он пуст и безмолвен.
К двери парадного кнопками прикреплена бумажка. На ней написано:
"Жилищная контора 1 23 убедительно просит квартиросъемщиков заплатить
за февраль месяц до 25-го февраля".
Скрип открываемой двери. Стук закрываемой двери. Бетонные ступени.
Усыпанная окурками площадка. В уголке - пустая бутылка. Здесь частенько
собираются любители дешевого портвейна и задушевных мужских бесед. Пят-
нистая, рыже-черно-белая кошка на батарее. Смотрит на меня с опаской -
вдруг прогоню?
Дверь моей квартиры. Из щели почтового ящика торчит записка. Вытаски-
ваю. Разворачиваю.
"Приходила. Не застала. Завтра приду".
Это Настя. Сама виновата. Можно ведь позвонить. Можно ведь заранее
договориться. Можно быть сообразительней и не терять попусту время. Мож-
но обходиться без записок. "Завтра приду"! А завтра меня дома не будет.
А завтра я весь день буду торчать на кафедре. А завтра я могу заболеть.
Да мало ли что может случиться со мною завтра!
Что-то мягкое тычется сзади мне в ногу. Оборачиваюсь - кошка. Смотрит
мне в глаза, подняв голову. Смотрит мне в глаза своими желтыми, светящи-
мися изнутри, таинственными глазами. Эта кошка ничья, лестничная. Но все
ее кормят, она не голодает. Это общая, коммунальная кошка. Ее зовут Ка-
тя. Она ласковая. Она мне нравится. Можно было бы взять ее к себе. Но
матушка говорит: "Ни за что!" Она любит кошек. Она жалеет всех бездомных
кошек и кормит их. Однако у нас траур. Уже минуло два года, как погиб
наш любимец - кот Гарпагон, но у нас все еще траур. Гарпагон был краса-
вец и умница. Он помогал мне работать. Вспрыгнет на стол и уляжется на
рукопись. Прогонишь его - он снова вспрыгнет и снова уляжется. Дело до-
ходило до драки. Гарпагон хорошо дрался. Теперь его нет. Он в кошачьем
раю. О других кошках мама и слышать не желает.
- Ну что тебе, Катя? Захотелось пообщаться?
Шарю в кармане, ищу ключ. Вставляю ключ в замочную скважину. Пересту-
паю порог. Поворачиваю выключатель. Ставлю на пол портфель. Снимаю
пальто.
Матушки дома нет. У телефона еще одна записка.
"Звонила Настя. Еще будет звонить".
Вхожу в комнату, сажусь в кресло и вытягиваю ноги. Будто устал. Но с
чего бы? Ведь на даче ничего не делал. Только чай пил. Да кормил птиц,
да глядел на огонь в печи, да размышлял о чем-то далеком от суетности
будничного сушествования.
Закрываю глаза. Сижу. Звонит телефон. Подходить к нему неохота. На-
верное, это Настя. Едва ввалился в квартиру - уже звонит. Вечно она зво-
нит, когда не надо! А когда, собственно, надо? Ничего, еще позвонит.
Подходить неохота.
Сижу, вытянув ноги и закрыв глаза. В теле какая-то истома. А в душе
все как-то сдвинулось и слегка покосилось. Почему? Что произошло?
Ехал в электричке. Был закат. Летела ворона. Рыбак дремал пьяненький.
Тетка сидела закутанная. Девица читала книжку с большим интересом. Любо-
пытно, какая была книжка? А электричка двигалась медленно... электричка
ехала совсем тихо... электричка еле ползла.. Ах, да! Этот женский заты-
лок! Эта соболья шапочка! Этот соболий воротник! Это странное появление
и исчезновение!
И что же? Затылок как затылок. Шапочка как шапочка. Соболь как со-
боль. Исчезновению же нетрудно подыскать причину. Например... Или же все
это мне просто показалось, просто померещилось. Правда, раньше мне ни-
когда ничего такого не казалось, никогда ничего подобного не мерещилось.
Но тут... Закат был слишком мрачен. От рыбака сильно несло бормотухой. И
к тому же ворона и огни вечернего города... А что, если отныне мне всег-
да будет что-то мерещиться? Это нехорошо. Надо сбегать к психиатру. Надо
посоветоваться. Надо поглотать каких- нибудь таблеток, каких-нибудь по-
рошков. И не надо раскисать, не надо распускаться, не надо давать волю
воображению. Его следует сдерживать, осаживать. С ним лучше быть постро-
же.
Опять телефонный звонок. Подымаюсь, выхожу в прихожую, снимаю трубку.
Настин голос.
- Приехал?
- Как видишь.
- Я тебя не вижу.
- Ну, стало быть, как слышишь.
- Хорошо на даче?
- На даче отлично! На даче бесподобно! На даче восхитительно! Божест-
венно на даче!
- На лыжах ходил?
- Нет. Ты же знаешь, что я не лыжник.
- Так что же ты делал?
- Стихи писал.
- И много написал?
- Одно стихотворение.
- Дурака, значит, валял. Грелся у печки, птичек кормил, слушал свою
любимую тишину.
- Дурака не валял, обошелся без него. Но у печки действительно грел-
ся, и птичек действительно кормил, и, конечно, слушал тишину, и создал
целое стихотворение, довольно длинное притом.
- И хорошее оно получилось?
- Нет, плохое.
- Не может быть! Раньше ты не умел писать плохие стихи!
- А теперь научился. Потому что труднее стало писать. Потому что пос-
ле сорока вообще хуже пишется. Потому что после сорока пора переходить
на прозу.
- Так чего же не переходишь?
- Боязно как-то.
- Какой ты, оказывается, трусишка! Тогда бросай это дело! Я тебя умо-
ляю!
- Жалко. Много лет пишу. Привык писать.
- Тогда не трусь. Тогда расхрабрись и напиши роман.
- О чем?
- О нашей бесконечной, бесперспективной, нудной любви. Длинный, кра-
сивый и скучный роман в духе Золя или Голсуорси.
Настя любит говорить по телефону. Она словоохотлива и неистощима в
бессмысленной болтовне. Но для женщины это не такой уж страшный порок.
Хорошенькой женщине это даже к лицу. Хорошенькую женщину это даже укра-
шает. Мне нравится Настина болтовня. Я от нее не устаю. Она мне не надо-
едает. Временами она доставляет мне истинное наслаждение. Порою я совсем
отключаюсь и, уже не понимая смысла Настиных слов, слушаю ее голос как
музыку, как щебет птицы. А Настя все лепечет, все поет, все заливается
канарейкой, все не умолкает.
Я люблю Настю. Я давно люблю Настасью. Я очень люблю эту болтушку. Я
к ней привязался. Она мне необходима. И я ей тоже необходим. Мы необхо-
димы друг другу. Правда, у нее есть сын... Но он хороший мальчик, и мы с
ним дружим. Настя немножко суматошная и частенько говорит громче, чем
требуется. При этом она жестикулирует так энергично, что к ней опасно
подходить. Но в этом тоже есть своя прелесть. Мне всегда не хватало
энергии и эмоциональности. Настины избытки восполняют мои недостатки.
Вдвоем мы обретаем гармонию - всего у нас в меру. И нам не скучно вдво-
ем, ничуть не скучно. Признаться, иногда мы ссоримся. И тогда на неделю
или на две наше общение прерывается. Она мне не звонит, и я ей - тоже.
Но и это по-своему хорошо. После ссоры мы погружаемся в чистую, прозрач-
ную, наполненную озоном атмосферу, в которой чудесно дышится. Да, Настя
- чудо! Я обожаю Настю! Она понимает и ценит меня. Да, да, я в этом уве-
рен! Она по-настоящему ценит меня! Она - та женщина, которую я искал.
Из-за этих долгих поисков я и не женился до сих пор. Но теперь-то уж я
женюсь непременно. Настя будет мне верна. Настя не предаст. С Настей у
меня не будет никаких забот. Правда, она слишком любит шампанское и шо-
колад. Правда, она привыкла через год менять свое "тряпье". Но и это не
беда. Красивая женщина должна быть красиво одета. Настя говорит мне: "Ты
гений!" И в ту минуту, когда она произносит эти два слова, я ей верю.
Целую минуту я верю в свою гениальность! А если сложить все эти минуты
(Настя ведь не устает твердить, что я гений), то за год получится часа
два, а то и три. Три часа избранничества! Три часа богоподобия! Три часа
несказанного величия! Какая женщина еще способна преподнести мне такой
подарок! Даже если Настя умышленно преувеличивает, даже если она мне
льстит, даже если она неискренна... Нет, нет, в ее искренности я не сом-
неваюсь!
Признаться, я эстет - питаю слабость к женской красоте. Некоторые
предпочитают женскую доброту, женский ум, женскую порядочность. Это их
дело. Я знаток и ценитель женской красоты. Быть может, не самый утончен-
ный и не самый эрудированный, но серьезный. Между прочим, не так-то
просто быть специалистом в этой области. Обилие женщин порождает обилие
женского совершенства и невероятнейшее разнообразие его оттенков. В этом
материале легко запутаться. В этом океане женского очарования нетрудно
утонуть.
Есть женщины милые, есть обаятельные, есть симпатичные, есть эффект-
ные. Но все это не то. Красота предполагает изначальную убедительность и
законченность форм. Она абсолютна, трансцендентна. Она не зависит от
вкусов того, кто ее воспринимает. Ее истоки в гармонии мира, в преиспол-
ненных неразгаданного значения, но несомненно лучших, удачнейших сочета-
ниях величин, масс, линий, объемов, выпуклостей, впадин, изгибов, изло-
мов и цветов. Целуя прекрасную женщину, вы прикасаетесь к сокровенности
мироздания, к смыслу всего сущего. Но, разумеется, еще никому из смерт-
ных не дано было достичь абсолюта. Зоркие и неусыпные стражи оберегают
то, что не имеет цены. И потому даже красивейшие из женщин чуть-чуть
некрасивы, чуть-чуть несовершенны. Это и порождает многообразие, это и
создает бесчисленные нюансы женского великолепия.
Давно уже замечено, что полнейшая безукоризненность навевает скуку и
вызывает некоторое недоумение и даже некоторое разочарование и раздра-
женный вопрос: ну и что? Но зато какой восторг вызывает у нас приближе-
ние к идеалу, посещение пограничной зоны, где совершенство еще слегка
испорчено несовершенством!
Настина красота в пограничной зоне. Настя почти прекрасна, почти бе-
зупречна, почти идеальна, почти божественна. Когда мы идем с нею по
Невскому, я ощущаю это особенно остро. Но и на других улицах, и даже в
узких невзрачных переулках красноречивые взгляды представителей сильной
половины человечества постоянно напоминают мне о том, что под руку со
мною шествует красавица. Когда же я долго не вижу Настасью, все существо
мое начинает томиться и беспокоиться - его тянет к рубежам трансцендент-
ного: к Настиным большим, голубым-голубым, устойчиво голубым, по-честно-
му голубым, а временами и попросту синим глазам; к Настиному носу совер-
шенно античных, классических очертаний; к Настиному рту, который столь
соблазнителен, что на него и смотреть-то как-то неловко; к Настиным ушам
с такими нежными розовыми мочками, что их просто не с чем сравнить; к
Настиной белой шее с маленькой и совершенно изумительной янтарной родин-
кой у левой ключицы.
Настя знает, что я собаку съел на женской красоте, и ценит во мне это
вполне мужское качество. "Приятно оказаться в руках настоящего знатока!"
- говорит она, снимая с себя серьги, перстни, браслеты, часики и вынимая
шпильки из своих неправдоподобно густых, длинных, овсяно-пшенично-ржа-
ных, чуть, правда, подкрашенных, но все же не имеющих аналогов ни в жи-
вой природе, ни в человеческой истории, сказочных волос. Когда-нибудь
она задушит меня этими волосами. Потом причешется, воткнет в волосы все
шпильки, наденет часики, браслеты, перстни и серьги, внимательно погля-
дит на себя в зеркале, снимет с плеча волосок и уйдет. После вернется,
возьмет с моего письменного стола лист бумаги и напишет на нем моей ав-
торучкой: "Я его задушила. Он мне надоел".
Совершив это злодеяние, Настя будет права. Потому что я уклоняюсь,
увиливаю, не решаюсь, бездействую. Потому что я ни рыба ни мясо. Вот уже
три года, как Настя моя невеста. Вот уже три года, как я решил на ней
жениться и объявил ей об этом. Но не женюсь. Почему-то тяну, почему-то
откладываю, чего-то жду. Чего, чего я жду? Где я еще найду такую почти
неземную красоту? И кто еще станет мне говорить вот так, прямо в лицо:
ты гений? И все же что-то мелкое, чего я и разглядеть-то не в силах -
песчинки какие-то, пылинки, ворсинки, проникают в колеса моего сознания,
в подшипники моей воли, тормозят мои действия и мешают сделать последний
шаг к дверям того страшноватого, хотя и приветливого с виду учреждения,
