где ставят подписи и печати.
А Настя готова. Она - хоть завтра. Даже сегодня. Сейчас вот позвоню
ей, скажу: "Пошли! Там до шести, еще успеем!" И она прибежит, накрашен-
ная, принаряженная, благоухающая, возбужденная.
Прибежит и скажет: "Наконец-то! Ну и зануда ты! Три года меня муры-
жил!" И прижмется своим ярко-красным напомаженным ртом к моей жесткой,
но, как она уверяет, импозантной, типично русской бороде.
Но вот я все сижу. Не звоню. Не зову. Не решаюсь. Нерешительный я на
редкость. Сижу, по-прежнему вытянув ноги. Сижу и слушаю.
Тикает будильник. Гудят моторы проезжающих по улице машин. В трубе
отопления что-то попискивает. У соседей сверху спустили воду в уборной.
По лестнице кто-то прошел, громко топая. Лифт проехал наверх мимо нашего
третьего этажа и остановился, кажется, на пятом. Грохнула его дверь. Под
окном прошла компания шумных пьяных людей. Гомон постепенно затих. За
стеной, у соседей сбоку, упало на пол что-то тяжелое и вслед за этим
заплакал ребенок. У соседей снизу заляла собака. Вот она перестала ла-
ять.
Закрываю глаза. Сижу с закрытыми глазами. Снова их открываю и вздра-
гиваю: у книжного шкафа кто-то стоит. Неясная, призрачная фигура. Женс-
кая. В длинном светлом платье с узкой талией, с буфами на плечах и с
гладкой юбкой колоколом. Стоит спиной ко мне, слегка наклонившись. Лица
не видно. И волосы плохо видны.
Вскакиваю. Фигура исчезает. Подхожу к шкафу. Стеклянная дверца при-
открыта и книжка моих стихов (та, что вышла первой) вытащена почти напо-
ловину, ее уголок торчит пугающе.
Задремал? Опять померещилось? Перед отъездом на дачу сам брал книжку?
Не помню. Не могу вспомнить.
Или это матушка в мое отсутствие решила перечитать мои творения? А я,
войдя в комнату, не заметил, что дверца шкафа приоткрыта?
Снова сажусь в кресло. Ноги не вытягиваю. Сижу, сдвинув колени и вце-
пившись руками в подлокотники. Если что - сразу вскочу и брошусь... Куда
брошусь? Что за чушь! Завтра же, завтра же к психиатру!. Никогда у меня
не было никаких видений! Ни один призрак еще не рылся в моих книгах! Ли-
ха беда - начало, а там и пойдет. Не такое еще примерещится. Упекут меня
в желтый дом за милую душу! Настя будет огорчена. Хорош жених! Куроле-
сил-куролесил, тянул резину три года и вдруг свихнулся! "И поделом ему,
мерзавцу! - скажет она, прижимая платочек к распухшему, потерявшему ан-
тичную форму носу. - Я знала, что этим кончится! Он и меня чуть до Пряж-
ки не довел! Всю жизнь мне не везет! Всю жизнь!"
Бренчание ключа в замке. Звук открываемой входной двери. Шарканье вы-
тираемых о половик подошв. Тихая возня в прихожей.
- Мама, это ты?
- Ах, ты уже вернулся!
Подымаюсь, подхожу к дверям, выглядываю в прихожую.
- Ты не брала в шкафу мою первую книжку стихов?
- Нет, не брала.
- И никто не приходил, никто не был в моей комнате?
- Нет.
Возвращаюсь на свое место. Снова сижу. Но теперь уже не слушаю, а
смотрю. Смотрю на свои картины. Соскучился. Не видел их целый день.
Картин у меня много. Все стены увешаны картинами. Что они изображают,
я и сам не знаю. И никто не может мне толком объяснить, что они изобра-
жают. Но, однако, это не абстракции. Это не каша какая-нибудь из цветных
мазков или из цветных квадратиков с кружочками. Это и не сплетения ка-
ких-то извивающихся лент и нитей. Это и не краска, выплеснутая на холст
и растекшаяся по нему прихотливо. Это нечто другое, нечто странное. Вро-
де бы значительное, но непонятно - почему. Вроде бы волнующее, но неясно
- чем. Вроде бы красивое, но не похожее ни на что. Кое-кому это нравит-
ся.
Хорошо знакомый литератор даже купил у меня одну картину. Мне не хо-
телось с ней расставаться, но Хорошо знакомый был настойчив и уговорил
меня. К тому же я был немножко навеселе, да и деньги мне были очень
кстати. Нет, нет, мне совсем не хотелось ее продавать! Когда картина бы-
ла уже завернута в бумагу и перевязана бечевкой, когда литератор взял ее
под мышку и направился к дверям, я, не соображая, что делаю, схватил ее
за край и стал тянутт к себе. Но покупатель оказался предусмотрительным
и так крепко держал покупку, что моя атака оказалась безрезультатной.
Когда он ушел, я кинулся к окну. Я видел, как он нес мою картину по дво-
ру с самодовольным видом победителя. Я видел, как он исчез за углом
вместе с моей картиной.
Через неделю я стосковался по своему шедевру и явился к Хорошо знако-
мому литератору.
- Гляди! - сказал он и распахнул предо мною двери комнаты. Я вошел и
обомлел. На совершенно пустой, высокой стене, оклеенной светло-серыми
однотонными обоями, в самом центре красовалась моя картина. Она была бе-
зумно хороша. Я никогда ее такою не видел. Я даже не подозревал, что она
может такою быть. У меня она располагалась среди других полотен. Здесь
же она висела одна. Ничто не соперничало с нею в совершенстве, ничто не
мешало на нее глядеть.
- Вот, видишь! - сказал Хорошо знакомый.
Потом мы пошли на кухню. На столе уже стояла бутылка армянского "три
звездочки". На тарелке был нарезан сыр. Выпили по рюмке. Потом еще по
одной. Закусили сыром.
- Ты прости, что я купил картину так дешево, - сказал Хорошо знако-
мый, - я сейчас не при деньгах. Но и эти деньги тебе пригодятся. Ты же
собираешься в Ялту? Там отличная массандровская мадера. И херес недур-
ной. На юге я пью только вино местного производства. Водка там как-то не
идет. И не потому, что жарко, а вообще - не тот антураж. Древние греки,
как известно, презирали водку, а заодно и варваров, которые водкой увле-
кались. Поэтому в тех краях, где жили греки, как-то неловко пить крепкие
алкогольные напитки. А не взяться ли тебе за роман? Страниц эдак на
триста пятьдесят или на четыреста? Чтобы была любовь, настоящая, роман-
тическая, чуть-чуть старомодная и прекрасная любовь. Быть может, даже
печальная, даже трагическая любовь. Чтобы герой был незауряден, а герои-
ня блистала красотой. Чтобы все было поэтично, слегка иронично, но все
же возвышенно. Чтобы сюжет был строен, логичен и увлекателен. Чтобы по-
вествование было последовательным и вполне воспринималось средним интел-
лектом. Чтобы обозленному читателю не приходилось то и дело вновь лис-
тать первые страницы, дабы понять, о ком и о чем идет речь на последних.
И попытайся обойтись без потока сознания, без кокетливой хаотичности,
без изощренной дробности, без напускной многозначительности, хотя неко-
торая загадочность и многозначность тебе, я думаю, не помешают. И чтобы
фразы были недлинные, чтобы не обвивались они вокруг головы читателя на-
подобие бороды Карабаса, которую хитрец Буратино так ловко накрутил на
толстое дерево. Пусть в романе будут лишь маленькие странности, лишь от-
дельные мудреные кусочки, которые не проглотишь не разжевав. И пусть чи-
тателю сначала покажется, что все это довольно просто, но захочется про-
читать роман еще раз. И пусть, перечитав его, читатель задумается и ска-
жет: "Нет, не так-то это все просто! Что-то тут есть, какая-то закавы-
ка". И пусть читатель не поленится перечитать роман в третий раз и, про-
читав его внимательно, не торопясь, воскликнет: "Нет, это удивительно!"
Так вот, мой дорогой поэт, мой уважаемый живописец, не желаешь ли ты
сотворить нечто подобное? Пусть героиня будет, к примеру, известной акт-
рисой. А герой пусть будет похож на тебя - тоже стихотворец или художник
и тоже неудачник, как ты. Не потому неудачник, что бесталанен, а потому,
что дерзок в деле своем, потому, что горд и бескомпромиссен. Ну, еще
пять-шесть персонажей, и хватит. Хорошо, если у героя будет соперник.
Хорошо, если героиня будет капризна и даже строптива, - так интереснее.
Броди ты с нею по городу, вези ты ее в Крым, в Таллинн или в Астрахань -
словом, куда угодно. В конце романа можешь ее убить, но можешь и поща-
дить - как хочешь. Героя тоже можно умертвить, если понадобится. В конце
романа ты можешь угробить половину его персонажей. Пусть будет как у
Шекспира. Словом, сам сообразишь. Только пиши скорее. Не то я разозлюсь
и сам напишу этот роман. Ей-богу! А ты будешь локти кусать от зависти и
будешь ходить с обгрызенными локтями. А меня ты уж прости, брат, -
действительно я сейчас не при деньгах. Зато шедевр твой вон как висит!
Рафаэль в Эрмитаже хуже повешен.
"Ну вот, - думал я, возвращаясь домой от Хорошо знакомого литератора,
- недоставало мне только романа! И жнец и швец и на дуде игрец! Хватит с
меня моих картин и злосчастных стихов! Роман - это же работенка на год,
а то и на полтора. И никакой гарантии успеха. Прочтет пара поклонниц.
Кто-нибудь скажет: "Это любопытно!" А за полтора года можно горы своро-
тить! Можно написать уйму стихов и картин! Можно, наконец, все полтора
года предаваться сладостному, бездумному, дурацкому, скотскому ничегоне-
деланью и тихо наблюдать за тем, что творится вокруг. Да что там полто-
ра! Можно и два года ни черта не делать! Актрису какую-то он мне подсо-
вывает. А зачем мне актрисы? Я их терпеть не могу. Все они с придурью,
все кривляки, все развязны до невозможности. Мой герой не сможет влю-
биться в актрису, если он хоть немного будет похож на меня. Что же каса-
ется города, то о нем уже написано великое множество стихов, поэм, расс-
казов, повестей и романов. А любовные приключения в Крыму всегда будут
выглядеть пошловато: луна, кипарисы, шелест волны... Раньше надо было
браться за роман, когда вера в себя была еще неколебимой, когда душа еще
горела от неудовлетворенного честолюбия, когда бессмертие казалось ре-
альностью, а смерть - глупой выдумкой".
И все-таки мне хочется понять, что изображают мои загадочные компози-
ции.
Здесь есть пространство. Безбрежное, бездонное и какое-то даже беспо-
щадное пространство. У него нет примет, нет признаков, нет смысла, нет
оправдания. Его не с чем сравнить. Его не за что любить. Его не за что
ненавидеть. Оно вызывает некий страх, хотя ничем никому не угрожает. Это
какое-то безумное, но величавое и прекрасное пространство. Это просто
пространство. Пространство, и все. Однако оно не пустое. В нем люди. Они
как-то умудряются здесь жить. Видимо, такая жизнь им по душе, она их
устраивает. Или у них безвыходное положение - другого пространства им не
дано. Люди ничего не делают. Только стоят. Иногда сидят. Они отъявленные
бездельники. Но, возможно, им просто нечего делать в столь нелепом
пространстве. Люди упорно и бесстрашно смотрят в бесконечную перспекти-
ву. То ли они околдованы ею, то ли там, в перспективе, они видят нечто
невероятно интересное.
Красивы ли эти люди? Безобразны ли? Они не показывают своих лиц. Вид-
ны только их фигуры. Их тела и головы.
Да и есть ли у них лица? Вполне вероятно, что это особая порода людей
без лиц.
Да и люди ли это вообще? Вполне вероятно, что это манекены. Или тени
людей. Плоские, двухмерные, бесплотные тени людей, которые существовали
когда-то или никогда не существовали. Скорее всего, так и есть - это те-
ни никогда ранее не существовавших и доныне еще не появившихся в мире
людей.
И еще в моих картинах есть время. Оно невидимо, но оно есть. Оно
изображено мною.
Время тоже необычное. Оно ведет себя по-дурацки. Оно не движется. Оно
стоит.
Разумеется, такого смешного неподвижного времени в природе не может
быть. Но именно поэтому оно мною и изображено. Пусть оно живет хотя бы
на моих картинах. Его неподвижность сразу бросается в глаза, она неприк-
рыта, откровенна. Она поражает и приводит в оцепенение людей, впервые
меня посещающих. Такой вновь пришедший долго стоит посреди комнаты, пе-
реводя взгляд с картины на картину, и, наблюдая за ним, я понимаю, что в
эту минуту он чувствует себя не лучшим образом. Он ненадолго, не насов-
сем, но вываливается из общего потока привычного времени, несущегося
