглой: "...была знаменита, а теперь забыта, увы, забыта, всеми, всеми
забыта, увы, забыта, а была знаменита, была знаменита, была знаменита,
но теперь забыта, увы, забыта, увы, забыта, увы, забыта..."
- Да, забыта! - говорит кто-то рядом со мною скрипучим, противным го-
лосом.
Оглядываюсь. Предо мною старичок с седой бородкой клинышком, в круг-
лых, железных, старомодных очках, в каракулевой старомодной шапке пирож-
ком, в черном старомодном потертом пальтеце и в ветхозаветных фетровых
ботах.
- Полностью, окончательно забыта! - произносит старикашка торжествен-
но и даже несколько угрожающе. Очки его зловеще посверкивают. Глаз не
видно, они прячутся за очками (может быть, их и нет совсем - вместо них
очки?). - А ведь неплохо пела, вовсе неплохо! - добавляет старичок и,
повернувшись ко мне спиной, медленно удаляется. Сделав несколько шагов,
он оглядывается, и опять очки его сверкают недобрым блеском. И глаза
по-прежнему отсутствуют.
Гляжу ему вслед. Гляжу, как он движется между памятниками, сам похо-
жий на памятник, на ходячее надгробие в шапке пирожком и в очках. Гляжу,
как он исчезает за монументами, как он растворяется в этом заброшенном
городе позабытых мертвецов. Может быть, он тоже мертвец? Сейчас спустит-
ся по лесенке на дно склепа, уляжется в гроб, прикроется крышкой и будет
лежать, как лежал, и будет лежать спокойно?
Возвращаюсь к церкви. Подхожу к паперти. Подымаюсь по ступеням. Сни-
маю шапку.
Запах ладана, колеблющееся пламя свечей, неподвижные огоньки лампад,
яркая позолота иконостаса, белые полотенца на иконах, вкрадчивый голос
священника. Стою, слушаю.
- Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; бла-
гословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила
еси душ наших...
Рядом со мною ничком на полу маленькая серенькая старушонка - се-
ренькое пальтишко, серенький платок на голове, серенькие валенки. Как
мышь. И совсем не шевелится...
Покупаю в киоске свечу за рубль и зажигаю ее у образа Богоматери
(глаза огромные, младенца держит крепко, судорожно сжимая его тельце,
будто боится - вот-вот отнимут). Шепчу еле слышно:
- Помяни... Мария, позабытую Ксению Брянскую. Если не трудно.
Выйдя из кладбищенских ворот, я натыкаюсь на вечерние сумерки. Они
бесшумно, ловко пробираются в город и располагаются в нем с комфортом.
Наступает их час.
Сумерки просачиваются в переулки и наполняют доверху дворы-колодцы.
Подворотни уже целиком во власти сумерек. Здесь густеет, уплотняется
темнота. Сумерки прорываются на улицы и льются в обширные резервуары
площадей. Они подымаются все выше и выше, к верхним этажам домов. Они
подкрадываются к карнизам и заползают на крыши. Они грозят городу пол-
нейшим затоплением. Они упорны и целеустремленны. Безнаказанность их
действий очевидна. Город не пытается защищаться, он покорился судьбе, он
обречен.
Двигаюсь, раздвигая полумрак своим телом. Он тотчас же смыкается за
мною. Плыву в полумраке, рассекая его грудью, разгребая его руками, ощу-
щая его упругое сопротивление. Рядом со мною плывут прохожие, чуть поо-
даль проплывают автобусы и такси.
Я питаю слабость к сумеречному вечернему городу. Меня волнует этот
искушающий, ненадежный, обманчивый час полутьмы-полусвета, когда фонари
еще не зажглись, когда исчезают объемы и на их месте остаются только си-
луэты, когда царит синее и фиолетовое, лишь кое-где исчерканное красны-
ми, белыми и зелеными каракулями уже горящего неона. Я люблю этот час
сожалений о навеки утраченном прошедшем дне и неясных надежд на благора-
зумие грядущей ночи. В этот час прохожие лишаются лиц. Безликость прида-
ет им значительность, превращая их из людей каких-то в людей вообще, в
тех людей, которые обитают на моих картинах. А лицо города в полумраке
становится неузнаваемым и даже слегка враждебным. Я боюсь смотреть в не-
го. Но все же смотрю.
Иду по длинному, безнадежно прямому проспекту, ось которого прочерче-
на светящейся линией уже зажженных ламп. Гляжу в освещенные витрины.
...Забыта. Отчего же забыта, если хорошо пела? Отчего же время посту-
пило с ней так жестоко? В чем провинилась она перед вечностью и потомка-
ми? Или вечность столь прожорлива, а потомки столь неблагодарны? Или
все-таки она пела не так уж здорово? Так себе пела? И слава ее была не-
заслуженной, и успех ее был случаен?
Витрина магазина игрушек. Большой надувной крокодил. Хвост у него
толстый. Морда у него добрая. Довольно обаятельный крокодил. Рядом кук-
ла-блондинка с круглыми голубыми глазами. Немножко похожа на Анастасию.
Смотрит на меня с удивлением. Чего во мне удивительного? Тут же оранже-
вый плюшевый медведь. Почему, собственно, оранжевый? Вопрос, впрочем,
бессмысленный. Отчего же не быть ему оранжевым? Очень красивый яр-
ко-оранжевый медведь. И еще какой-то зверь неизвестной породы. То ли
пес, то ли заяц, то ли лисица. Пожалуй, все-таки пес. Но не исключено,
что он все же заяц.
...Забыта. Что такое забвение? Как выглядит Лета? Широкая она или уз-
кая? Быстрая или тихая? То, что она глубокая, совершенно очевидно. А
можно ли пить ее воду? Вода забвения, наверное, жутко холодна - зубы от
нее ломит.
Витрина овощного магазина. Среди банок с консервированными бобами,
среди кочанов капусты и увядших пучков зеленого лука спит большой, ры-
жий, пушистый кот. Спит в непринужденной позе, лапами кверху. Живот у
кота светло-желтый, подушечки лап нежно-розовые, нос тоже розовый. Хвост
изящно откинут и свисает с полки наподобие пучка увядшего лука.
...Как эфемерна слава! Как призрачен успех! Как безнадежны усилия че-
ловеческие в неравном поединке со временем!
Витрина парикмахерской. Сквозь нее виден женский салон. Несчастные
женщины неподвижно, как изваяния, сидят под какими-то блестящими метал-
лическими колпаками, напоминающими космические аппараты. Для того, чтобы
прическа была достаточно элегантной и прочной, возникает необходимость в
непродолжительном космическом полете. Двум женщинам стригут волосы. От-
секаемые ножницами пряди беззвучно падают на пол. Молоденькое, совсем
еще юное созданье женского пола сидит за столиком маникюрши. Ее руки ле-
жат на белой подушечке. Мелькают сверкающие никелем маникюрные щипчики.
Рядом - шеренга бутылочек с лаками для ногтей.
...Интересно, какая она была? Небось толстуха (все певицы страдают
ожирением). Этакая монументальная, грузная брюнетка без шеи и без намека
на талию. Сросшиеся на переносице черные брови. Волосатая бородавка над
пухлой малиновой губой. Голос, разумеется, был низкий, грубый, почти
мужской. Когда пела, приплясывала, поводила плечами, поигрывала бедрами,
теребила короткими, унизанными перстнями пальцами концы черной шали с
длинными кистями (уж конечно, была и шаль!).
Витрина женского ателье одежды. На переднем плане два манекена. На
заднем - швейная мастерская. Широкие столы. На столах куски материй. У
столов швеи с булавками во рту. В глубине несколько мастериц за швейными
машинками. В помещении жарко. Все швеи одеты по-летнему. Форточка откры-
та. В ней мелькают лопасти вентилятора.
...Старичок-то вроде бы и рад, что она забыта. Конечно, помнит ее.
Расспросить бы его, какая она была. Упустил старичка. Растерялся. Очков
его испугался. Странноватый, вообще-то, был старик. Жутковатый. В часов-
не, конечно, что-то было. Стояла какая-нибудь статуя. А Одинцов, стало
быть, ее муж. Тоже певец? Или адвокат? Или военный? Военные всегда обо-
жали цыганский жанр - гитарный звон и все эти вздрагивания, и все эти
замирания, и все эти выкрики, и вихри разноцветных юбок, и дробь сапо-
гов, и шлепки ладоней по голенищам.
Витрина книжного магазина. Господи, сколько уже написано книг! А я,
сочинитель, пишу новые.
Сумерки угасают. Сгустившись до предела, они превращаются в ночной
мрак. Крыши, трубы и антенны растворились во мраке. Только освещенные
прожекторами шпили и купола дерзко, но без дурных намерений вонзаются в
черную пустоту неба, лишенного звезд и луны. Приглядевшись, можно, одна-
ко, заметить в небе некое движение. Это сонно колышутся плотные массы
