говорили его обтрепанные манишки, манжеты и даже фрак --
вытертый и избитый молью. С собою из Москвы он привоз полвагона
нот. Говорили, что он был дирижером Его Императорского
Величества Большого театра. Должно быть, это была правда. Наш
дорпрофсож попытался было диктовать этому руководителю свой
репертуар, т.е. песенки того времени: "Гудит, ломает скалы",
"Полюшко -- поле", "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью" и
прочий актуальный репертуар. Но не тут-то было! Строкопытов
наотрез отказался следовать этим указаниям сверху. Собрал он
нас, детей и взрослых -- любителей хорового пения, и начал с
нами разучивать... всевозможные вещи из разных опер. Так, я
помню, нас, маленьких (обязательно с отличным слухом), он
отобрал и начал разучивать хор мальчиков из оперы "Кармен".
Учили долго, музыка была необычная, трудная, а выступали на
сцене -- в костюмах и с движениями. Я и мои сверстницы в
коротких штанишках, с палками на плечах, маршировали и пели:
Вместе с новым караулом,
мы приходим, вот и мы!..
Это был хоровой кружок, в котором мы разучивали: "хор
девушек" из оперы "Евгений Онегин", "Застольную" из "Травиаты"
("Высоко поднимем все кубки веселья"), вальс из "Фауста",
"Славься, сдавая..." из "Сусанина" и многое другое. Стрекопытов
(не помню его имени) имел на меня огромное влияние. Он нас,
детей простых бедняков, ввел в мир волшебной музыки и заставил
не только правильно исполнять труднейшие пассажи Верди или
Гуно, но, главное, заставил понимать великих музыкантов. Голова
моя еще больше закружилась от очарования музыкой, а тут еще
занятия в драматическом кружке... Режиссер к нам также был
послан откуда-то и также был из "бывших" -- Сергей
Константинович Сергеев. У него огромная библиотека! Все больше
-- пьесы. У него я тогда брала для чтения и полностью прочитала
тогда -- Аркадия Аверченко, Джером-Джерома, Алексея
Константиновича Толстого, Апухтина, Полонского и многое другое.
Сергей Константинович любил ставить сказки. И мне доставалось
играть то гриб -- Белянку, то лягушку-квакушку. В пьесе
"Бедность не порок" я страстно полюбила свою роль -- Егорушки.
Чтобы у Сергея Константиновича получить роль, надо было
выдержать конкурс. Претендентов было порядочно, и каждая
девочка все силы отдавала, чтобы получить роль Егорушки.
Досталось -- мне! Мое свойство -- с головой уходить в данную
мне роль, ничего вокруг не видеть, не слышать и не знать, жить
только ею одной -- дало плохие результаты: я стала слабовато
учиться. Только по родной литературе мне мой любимый учитель --
К.М.Селиванов ставил неизменные "хор." или "отл." -- высшие
отметки в школах тех лет. Интересно заметить, что по программе
тогда мы прорабатывали (в пятом классе) роман И.С.Тургенева
"Рудин". Роман этот имел на меня такое влияние, что целые
абзацы из него я цитировала на память легко и свободно. Или,
например, два раза прочитав сказку Ершова "Конек-горбунок", я
уже могла без запинки говорить ее наизусть: память у меня
огромная, всепоглощающая. Еще до поступления в школу я однажды
с голоса сестры, которая нехотя задалбливала "Вещего Олега",
полностью запомнила все стихотворение и крикнула сестре:
"Слушай! --
Как ныне сбирается вещий Олег
Отметить неразумным хазарам..." и т.д. до конца.
Сестра была старше меня на 8 лет. Я уже училась в каком-то
классе (в третьем или в четвертом), когда сестра принесла книгу
Куприна "Яму" и спрятала ее под подушку. Книжка была немедленно
мною прочитана. И однажды вечером, укладываясь спать, я
безотчетно затараторила куплет из этого романа:
"Понедельник наступает,
Мне на выписку идти,
доктор Красов не пускает"...
Меня жестоко выпороли веревкой за это выступление. Хотя.
по-моему, виновата была сестра. То, что я прочитала эту книгу,
было полбеды. Беда состояла в том, что я великолепно поняла
все, что в ней содержалось. Это раннее созревание ума делало
меня скрытной, я боялась в свои 9-10 лет выдать себя и
стремилась подражать детям своего возраста. Это была
своеобразная трагедия, некоторое уродство, что ли. В 11 лет я
цитировала наизусть монолог Гамлета:
Быть или не быть? Вот в чем вопрос.
Что выше? -- сносить в душе с терпением удары
пращей и стрел судьбы жестокой...
И опять моя беда была в том, что я полностью охватывала и
разумом, и чувством -- весь безысходный пессимизм, всю мрачную
философию принца Датского. Нагрузка на мозг и душу 11-летней
девочки -- была почти непосильной. Я очень рано прониклась
нелюбовью к человеческому обществу, критическим отношением ко
всему. И, возможно, слишком быстрое созревание ума и чувства
привело бы меня к быстрому концу, если бы не мое плебейское
происхождение, если бы не острая нуждаемость во всем, если бы
не крепкие корни моих предков, цепкая живучесть и выносливость
-- все, что заставляет бороться за свое место на земле. Можно
сказать, что слова молитвы: "Хлеб наш насущный дай нам днесь"
-- были для нас просьбой о хлебе буквально.
Была у меня подруга Валя, девочка старше меня года на три.
По сравнению с нашей семьей она была из интеллигентной семьи,
хотя мать у нее была простая портниха, а отец --
железнодорожный кондуктор (он рано умер и я его не знала). У
Вали было еще две сестры и брат, которого я тоже почти не
знала. Мать Вали, Анна Ивановна, кормила семью своим шитьем.
Валя была одаренной девочкой, она хорошо рисовала, писала
красками. Сдружила меня с Валей страстная наша любовь к
литературе, особенно к Пушкину. Мы уходили с ней в полечили
забирались в сарай -- в дровяник, или влезали на чердак --
поговорить о Пушкине, всласть начитаться его стихами. Мы
настолько прониклись сочинениями А.С.Пушкина, что для нас он
был совсем живым человеком! Мы как бы ощущали его возле себя.
Мы знали какой у него голос, слышали его, видели его походку,
улыбку -- он был с нами! Валя и я искали друг друга для того,
чтобы только поговорить о нашем возлюбленном поэте. Потом Валя
приносила свой мольберт, а я позировала ей и читала вслух лорда
Байрона -- "Ч.Гарольд", "Синий чулок", "Шильонский узник".
Читала я самозабвенно, с яростной жестикуляцией и с
невероятными интонациями -- от шепота до крика. При этом Валя
всегда была одета в приличное платьице, была в шляпке с полями
и с лентами и в туфельках. А я... один Бог только знал, что на
мне было напялено! Ноги -- босы и все в ссадинах, ногти сбиты о
камни и покрыты толстым слоем защитной коросты; юбка
неизвестного фасона и происхождения и "кацавейка" холщовая,
вроде распашонки. И такой меня Валя заносила на полотно свое, в
позе вытянутой как бы в прыжке, а в руках у меня зажата тетрадь
со стихами. Надпись под картиной: "К... в "кацавейке" читает
Есенина".
Валя любила меня всей душою. Иногда в свой сарайчик она
приносила тазик с водой, сыпала туда марганцовку и отмывала мои
вечно израненные о стекла и камни ноги. Потом она чем-то
смазывала мои ранки и забинтовывала настоящим бинтом. Но этого
всего хватало только дойти до дома. Бинты слетали с ног, и все
приходило в норму. Валя стеснялась появляться со мною "на
людях", а ее сестры и мать особенно терпеть меня не могли и
поедом ели Валю за этот "мезальянс" -- за неравную дружбу со
мною. А я плохо понимала тогда все эти отношении, плохо
понимала положение Вали относительно меня. Мне все казались
очень хорошими и добрыми и такими чистыми и нарядными. Я не
понимала себя, не видела своей внешности, своего некрасивого
лица, своей застенчивости и восторженности.
Дружба наша оборвалась, когда мне "стукнуло" 13 лет и
пришла пора думать о своей судьбе, о самостоятельности. Дома
мне было жить очень плохо. Старшие выросли и жили сами по себе
-- шумно и очень отчужденно. Вскоре старшая сестра вышла замуж.
Но от этого она стала еще больше чужой. Когда-то давно, еще при
отце, мы все имели прозвища, которые он нам давал. Так, брата
Володю прозвали "светло-маслице", меня "че-че-ко-ко", сестру
"Ведьмою". И это прозвище она хорошо оправдывала.
Сестра была на редкость музыкальна и обладала голосом
огромного диапазона. Она легко брала "до" третьей октавы. а
слух у нее был -- абсолютный. Не петь она не могла, это было ее
органической потребностью. Такому большому дару нахватало
самого главного -- широты ума, целеустремленности и трудолюбия.
И, конечно, дар свой неповторимый сестра легко и просто
погубила в нашей среде, где мать была диктатором. Ведь для
матери голос сестры был безделицей, а вот муж -- это главное. А
голос сестры этого "мужа" только раздражал. Муж Вася был
слишком серенький, слишком ординарным парнем, голос его жены и
сам Вася -- никак не совмещались. Она должна была рвануться,
бросить все и уехать в Москву. Но победили мать и муж и ее
собственное безволие и наше поселковое болотце из обывателей,
мнение которого было решающим для сестры.
Меня же неудержимо потянуло "на волю" -- вон из нашего
дома куда угодно, но -- вон! Я мешалась под ногами, и теперь
матери было совсем не до меня. Появился первый внук и мать вся
с головой ушла в свои новые дела. Я буквально была
предоставлена самой себе. Надо было уходить, но куда? -- А, все
равно! Хуже не будет. И первые мои шаги были до города Калуги.
Калужские мастерские по среднему ремонту паровозов и
автодрезин. Школа Ф.3.У. Чтобы попасть туда, нужно было держать
экзамен за 7 классов, тогда ведь не было десятилеток и семь
классов охватывали тогда десятилетнюю программу. Слабым местом
у меня в школе были математика и химия. И на экзамене я
каким-то чудом решила задачу с несколькими неизвестными.
Учитель тогда подошел ко мне, посмотрел на результат и сказал:
"Верно". Но ход решения задачи -- очень странный. Ты, девочка,
нашла какой-то свой путь решениями он поставил мне
положительную оценку. А мне только этого и нужно было, ибо я
поставила на карту все: или я уйду из ненавистного мне дома,
или я погибну! В Ф.3.У. меня приняли. И стипендию дали -- 11
руб., и общежитие -- за 2 км. от мастерских. Учиться на токаря
три года. И был это 1929 год.
После экзаменов я приехала домой и сказала, что буду
учиться на токаря. Никто ничему не удивился, никого это не
тронуло, а до этого дома однажды я высказала свою заветную
мечту -- стать пианисткой. Я была влюблена в рояль, я бредила
своим желанием -- учиться музыке. Но, увы!.. Я неплохо уже
тогда овладела гитарой, она была в доме, и, хотя брат жестоко
бил меня, запрещая трогать инструмент, я все равно тайком брала
гитару и уходила в сарай, чтобы неслышно было, и до кровяных
мозолей вымучивала пальцы, подражая брату в игре. Однажды я
попросила мать купить мне за бесценок старое разбитое
фортепьяно, пусть даже одни клавиши, чтобы я могла тренировать
пальцы и научилась читать ноты. А звуки -- они как-то в самой
мне, в голове звучали. Я попросила на свою беду. Меня высмеяли
все, кому не деньги стали звать "наша пианистка". Самолюбие мое
жестоко страдало. В душе зарождалась ненависть к дому и ко всем
его обитателям. Мать, брат и сестра были тесно связаны между
собой, дружны, а я и братишка Колька оставались в стороне и
были предоставлены самим себе.
Стала я в Калуге учиться на токаря. 11 рублей -- это было
хоть что-то: 9 рублей из этих денег брали на "общий котел". При
общежитии жила с нами же повариха Настя. Она готовила нам обед.
А ужином было то, что оставалось от обеда. Тетя Настя жалела
