нас, подростков, и припасала хоть что-нибудь к ужину. Завтрак
же -- оставшиеся 2 руб. от стипендии на весь месяц! По 7 копеек
на день -- на завтрак. И я как-то приспособилась: брала за 3
коп. булочку и на 4 коп. -- полфунта грецких орехов. Я колола
на наковальне молотком орехи и ела их с булкой -- вкусно, но
маловато.
Покончив с домом, л в то же время покончила и со своими
пристрастиями -- клуб, гитара, друг Валя. Слишком многое теряла
я. От меня ушла душа, и я снова стала ее искать.
Володя. Володю я встретила один раз, когда мне было лет
семь, а ему 8 лет. Я и тогда знала о нем, что он живет в городе
Б., но иногда приезжает в наш поселок -- гостить к тетке. И
вот, оказывается, что он тоже учится в этом же Ф.3.У. только на
год раньше моего поступления. Мы подружились. Володя -- друг
детства моего. Он старался всегда стоять от меня чуть подальше
и смотрел на меня немного печальными -- большими, карими
глазами. Мы были почти ровесники, и он казался мне кем-то вроде
младшего братишки. Первая наша детская клятва о том, чтобы всю
жизнь говорить друг другу правду и только правду какой бы
горькой она ни была, была нами дана в городе Калуге, в какой-то
каменоломне, куда мы убегали после занятий. Живя рядом, учась
рядом, мы переписывались с ним. Мы посылали друг другу
увесистые конверты, вернее -- сами передавали их из рук в руки,
и мгновенно разбегались в разные стороны. И чего-чего только не
было в этих письмах! Словно пробуждение -- неукротимое желание
передать другому существу свои мысли, чувства, свое ощущение
мира. Годы -- 29-ЗО-е. Мы оба в комсомоле. Начало
коллективизации. Мы оба почувствовали, что в мире... в мире
словно пробуждается огромный непонятный зверюга... шевелится,
ворочается и, словно незаметно, подминает под себя людей и
давит их. Мы еще ничего не поняли, мы настолько ничего не
осознали относительно личной опасности, что начали во всю
глотку критиковать на комсомольских собраниях все, что видели:
эту надвигающуюся на нас черную тучу, из которой закапал дождь
-- промтоварный голод, продовольственный голод, длиннющие
очереди за всем на свете... И счет не замедлил открыться: за
горлопанство. за дерзкие выкрики с места -- меня выгнали из
комсомола. 0-1 далеко не в мою пользу! Первый урок получен, тот
самый урок, который меня ничему не научил, увы! Пришлось
оставит школу Ф.З.У. -- ведь школа состояла вся из
комсомольцев, а изгнанные из комсомола автоматически выбывали
из школы.
Встретились мы с Володей уже в Москве. Он поступил в
какой-то институт, а я буквально прорвалась в театральную
студию (мечта моя! Страсть моя с детских лет!) -- сквозь
невероятные дебри личной нужды (жить негде, жить -- не на что),
сквозь чертовы сети экзаменов (1800 заявлений на 20 мест! --
поди, выдержи!), наконец -- через множество плевков, насмешек и
издевок со стороны тех девушек (дочек богатых родителей, на
экзамен приезжали в собственных машинах и публично кушали
шоколад, -- ах, черт возьми! шоколад ведь!), которых не приняли
в студию за недостатком одаренности.
Первый год училась я -- как я огне горела. Вихрем носилась
по Москве: там поэт Илья Сельвинский выступает публично --
делится своими впечатлениями о поездке в Арктику (надо быть
непременно!), там -- в театральном клубе (на Собачьей Площадке)
выступают два непримиримейших театральных великана -- Всеволод
Эмильевич Мейерхольд и Александр Яковлевич Таиров. Зал
переполнен нами -- студийцами. Причем ни нас, ни Мейерхольда с
Таировым никто сюда не звал и не загонял. Никаких "плановых"
диспутов, все происходило стихийно, само собой, и впечатление
от этих диспутов оставалось потрясающим. На клубной сцене --
две трибуны. Справа стоит Таиров, слева -- Мейерхольд. На
большом пальце. у А.Я.Таирова -- большое кольцо с бриллиантом;
у В.Э.Мейерхольда тоже кольцо с бриллиантом -- на мизинце.
Диспут начался. Они оба -- великолепны! Срезают друг друга
неоспоримыми аргументами; щедро сыплют хорошими остротами;
вдохновенно размахивают руками и их бриллиантовые кольца, как
молнии носятся перед их лицами, заставляя нас, не менее
вдохновенных зрителей трепетать от восторга. О чем же они
спорят? Оба ищут новых театральных форм для воплощения своих
замыслов, своего неиссякаемого вдохновения. Разница между ними,
кажется, в идеологии. В.Э.Мейерхольд -- более "левый", тянет
"пролетарскую культуру" и сокрушает на своем творческом пути
все старые театральные каноны. А.Я.Таиров тоже ищет новый
стиль, новые театральные нормы, но плывет он по другим водам --
у него в репертуаре -- О'Нейль, Ибсен, Лекок... Его Камерный
театр не пользуется популярностью: рафинированная
интеллигенция, театральные гурманы, а их всегда немного!
Я, словно губка, впитывала все впечатления, какие мне
предоставляла столица и моя несказанно любимая студия. Памятью
я обладала огромнейшей. Стоило мне два раза прочесть 80 строчек
гекзаметра, как я уже помнила их наизусть (и до сих пор помню
"Прощание Гектора с Андромахой") Успех мой в студии "Эктемас"
был бесспорным. А Москва в эти годы все больше и больше
погружалась в болото непролазной нужды. Карточная система; по
карточке выдавалось 300 гр. черного и 300 гр. белого хлеба в
день -- и все! Редко когда эти два куска хлеба довозились до
общежития. Обыкновенно они съедались -- щипками из-за пазухи ж
рот -- совершенно безотчетно, неосознанно. А в общежитии
столовка. Шли в нее голоднющие студенты, садились за столики и
-- ждали, когда девчонки -- подавальщицы, очумевшие от криков и
суеты, принесут "обед": одна тарелка, наполненная водой с
редкими кукурузными крупинками; другая тарелка содержала
крошечный кусочек запеканки из кукурузной же крупы без
малейшего признака жира. А ждать этого обеда надо было
долго-долго! Голодные, мы срывали зло на столовском инвентаре:
сидели и деятельно на алюминиевых ложках черенки превращали в
штопоры, а вилки заплетали в косички. Нередко мы прятали
тарелки в свои сумки и на пороге столовой со злой радостью
колошматили их об асфальт. Мы были очень голодные дети! Должно
быть, от недоедания у меня возникли нарывы на шее и потекло из
ушей. Пошла я в поликлинику. Долго пришлось ждать, очереди были
повсюду, к врачу -- тоже. Осмотрел меня врач и что-то стал
бормотать про себя. Я спросила -- что со мной? А он как
закричит в ответ: "Жрать вам нужно, барышня, жрать! а не по
врачам шляться!" Тогда еще не принято было на грубость старшего
отвечать грубостью, и я залилась горькими слезами. Стипендия
была 17 р., а хлеб на черном рынке очень дорогой. Тогда я
вспомнила, что могла бы и подработать кое-что на токарном
станке, хотя бы в ночные смены. Подумала и решила: пошла на
какой-то заводик имени А.И.Рыкова втулки чугунные растачивать
для сельхозмашин. Работа только ночная. А днем -- студия.
Только спать я стала во время занятий, и руки никогда не
отмывались от чугунной пыли. А однажды очнулась я, а глаз
открыть не могу. Веки вспухли и слиплись. Скорей к врачу!
Семнадцать мелких стружечек отскоблил опытный врач с глазных
яблок! И сказал: "Еще бы немного и ты бы лишилась зрения. Как
же ты могла терпеть-то?" А я про себя: будешь терпеть, когда
есть нечего. Но из токарки я ушла.
Однажды, в каникулярное время, я решила съездить домой,
родных навестить. Но дома было очень голодно. Мама болела, не
поднималась с постели. Братишка -- погодок Колька бил баклуши и
откуда-то приносил в маленьком мешочке картошку молодую. Я
попросила его взять и меня с собой за картошкой. Он согласился.
И вот ночью, взяв мешочки, мы пошли с ним на чьи-то поля --
картошку воровать. Далеко до грядок мы с ним легли на землю
лицом вниз и поползли по-пластунски, а мешочки мы в зубах
держали. Тонкие, гибкие, как угри мы били совсем невидимы из-за
ботвы и, быстро роя руками землю, набрали по мешочку картошки.
Но занятие это было далеко небезопасное. Картофельные поля были
уже колхозные и охранялись сторожами с ружьями, заряженными не
солью и не дробью!
Навестила я в этот раз и свою родную тетю, жившую недалеко
от нашего поселка. Она только что приехала из Харькова, откуда
привезла свою дочь, мою двоюродную сестру Машу, которая училась
в харьковском керамическом институте. Маша была чуть жива! Ее
сразил тяжелый брюшной тиф. Остаток свободных дней я провела
около Маши, ухаживая за ней. И вот что я услышала от нее, когда
она, превозмогая высокую температуру, шептала мне пересохшими
горячими губами прямо в уши: "...на полях Украины урожай
неслыханный... все гибнет на корню... в селах дома
заколочены... ни дыма, ни собачьего лая... Люди ушли, нас,
студентов, плохо одетых-обутых, погнали под дождь со снегом --
спасать подмерзающую картошку... среди нас начался тиф... Одно
прошу тебя -- молчи... иначе погибнешь".
Я уехала в Москву, все-все запомнив, что мне рассказала
Маша. Но и в нашем поселке, дома, я заметила на улицах каких-то
шатающихся людей безо всякой цели -- темных, оборванных. Они
ничего не просили ни у кого, но их жители поселка береглись,
ибо люди эти воровали все, что под руку попадало. Я спросила у
брата: "Кто они? Откуда они появились?" -- и брат мне только
ответил: "Хохлы! Их приказано на работу не принимать, хлебных
карточек не выдавать, в дома жить не пускать. Вот они и
шакалят". Среди этих людей я видела и матерей с детьми.
В Москве начались занятия сдоим чередом. Были у нас и
политзанятия, которые проводил с нами какой-то приезжающий к
нам внештатный лектор. Эти лекции были больше всего о положении
рабочего класса и крестьянства в нашей стране, о их очень
хорошей и все улучшающейся жизни. Вот последняя его лекция как
раз и была -- о колхозном строительстве, о том, как оно
разворачивается в боевом марше, каких невиданных успехов
достигло оно по всей стране! как расцвела жизнь крестьян --
колхозником, согретая отечески -- доброй улыбкой Великого
Вождя! Ну и так далее, как всегда он говорил, а мы его не
слушали, ибо он всегда говорил одно и то же. Вот тут-то меня и
взорвало! Забыла я и просьбу Маши -- быть осторожной, забыла и
про студию, из которой мне вылететь было смерти подобно.
Заговорила я своим звонким, хорошо поставленным голосом,
заговорила горячо, страстно: "Ребята, да не верьте вы ему, он
же все лжет! Какое "колхозное строительство", когда Украина
гибнет! Украинцы бегут куда глаза глядят, а их везде встречают,
как бандитов. Урожай неслыханной силы, а собирать его некому!..
Села стоят с забитыми окнами домов, а внутри домов -- трупы
лежат, убирать их тоже некому!.."
В общем, высказалась я ото всей души. В аудитории
наступило неловкое молчание. И в самом деле, кто и что мог
сказать из находящихся в классе юношей и девушек, большей
частью из московских обеспеченных семейств? Никто из них не мог
бы толком отличить пшеницу от ржи, да что там! Эти девушки не
могли бы картошку почистить своими холеными пальчиками в
перстнях ж кольцах! Их не волновали умирающие с голоду
соотечественники -- крестьяне, которые давали городу питание --
хлеб насущный! Они органически не понимали ничего и не хотели
понимать.
Рухнуло мое образование! Преподаватель "политики",
конечно, был стукачом, и через несколько дней меня арестовали.
И повезли меня в "черном воронке" через всю Москву прямехонько
в Бутырскую тюрьму. По дороге подсадили еще одну женщину и в
темноте "воронка" я различила только ее пенсне, оно сильно
