таково свойство примитивной мужской психологии: в смерти того,
кто помешал жить, встал на пути, находить свой личный покой.
А мне, доставило ли мне успокоение то, что его так
унизили, так резко осадили, обозвав его мещанином и пошляком?
Нет, не было во мне торжества победы, радости отмщения. Я
только была страшно взволнована, так взволнована, что лица
людские плавали вокруг меня, как в тумане. Я понимала одно, что
я по-прежнему остаюсь одинокою и что я никогда больше не увижу
свою мечту, своего "Фэба". И теперь мне кажется, что настоящей
разрядкой в этой драке должен бы быть револьвер с двумя пулями,
а не партийная коллегия.
Жизнь моя заметно улучшилась. Кто-то действительно
хлопотал за меня. В театре прекратилась травля; выдали мне
ордер на пошив пальто, на туфли. Жила я в доме у одних
старичков -- евреев. Дом был большой, а их только двое. Жила я
в крошечной проходной комнатке. Увидели старички свою большую
опасность -- мой живот, увидели и переполошились: не уйду я от
них! А с ребенком меня и выгнать нельзя. И эти наивные люди
взяли и спрятали мой паспорт. Две недели я искала его,
измучилась вся. Знала, что паспорт лежал на столике, и вот --
нет его нигде. А ведь за утерянный паспорт платить надо.
Наивные старики думали так: спрячем паспорт, она и уедет
куда-нибудь, потому как без паспорта не будет ее милиция
держать в городе. И пошла я в горсовет -- о беде своей
рассказать, посоветоваться -- как быть. А в горсовете моя
история была очень хорошо известна (город небольшой -- в нем
все все знали) И говорят мне там горсоветчики: "А мы вам
комнатку подыскали, в частном доме, на улице Полесская.
Переходите, устраивайтесь". Я растерялась, спрашиваю: "Кому и
чем обязана я!" А мне отвечают: "За вас институт хлопочет".
Прихожу я к своим старикам, рассказываю, что, мол, комнату
мне дают. Ну и паспорт мой был тотчас найден. Вот счастье-то!
(чисто еврейское счастье -- потерять, потом найти). Но прежде
чем перейти на новую квартиру, я почему-то временно оказалась
поблизости от стариков, на квартире еще у одной еврейки --
Баси. Это была молодая, очень красивая женщина -- мать двоих
очаровательных ребятишек. Бася -- юрист по образованию, но не
работающая, а живущая на иждивении своего мужа. Квартира у Баси
была просто роскошная, в коврах, шкафы -- полные хрусталя; а на
кухне такая посуда, такая утварь, какую я еще не видела в своей
жизни. Но все это добро находилось в таком запустении, в таком
упадке, какого я тоже никогда не видывала. Грязь, пыль,
клопы... ужас! Я сразу же принялась приводить в божеский вид.
Три дня я мыла, скоблила, выбивала, чистила. Бася мне не
помогала, но не покидала меня ни на шаг. Она все время
разговаривала. И у нее было что послушать! Веселая болтовня,
приправленная бойкими анекдотами и ее собственным остроумием,
создавали хорошее настроение, и я хохотала до слез! Вечером,
когда я уже заканчивала уборку, я увидела чумазую 3-х летнюю
девочку Баси -- Дорочку, которую мать загоняла спать в
великолепную постель из атласа и пуха. Я сказала Басе, что
девочку надо выкупать, такой ее нельзя класть в постель. Не
долго думая, Бася сейчас же схватила Дорочку и посадила ее,
голенькую, в огромный эмалированный таз. Дальше Бася схватила
какую-то ветошку, не то губку, и не переставая что-то увлеченно
рассказывать, стала растирать ребенка этой губкой. И -- о,
боже! девочка мгновенно стала превращаться... в негритенка!
Губка была густо смочена то ли гуталином, то ли сажей.
Покатываясь со смеху, я схватила со стола бутылку с постным
маслом и стала превращать девочку в белую расу. Ни до, ни после
я не встречала женщин подобных Басе! По исключительному
неряшеству, по остроте ума и говорливости, наконец, по какой-то
особой откровенности -- Бася была типичной еврейкой -- южанкой.
Никто так горячо и стремительно не умеет проникать в чужие дела
и наводить в них порядок и законность, как еврейские женщины!
Делают это они всегда бескорыстно, увлеченно, без тени
насмешки, или иронии, и не скупясь на бурную жестикуляцию и
крикливость. Вышло так, что не успела я Басе рассказать о своей
беде, как Бася тут же начала собираться. Она надела хороший
костюм, причесалась, взяла портфель в руки -- и сразу же стала
похожа на ответработника. Я ее спросила: "Вы куда, Бася?" --
Она ответила: -- "Как "куда". Конечно же, к нему". -- Я не
поняла ее ответа -- к кому это к "нему"? Но минут через сорок я
услышала ее голос: -- "Идите-ка сюда, да поскорее!" Я бросилась
к калитке... и обмерла: за Басей стоял мой "Фэб"! Он
испуганными глазами смотрел на меняла я -- в землю. Бася только
и сказала:
-- Ну, теперь договаривайтесь, да только чтоб "без
дураков", -- ясно вам? -- и ушла в дом. Он спросил: "Это ты ее
посылала? Я ответила -- "Нет".
Он постоял, посопел, потом добавил: "Не связывалась бы ты
с евреями!" -- и ушел. Я хотела бросить ему вслед: "Евреи --
люди, а ты..." -- но промолчала.
Я потом спрашивала Басю, какой силой, каким мастерством
она обладает, что подняла этого медведя из его берлоги и
заставила его топать за собой? Бася, смеясь, отвечала: "Именно
потому, что он медведь, а я -- человек. Кто над кем имеет
превосходство? Если бы я была на вашем месте, я быстро надела
бы на него намордник, а он бы считал за счастье руки мне
лизать. Эх, ничего-то вы не умеете!.."
Бася права -- размышляла я потом. Мы -- русские женщины,
из простого народа, мы -- большие труженицы, мы можем горы
воротить своим горбом -- но и только! Но природа отказала нам в
искусстве властвовать и покорять. Во всем остальном мы фатально
покоряемся -- воле мужа, воле любовника, потом воле собственных
детей.
Вскорости я перешла на новую квартиру, в большой дом
городской мещанки -- Параскевы Федоровны -- старухи властной и
чопорной, полячки и католички, встретившей меня словами:
"Подсунули -- беременную. Ведь просила же я холостяка, так нет
же!.."
Дело в том, что в те годы (35 -- 36) совсем не было
жилищного строительства нигде. Местные советы обеспечивали
жильем особо нуждающихся (в исключительных случаях), отбирая у
местных домовладельцев "излишки" в их домах (это все еще
продолжалась "экспроприация"!). Я, для того, чтобы умилостивить
старуху, сказала ей, что платить за комнату буду не 3 р. 00 к.,
как положено, а 20 р., то есть по общепринятой цене частных
квартиросъемщиков. Но, кажется, это не произвело на нее
никакого впечатления.
В театре я все еще числилась, получала крохотные
"декретные" свои копейки. А Фэб мой, давший на партколлегии
слово помогать мне, и не подумал этого делать! Для встречи
нового человечка в этом скупом мире у меня не было ровным
счетом ничего.
Однажды -- была уже осень -- я шла по главной улице
города, шла я с палкой в руке, так как у меня начал развиваться
злющий радикулит. Шла я и думала горькую думу -- где достать
средства на приданое тому, кто стал так упорно и сильно стучать
у меня в животе. Вдруг навстречу мне из почтамта вышел он,
"Фэб". Встретились лицом к лицу. Он смутился и промямлил что-то
вроде "Ходи осторожнее, не упади". Я ему в ответ: "Ты обещал на
партколлегии помогать мне. Где же твоя помощь?"
-- Ах, да! -- воскликнул и тут же вытащил пачку денег в
мелких купюрах и протянул мне. Я знала: "Фэб" был скуп на
деньги, и тут захотелось мне сыграть с ним очень злую игру --
еще раз щелкнуть его по красивой физиономии. Я сняла бумажку,
перевязывающую пачку новых денег -- и они легко посыпались на
тротуар. "Фэб" бросился их собирать. Я, глядя на него сверху
вниз процитировала стихи любимого Никитина:
"Кажись, в лоханку звякнуло,
не брезгуй, собери!"
В тот же момент порывом ветра деньги понеслись вдоль по
мостовой. "Фэб" побежал за деньгами, прохожие начали ему
помогать. А у меня на душе цветы зацвели от удовольствия!
Однако, время близилось и, наконец, наступило 3 февраля
1936 года. Роды были очень тяжелые. Ребенок -- сын! -- весил
около четырех килограмм. Здоровье мое сильно подорвалось. В
роддом мне из месткома театра принесли большой торт. Из роддома
кто-то из служащих позвонил в институт -- сообщил о рождении
сына. Говорили, что сослуживцы "Фэба" наперебой целый день
поздравляли его с этим событием. Но "Фэб" остался верен своему
звериному сердцу -- ни словом не дал знать, что, мол,
поздравляю, благодарю за первенца!
Из роддома я шла с костылем, ребенка кто-то нес. Ох,
женщины! Нет страшнее нашей доли на земле, нет преисподней
глубже, в которую нас бросают наши возлюбленные безо всякой
вины с нашей стороны. И как же мы несправедливы к самим себе!
За что театральные женщины принялись казнить меня? За что моя
квартирная хозяйка такими презрительными взглядами мерила меня
с головы до ног?
И все же, все же... кто-то милосердными руками собрал мне
приданое ребенку, а на это способны только женщины, только они
по какому-то древнему инстинкту всегда делают одно и тоже --
собирают приданое новорожденному...
Бедные мои записки! Вы будто призрачные тени от теней --
далеких событии -- сможете ли вы передать хоть тысячную долю
тех страданий, той мятежной тоски, которые каждый день, каждый
час сковывали меня, уводили из реальной жизни, заставляя
слушать только эту непосильную боль. А ведь был уже Он -- мой
ребенок. Что меня особенно поразило в сыне, так это его
сходство с "Фэбом". У него уже означились брови, (у меня-то
бровей не было), а на правой его щечке намечен был слабый
отпечаток кленового листика -- родимое пятнышко у "Фэба". Даже
голос малыша -- был голосом его отца. Странное, почти
невероятное как чудо сходство -- передо мной был крошечный
"Фэб".
Впрочем, предаваться чувствам, долго размышлять мне не
приходилось. Как только я вошла в свою комнатку, тут же
началась моя страда! Кормить, пеленать, носить из колонки воду,
стирать, выносить грязную воду, таскать дрова, топить печь,
снова кормить, пеленать -- закружилась жизнь белкой в колесе! А
мне, как в той сказке Андерсена о русалочке, мне каждый шаг,
каждое движение острой, режущей болью отдавалось в пояснице.
Радикулит! Мне нельзя было садиться еще от другой боли -- еще
не сняты были швы. Каждое кормление становилось пыткой --
молоко шло с кровью от глубоких трещин. И я, неопытная мать,
долго еще не могла понять, почему так кричит ребенок. А кричал
он от голода, ибо молоко у меня почти совсем пропало.
Обратилась к врачу -- все стало ясно, надо было начинать
прикорм. Ко всем моим бедам прибавилось еще хождение за полтора
километра на молочную городскую кухню.
Во второй половине огромного дома моей хозяйки жила ее
дочь с мужем и двумя детьми. Иногда и я тоже приходила в общую
столовую, к вечернему чаю. Поневоле велась беседа. И вот
однажды эта благополучно живущая в благополучной семье дочь
моей хозяйки сказала мне прямо в лицо: "И вам не стыдно, такой
молодой и здоровой (о, здоровой!) женщине жить на шее у
человека, который вас не любит, который вас бросил?! Где же
ваше самолюбие?.."
Будь проклят тот час, когда были брошены в меня, как
камни, эти ужасные слова! А женщине этой даже нет прощения,
даже в воспоминаниях моих, ибо она нашла во мне самое уязвимое
место -- ахиллесову пяту мою -- я была иждивенкой!
Малышу было уже три месяца. Он уже пытался сам садиться и
уже хорошо находил меня в комнате своими огромными серыми
