трактир, Настасья, симпатичнейший! Под потолком жираф болтается.
Действительно, голубой. Весь трактир голубой, как твои глаза. Стены го-
лубые, чайники голубые, граммофон голубой... Сыграйте нам что-нибудь,
дорогой Матвей Матвеич! Сыграйте нам что-нибудь синенькое!
Снова ложусь. Настя заботливо укрывает меня халатом. Из-за ее спины
выглядывает матушка. Из матушкиных глаз текут крупные слезы. Чего она
плачет? Что случилосъ?
- Что произошло?! - кричу я, вскакивая с тахты. - Да скажите же мне,
наконец, что стряслось?
- Успокойся! - говорит Настя. - Ради бога, успокойся!
- Ты болен! - говорит мама. - Ты серьезно болен. Ты заразился грип-
пом. Тебе надо лежать. Ложись, пожалуйста, я тебя прошу! Я очень тебя
прошу! Ложись, пожалуйста, и лежи спокойно, не вскакивай.
Да, я болен. Но это не грипп, конечно. Какая-то странная болезнь. Хо-
тя и похожа немножко на грипп. И как-то сразу, неожиданно я заболел.
Как-то внезапно я свалился. Пришел домой, и нб тебе. Хорошо еще, что
раньше, в коляске, в трактире... А может быть, и коляска, и жеребец Ка-
валер, и кучер Дмитрий, и швейцар Пафнутий, и трактирщик Ковыряхин и са-
ма бесподобная - все это и есть моя болезнь, мой горячечный бред? Впро-
чем, горячки-то нет. Значит, случается бред и без горячки. Не часто, но
случается. И он опаснее, коварнее, чем горячечный, потому что непонятно,
отчего бредишь и что вообще с тобою творится. И конечно, уже тогда, тог-
да в электричке был я нездоров. А после все хуже и хуже мне становилось.
Собирался ведь к врачу, да не пошел по лености.
Звонок. Мама спешит в прихожую. В комнату входит врач - женщина немо-
лодая и серьезная.
- На что жалуетесь? Голова не болит? А грудь? А поясница? А горло? А
живот? Дайте руку! Разденьтесь до пояса! Дышите глубже! Не дышите! Отк-
ройте рот! Скажите "а"! Ложитесь на спину! Чем болели в детстве? А после
чем болели? Курите? Алкоголем не злоупотребляете?
Усевшись за мой письменный стол, врачиха выписывает больничный лист и
рецепты на лекарства.
- Выздоравливайте! - говорит она на прощанье и энергичным, твердым,
мужским шагом покидает мое жилище.
Настя садится рядом со мной на тахту и долго глядит на меня с жа-
лостью.
- Не валяй дурака и лечись! Завтра я принесу тебе апельсины и твое
любимое овсяное печенье. А сейчас прими снотворное и выспись как следу-
ет. Я тебя умоляю!
Настасья уходит. Матушка приносит стакан воды. Я глотаю таблетку
снотворного и быстро засыпаю. Мне ничего не снится.
Через два дня я уже вполне здоров. Хожу на службу. Уходя из дома, го-
ворю матушке:
- Если кто-нибудь позвонит, спроси, что передать. Скажи, что в пять
часов я буду дома.
Или:
- Если мне позвонят, скажи, что я на службе, что через два часа я
вернусь домой.
Или:
- Если мне позвонит женщина - не Настя, а та, другая, которая называ-
ет меня господином, - скажи, что я ушел по делам, что я жду ее звонка, и
если она скажет, когда позвонит в следующий раз, я непременно тогда буду
дома.
Возвращаясь домой, я спрашиваю:
- Ну что, звонили?
И мама отвечает:
- Нет, никто не звонил.
И мама отвечает:
- Звонил Знобишин. Спросил, когда будешь.
И мама отвечает:
- Звонила Настя. Спросила, как ты себя чувствуешь и какие лекарства
принимаешь. Вечером еще позвонит.
И мама говорит:
- Звонил редактор издательства. Просил зайти к нему завтра. Обяза-
тельно завтра!
Отправляюсь к редактору. С тяжелым сердцем, с пудовым, тянущим меня
вниз, сгибающим меня сердцем поднимаюсь на лифте.
Сейчас скажет, что надо выбросить еще пять-шесть стихотворений, или
что в этом году книга даже в сокращенном виде не будет издана, или что в
книге слишком много прошлого и маловато настоящего и следует добавить
настояшего, добавить как можно больше настоящего, не скупиться на насто-
ящее, не жадничать, или...
Вхожу в кабинет. Здороваюсь. Редактор, не подымая головы, отвечает
мне "здравствуйте". Стою у стола. Редактор увлечен чтением какой-то бу-
маги. Редактору не до меня.
Лев Толстой сегодня очень сердит. Борода его совсем растрепалась, а
глаза едва заметны под нависшими бровями. Кажется, редактор уже изрядно
ему надоел. Еще немного, и старик, выйдя из себя...
Голова редактора подымается.
- А, это вы! Простите, я тут увлекся. Любопытная бумаженция. Сади-
тесь, пожалуйста. Могу вас обрадовать. Мы посовещались и решили, что вам
все же надо дать два с половиной листа. Три не выйдет, а два с половиной
натянем. Так что возьмите снова рукопись и добавьте стихов из тех, кото-
рые были изъяты. Выбирайте любые. Пишете вы крепко, слабых стишков у вас
нет. И торопитесь! Через неделю я вас жду.
Сердце мое мгновенно становится легким, как праздничный воздушный ша-
рик. Вырвавшись из моей груди, оно взмывает к потолку, стукается об ос-
нование люстры и отскакивает в угол. Там оно висит, чуть подрагивая, ро-
зовое, округлое и довольно приятное на вид. "Ну вот, - думаю, - теперь
его доставать придется, лестницу придется искать".
Редактор глядит на потолок, замечает сердце и улыбается доброй, впол-
не человеческой, нередакторской улыбкой.
- Возьмите палку! Вон она там, в другом углу. Мы ею шторы раздвигаем.
А Брянская не звонит. Зато звонит Настя.
- Как ты там? Ты все еще неважно себя чувствуешь?
- Нет, я уже поправился, вполне поправился. И у меня хорошая новость
- в книгу добавляют стихи. Бумага нашлась!
- Ну-у! Поздравляю тебя, мой дорогой! Поздравляю, поздравляю! Есть
еще справедливость на свете! Сохранились еще ее остатки! Ликую вместе с
тобой! А я взяла билеты в Малый оперный на балеты Стравинского - на
"Петрушку" и "Весну священную". Кажется, ты их не видел?
- Нет, не видел. Спасибо, что взяла. Ты у меня, Настасья, молодчина!
Если б не ты, я нигде бы не побывал и ни черта бы не увидел. Ты меня ше-
велишь и не даешь мне уснуть. Ты у меня прелесть, Настасья! Ты у меня
просто сокровище!
Иду по набережной канала. Снег уже растаял. Множество воробьев рассе-
лось на ветках тополей и на чугунной ограде. Они неумолчно, громко вере-
щат. Радуются весне.
Останавливаюсь у моста, у того самого моста. Гляжу на мост.
По мосту проезжает "скорая помощь" с красным крестом на боку. По мос-
ту проезжает огромный, длинный автофургон с финскими яйцами. По мосту
проносится красивый, новенький красный мотоцикл. За рулем сидит парень в
какой-то невиданной куртке со множеством карманов, застежек и пряжек и в
роскошном красном шлеме с прозрачным козырьком. На лице у парня большие
очки. Парень похож на инопланетянина. За его спиной сидит девица в такой
же куртке, в таком же шлеме и в таких же очках. Она тоже инопланетянка.
О ее принадлежности к прекрасному полу свидетельствуют ее длинные льня-
ные волосы, которые выпущены из-под шлема и развеваются, как знамя, у
нее за плечами. По мосту проезжает телега, запряженная громадным, от-
кормленным битюгом с толстыми лохматыми ногами и длинной гривой, будто
сошедшим с полотна Васнецова. Битюг светло-коричневый, а грива у него
совсем светлая, как волосы прелестной мотоциклистки. Упряжь на битюге
великолепная. Широкие кисти свисают до самой земли. "Надо же! - думаю. -
Оказывается, есть еще в городе такие лошади и такая упряжь!" Но телега,
которую шутя влечет за собою удивительное животное, до крайности прими-
тивна: просто голая, плоская деревянная платформа на вполне современных
колесах с резиновыми шинами. На телеге несколько ящиков с картошкой. А
возница и вовсе невзрачен. Он в каком-то бесформенном, бесцветном, гряз-
ном балахоне. Из-под капюшона торчат рыжая, всклокоченная бороденка и
кончик недокуренной сигареты.
Проводив взглядом телегу, перехожу мост и со страхом приближаюсь к
знакомому, стилизованному под Растрелли фасаду. Двери закрыты. Ворота -
тоже. Шторы на окнах опущены. Никаких признаков жизни.
Стою на набережной и, опершись на ограду, гляжу на фасад. Проходит
десять минут, пятнадцать, двадцать пять. Вот, кажется, одна штора заше-
велилась, кажется, даже приподнялась... Нет, это только кажется. Все не-
подвижно. Подойти к парадному и позвонить?
Набравшись духу, подымаюсь по ступеням, подхожу к двери, останавлива-
юсь в нерешительности. Наконец берусь за медную ручку звонка и дергаю
ее. За дверью тихо. Еще и еще раз дергаю.
За дверью послышалось какое-то постукивание. Потом что-то звякнуло.
Дверь приоткрылась. Из нее высунулась голова швейцара.
- Ксению Владимировну... госпожу Брянскую можно видеть?
Швейцар долго и бессмысленно смотрел на меня, беззвучно шевеля тонки-
ми губами.
- Их высокоблагородие в отсутствии. В отъезде изволят быть.
- А когда она вернется?
- Не могу знать!
Голова исчезла. Дверь затворилась. За дверью снова звякнуло.
Спускаюсь с крыльца, отхожу к ограде, опять гляжу на фасад. Шторы на
окнах по-прежнему недвижимы.
Бесцельно шатаюсь по городу, захожу в магазины, разглядываю лежащий
на прилавках товар, интересуюсь, сколько он стоит, любуюсь хорошенькими
продавщицами, пью пиво у ларьков, подолгу торчу на перекрестках, размыш-
ляя, куда мне идти - прямо, налево или направо, захожу во дворы, гляжу
на брандмауэры, наблюдаю за играми детей, подымаюсь по незнакомым лест-
ницам и рассматриваю остатки витражей на лестничных площадках. Внезапно
обнаруживается, что я на Лиговке и предо мною "Голубой жираф", то есть
кафе-мороженое 1 61 Городского управления общественного питания. В кафе
входят обыкновенные, вполне современные люди. Точно такие же люди из не-
го выходят. Нет смысла туда заглядывать. Нет смысла огорчаться понапрас-
ну.
Иду дальше. Отхожу от кафе метров на сто. Вдруг останавливаюсь, пово-
рачиваюсь, бегом возвращаюсь, рывком открываю дверь, сбегаю вниз по де-
ревянной лесенке и внимательно озираю помещение.
Стены не голубые, а желтые. Столы и стулья алюминиевые. Стойка - то-
же. Голубого жирафа нет. Самовара нет. Граммофона нет. Чайников нет. За
стойкой не Ковыряхин в синей рубахе с белой подпояской, а пухлая блон-
динка в зеленом платье и белом переднике.
Подхожу к стойке. Блондинка наливает мне стакан гурджаани. Сажусь за
ближайший столик, медленно пью.
...Не позвонила и уехала. Куда-то зачем-то уехала. А ведь не говори-
ла, что собирается уезжать. Надолго ли уехала и далеко ли? Одна или с
кем-то уехала? По делу или просто так уехала? Хорошее вино гурджаани. В
меру кислое, в меру терпкое и с тонким ароматом. Отличное вино гурджаа-
ни. А ведь сказала: "Позвоню непременно!" И я поверил. Доверчив я, как
ребенок. "Но ваши стихи!.. Они подхватывают меня под руки и куда-то уво-
дят". Будто трудно было позвонить и сказать два слова. Мол, уезжаю, ско-
ро вернусь, когда приеду - позвоню. Тоже мне фифа! Наивен я, как малое
дитя. Прекрасное вино гурджаани.
Выхожу на улицу, иду дальше, неведомо куда. За моей спиной - топот:
кто-то бежит, кто-то торопится. Оглядываюсь - Ковыряхин! Без пальто, без
шапки, в ультрамариновой своей рубахе!
- Ох, еле-еле догнал вас, сударь!
- Матвей Матвеич! Голубчик! Это вы! Как я рад, дорогой мой! Как я
рад! Значит... А я-то думал...
Обнимаю трактирщика, и с нежностью гляжу в его невзрачное, топорное
лицо, и готов расцеловать его с любовью.
- У меня к вам, сударь, порученьице. От нее, от богини нашей. Велела
передать, если заглянете ненароком в "Жирафа", что она уехала по срочно-
му делу в Москву на недельку или того менее. Вернется и тут же, без про-
медления, будет вам телефонировать. Слава богу, я вас догнал-с!
- А когда уехала-то?
- Позавчера-с.
Стою у подъезда Малого оперного. Жду Настю. Подкатывают такси. Из них
выходят прилично одетые, степенные мужчины и принаряженные женщины.
Подъезжает заграничный автобус. Из него высыпает публика, одетая на
удивленье небрежно. Эти люди почему-то очень веселы. Они хохочут, громко
