качивая плечами. Ее простая, будничная одежда среди нарядов ресторанных
дам выглядела почти изысканно. Взойдя на эстраду, она что-то сказала му-
зыкантам. Те понимающе закивали головами. В зале стало тихо.
- Романс "Мы одни", - объявила Ксения и запела:
Как благостны, прозрачны вечера! Как радостны, благоуханны дни! Как
упоительна весенняя пора! Нас только двое в мире, мы одни!
Я сидел и слушал затаив дыхание. И все в ресторане сидели и слушали
не дыша. Только официанты с переброшенными через руку салфетками и импо-
зантный метрдотель в своем безукоризненном фраке слушали стоя у стены,
но, разумеется, тоже затаив дыхание.
Послушай - что-то шепчет нам трава. А вот цветы нам улыбаются -
взгляни. О, как кружится, милый, голова! Нас только двое в мире, мы од-
ни! И небосвод бездонно-голубой, И звезд полуночных бессчетные огни -
Все это, милый, лишь для нас с тобой. Нас только двое в мире, мы одни!
Ксения спела и поклонилась. Все сидевшие встали и долго хлопали. Я
крикнул "браво!", и тут же со всех сторон понеслось: "Браво! Браво! Бра-
виссимо!"
Ксения вернулась, и мы выпили за ее талант, то есть выпил я, а она
лишь сделала глоток шампанского. Вслед за этим принесли сразу три
больших букета - еще один из гвоздик, только розовых, еще один из нар-
циссов, только белых, и третий - из чайных роз.
Выбрав самую крупную розу, Ксения протянула ее барышне с усиками.
- Это вам! Вы очень милы! Вы мне нравитесь!
Девица вся зарделась, щеки и уши ее запылали, глаза увлажнились, рот
приоткрылся. Видимо, она намеревалась произнести слова благодарности, но
у нее это не вышло. Погрузив лицо в желто-фиолетовые лепестки, она за-
мерла.
- Спасибо! - сказал за нее молодой человек. - Мы сохраним эту розу до
конца наших дней!
Я позвал официанта. Он выписал счет. Я положил на стол несколько бу-
мажек. Ксения взяла счет, пробежала его глазами, отобрала три четверт-
ных, а остальные деньги сложила и сунула мне в карман.
- Откуда у тебя этот купеческий шик? - сказала она сердито.
- Найдите нам, пожалуйста, извозчика поприличнее! - обратился я к
официанту.
- Будет сделано! - ответил тот и поспешно направился к выходу, но
тотчас вернулся:
- А не желаете ли таксомотор? У гостиницы как раз стоянка.
- Так уж и быть, прокатимся разочек на автомобиле! - покорилась Ксе-
ния.
Шофер открыл перед нами дверцу. Уселись на мягкое сиденье с высокой,
как у дивана, спинкой. Официант притащил огромную охапку цветов и поло-
жил ее рядом с нами. Ксения зевнула и склонила голову мне на плечо.
- Я все пою и пою, - забормотала она в полудреме, - мне все хлопают и
хлопают... И не надоело им хлопать... И не наскучили им мои романсы... И
не противно мне еще петь... Куда мы едем? - спросила она, подняв голову.
- Ко мне, - ответил я. - Куда же нам еще ехать?
- И правда, - послушно согласилась Ксения, куда же нам еще ехать? А
твоя матушка? - спросила она опять и опять подняла голову.
- Матушка на даче, уже неделя как на даче.
- У тебя славная матушка! - сказала Ксения.
Вошли в квартиру. Я положил цветы на стул в прихожей. Несколько
тюльпанов упало на пол. Подойдя к Ксении, я снял с нее пелерину. Потом я
обнял ее. Целуя, я почувствовал, как послушно ее тонкое мягкое тело.
Провел Ксению в комнату, усадил в кресло.
- Я совсем засыпаю, - сказала она и закрыла глаза.
Пошел в ванную, взял большой таз для стирки белья, налил в него воды,
принес из прихожей цветы и поставил их в воду. Получился гигантский раз-
ноцветный букет. Притащил таз в комнату, водрузил его на письменный
стол. Ксения открыла глаза и вскрикнула:
- Ой, что это?
- Это твои честно заработанные цветы, - ответил я и принялся стелить
постель на тахте. Постелив, поднял Ксению и поставил ее на ноги.
- Милый, - шептала она, - ты прости, что я такая сонная, такая кве-
лая. Я так устала, я так нервничала там... в Павловске... на перроне. Я
так перепугалась. Они ведь... они совсем обезумели, совсем... озвере-
ли... Какой это был ужас! Какой... ужас!
Дрожащими пальцами я стал расстегивать ее кофточку, но она почему-то
не расстегивалась. Ксения тихо смеялась:
- Ну вот, какой ты у меня неловкий! Ты совсем не умеешь раздевать
женщин! Это хорошо. Это значит, что ты чистый, что ты... не распутник.
Сейчас я сама.
Ничуть меня не стесняясь, она принялась раздеваться, аккуратно скла-
дывая одежду на кресло. И вот на ней остались только чулки, черные ажур-
ные чулки с узкими синими подвязками. Она повернулась ко мне лицом. Я
прищурился - ее нагота слепила.
Глубокие ямки ключиц. Небольшие, совсем девичьи груди с розовыми сос-
ками. Мягкая округлость живота. Маленький пупок. Упругие, но плавные ли-
нии бедер. Темный, ровный треугольник лобка. Чистая, гладкая, белая ко-
жа...
- Ну как, не безобразное ли у меня тело, не старое ли оно? - спросила
Ксения. - Может быть, тебе нравятся женщины в другом стиле?
...Ночь была бредовая, фантастическая, непереносимая. На меня обруши-
лась вся сила женственности - этой непобедимой слабости, этой необоримой
мягкости, этой бесстрашной робости, этой неотразимой покорности. Я блуж-
дал в знакомом и неведомом - натыкался на податливые преграды, провали-
вался в манящие пропасти, скользил по гладким пологим склонам, взбегал
на крутые высокие холмы и повисал над бесконечными неоглядными равнина-
ми. Я терял рассудок и обретал его снова. Я распадался на куски и тут же
сливался воедино. Я покидал себя и тотчас в себя возвращался. Я исчезал
и возникал заново. Во мне что-то вспыхивало и гасло. Я горел, как маяк
над ночным морем. Я корчился от счастья. Хорошо знакомая мне грамматика
любви вдруг усложнилась до невероятия. Мне открылось, что в сакральных
текстах Эроса я читал до сих пор не главы и даже не фразы, а лишь от-
дельные бессвязные слова. Непостижимая сложность нежности предстала пре-
до мною. И в этой непостижимости поджидало меня упоение на грани безумия
и гибели.
Под утро я проснулся. Было уже светло. Я увидел на стенах свои карти-
ны. Я увидел книжный шкаф и в нем, за стеклом, мои книги. Я увидел свою
простенькую, дешевенькую люстру, свисающую с потолка. Я увидел знакомое
пятно на потолке. Повернувшись на бок, я увидел совсем рядом лицо Ксе-
нии. Она крепко, мирно спала. Дыхания ее не было слышно. Бледное лицо
казалось мраморным, но на виске еле заметно пульсировала голубая жилка и
ноздри чуть-чуть шевелились в такт дыханию.
Сердце мое заныло от любви и восторга. Полчаса я пролежал неподвижно,
боясь пошевелиться. Потом я тихонько встал, на цыпочках подошел к креслу
и стал разглядывать то, что на нем лежало. Подобных предметов женского
туалета я никогда не видел, разве что на рекламе в старинных журналах и
иногда, мельком, в кино.
Нижняя юбка, белая, длинная, с кружевами по подолу. Сорочка, тоже бе-
лая, тонкая, с узкими лямочками, с кружевными прошивками на груди и на
боках. Панталончики. Трогательные, какие-то детские, довольно длинные
бледно-голубые панталончики, почти сплошь кружевные.
А где же корсет? Неужели в девятьсот восьмом женщины уже не носили
корсетов? Впрочем, певицы, наверное, их вообще никогда не надевали - да-
вит на грудь, затрудняет дыхание. Да, конечно, певицы не должны были их
носить!
Возвратился в постель. Снова стал глядеть на мраморное лицо. Незамет-
но заснул. Когда проснулся, Ксения глядела на меня и улыбалась.
- С добрым утром, милый! - сказала она и поцеловала меня в переноси-
цу.
- С добрым утром, моя радость! - сказал я и поцеловал ее в уголок
рта.
Уже одетые, сидели за журнальным столиком и пили кофе.
- Будто ты жена моя! - сказал я.
- А разве это не так? - ответила Ксения и поглядела на меня как-то
строго. - Пред богом я теперь жена твоя, хотя мы и не венчаны, хотя с
Одинцовым я еще не разведена, хотя еще никто на свете не знает о том,
что случилось сегодня ночью на этой тахте. Между прочим, она довольно
мягкая, но не мешало бы ей быть немножко пошире. Забыла сказать тебе,
милый: скоро я опять уеду по делам в Москву, мне заказали там несколько
концертов. А из Москвы я собираюсь направиться прямо в Крым - надо как
следует отдохнуть перед гастролями в приволжских городах, где меня дав-
ненько поджидают. А ты не хочешь понежиться в Ялте? У меня там есть не-
большая дача. Приютить тебя я, к сожалению, не смогу - может нагрянуть
мой бывший супруг с приятелями. Но ты устроишься в каком-нибудь прилич-
ном пансионе. Их там великое множество, на любой вкус и на любой карман.
- Да, да, - встрепенулся я, - мне уже обещали путевку... то есть мес-
то в специальном пансионе для литераторов! И как раз на это время!
- А я и не знала, что бывают такие пансионы! - удивилась Ксения. -
Вот и чудесно!
Пелерина была надета.
- Какое бесстыдство! - усмехнулась Ксения. - Возвращаюсь домой утром
и к тому же без шляпки.
- А цветы? - спросил я.
- Пусть остаются здесь и напоминают обо мне!
Довез ее на извозчике до дому.
- Я напишу тебе из Москвы, дай мне твой адрес, - сказала она.
Вырвав листок из записной книжки, записал адрес. Ксения сложила лис-
ток и спрятала его в маленький кармашек на юбке.
Долго стою перед ее домом. Шторы на окнах, как всегда, опущены. Упи-
танные гипсовые купидоны, сидящие над окнами, поглядывают на меня с ух-
мылкой.
В душе моей полнейший разгром. Все сдвинуто с места, все разбросано,
разворочено, опрокинуто, смято, скомкано, перевернуто вверх дном, вывер-
нуто наизнанку, рассыпано, перемешано и перепутано. Все двери и дверцы
распахнуты настежь. Все ящики, шкатулки и коробки пусты - их содержимое
свалено в кучу. С ужасом гляжу на свою разоренную душу. Что же мне с нею
делать?
Все еще торчу перед домом Ксении. Дверь парадного открылась. Появился
знакомый швейцар. Он распахнул дверь пошире и склонился подобострастно.
Быстро вышел высокий, статный, плечистый, усатый офицер со шпорами на
сапогах и с шашкой на боку. Пуговицы его сияли, шпоры звенели, шашка
бренчала по ступеням.
- Эй, извозчик! - крикнул он.
Проезжавшая мимо извозчичья коляска остановилась. Офицер сел в нее,
поставив шашку между ног. Коляска уехала.
Одинцов! Вот он какой! Эффектен! И рост, и осанка, и усы... И шпоры
позвякивают так музыкально...
Шатаюсь по городу. Гляжу по сторонам. Стараюсь не глядеть в свою
разгромленную душу. Замечаю свое отражение в стекле витрины: рост сред-
ний, плечи умеренной ширины, пиджачок заурядный, брюки поглажены неделю
тому назад, ботинки не слишком модные, шпоры отсутствуют, шашка - тоже,
в лице некая грусть и некая неуверенность, и даже некая виноватость...
Что она во мне нашла? На кого променяла своего гвардейца? Любопытно, как
бы я выглядел со шпорами на пятках и с шашкой на бедре? Наверное, это
утомительно - весь день таскаться с шашкой. Она тяжелая, длинная, за все
цепляется, того и гляди, где-нибудь застрянет.
Неожиданно для себя забредаю в издательство. Мне говорят, что я вов-
ремя явился, что я легок на помине, что уже есть корректура моей книжки,
что ее надо немедленно забрать, тщательно прочитать, исправить все ошиб-
ки и опечатки, подписаться, поставить дату и поскорее вернуть ее обрат-
но. Приятная новость не производит на меня впечатления. Спокойно засовы-
ваю корректуру в карман и продолжаю слоняться по городу.
Ночное дежурство в учреждении. Никто не любит дежурить. И я - тоже.
Дежурить скучно, тоскливо, неприятно, утомительно. Дежурить ночью -
вдвойне утомительно. Спать нельзя, да и негде, но под утро нестерпимо
хочется вздремнуть. Приходится сражаться со сном. А после дежурства весь
день спать почему-то не хочется, но голова становится чугунной, глаза
слезятся и ноги как-то плохо удерживают тело в вертикальном положении.
