монастырь, куда я каждое свободное воскресение ездила навестить
могилу А.П.Чехова. Прощай Тверской бульвар, где мы, студенты
собирались майскими ночами читать стихи у памятника Пушкину.
Уехала я с каким-то белорусским театриком из г.Гомеля,
случайно находившимся а Москве. Мне было все равно!
Систематическое недоедание, отсутствие приличной и просто
сезонной одежды измотали мои силы. И в душе своей я навсегда
увезла имена и облики людей, которых знала лично: Прова
Михайловича Садовского, Сашина-Никольского А.И., Марии
Михайловны Блюменталь-ТамариноЙ, Е.Н.Гоголевой, Алисы
Георгиевны Коонен, которую я также знала лично. (Илья Эренбург
говорил о ней в мемуарах "Годы, люди, жизнь", что она в жизни
-- простая и добрая женщина. Нет! Это была замкнутая, надменная
натура, казалось, презиравшая землю, по которой ходила, -- и
гениальная трагедийная актриса, равной которой в Москве не было
да и, пожалуй, во всей России.
Белоруссия.
Родина моя! Где-то в глухой деревеньке мать гостила у
родственников отца, да там и родила меня (Она мыла пол в избе,
почувствовала -- начало родов, подвинула кровать к двери, чтобы
подпереть дверь, родила, привела в порядок ребенка, потом
домыла пол и уж только тогда легла. Так делалось в старину.)
Возможно, поэтому я согласилась на работу в гомельском театре,
руководил которым некто Голубок В.И. -- народный артист БССР.
Словно с высокого голубого неба свалилась я на жесткую,
серую землю -- некрасивую, скучную. Белорусский театр. Голубок
В.И. -- вдохновитель, руководитель, администратор, актер... Он
же и живописец -- пейзажист, он же драматург, чьи пьесы он сам
же и ставил. Слишком много всего, чтобы хоть в каком-нибудь
жанре быть настоящим мастером. Дилетант он был во всем
совершеннейший! Первое, что он проявил в отношении меня лично
-- это свои услуги старого, опытного ловеласа. Помню его облик:
тучный, седой человек лет пятидесяти. Лицо по-кошачьи круглое,
глазки карие -- бегающие, изрядно шепеляв. Я посмотрела на него
тогда довольно-таки противными глазами, потом фыркнула и отошла
прочь. Он понял меня и затаил обиду, которая в недалеком
будущей дала себя знать. Удивительное дело! Ведь почти каждый
мужчина этого театрика (холостой, или женатый) счел своим
долгом стать в отношении меня а позу всегда готового к услугам!
Как худые кобели -- завертели хвостами возле
новенькой-молоденькой. Ах, ну что за окаянная порода этих
вечных "женихов"! Пьяненькие, потрепанные, пошловатые --
лезут!.. А я была как замороженная. Я летела в мечтах моих Бог
весть куда! Я -- ждала своего единственного, родного, на всю
жизнь мне данного одного Его. Ради Его Одного я перенесла
столько лишений!.. Ведь могла бы и я, как некоторые другие
девушки, найти себе "покровителя", жить безбедно и продолжать
учиться. Нет! Я берегла себя для Него.
Нет, никому на свете
Не отдала бы сердце я!
Эти бессмертные слова обо мне.
Птицы заботливо откладывают свое потомство в нежно и
прочно устроенные гнезда. Как трогательно птица-самец кормит
свою подругу, когда она занята наивысшим на земле делом --
выводить себе подобных! Такое же парное сожительство у многих
животных, когда они продолжают свой вид. И у людей -- так же...
О, нет! Так же должно быть, но... Люди в основе своей слишком
развращены для того, чтобы жить не причиняя боли и увечья друг
другу (где уж тут птенцов выводить!). Огромная, непомерная ноша
страданий выпадает на долю более слабых и беззащитных
(биологически беззащитных) коими являются -- женщины! (на то и
название пошло -- слабый пол). А такие натуры, как моя --
всегда попадают в особо тяжелые испытания.
Я дождалась своего "Феба"! Мне шел 22-ой год. И не потому,
что он достоин был моего избрания, а потому, что настала пора,
потому что "душа ждала кого-нибудь", потому что одиночество и
горемычное существование стали невмоготу. Вот здесь-то и
заключается причина слепоты!
Он был холост, он будет -- мой, а остальное все --
пустяки! И еще: разве можно меня не любить! Разве Бог не
наградил меня душой, переполненной богатством чувств,
жизнелюбием и жаждой безраздельно любить Его одного?! Не
рассуждая, без оглядки, дошла я вверх на гору, на вершину своей
любви, пошла я навстречу своей Беде!
В театрике, куда я подала на крошечную ставку стажерки --
дела мои не дошли никак. Прежде всего меня ужаснул низкий
культурный уровень состава исполнителей, низкий уровень
спектаклей и слабая режиссура. Потом меня ошеломил белорусский
язык! Оказалось, что на этом языке только и говорят --
радиовещание, пресса и художественная литература, да вот еще --
театры. Это какой-то выдуманный язык! Народ на нем не говорит,
только акцент какой-то своеобразный, напоминающий немного
украинский; в жизни писатели, актеры говорят только на
чистейшем русском языке. Что все это значит, я не поняла, не
разобралась, но этот язык, собранный из слов польских,
украинских, русских и других славянских языков -- я не
полюбила. "Рабенькая трапочка"!.. Кажется, этот язык
требовательно, даже угрожающе насаждали нацдемовцы,
националисты -- демократы. И, кажется, Голубок был одним из
этих "нацдемов". Я, разумеется, поплыла против течения, то есть
вознегодовала... против всего, что меня окружало, против
"женихов", против главного вдохновителя театра -- Голубка и
даже против немыслимого языка, на котором всех обязывали
говорить и во внерабочее время.
-- Яка ты сення зблядая, -- говорит мне однажды моя
соседка по гримировальной уборной. -- Что такое?! --
ошеломленно воскликнула я, -- как вам не совестно! Сами вы
"збля"... Соседка моя, Маша Воронова, засмеялась и сейчас же
рассказала этот эпизод всем окружающим. Все это было не в мою
пользу, разумеется, я понимала это. Но мне было все равно! Мой
"Феб" -- (случайно мне была дана квартира в одном частном доме,
где проживал и он -- наши комнаты оказались рядом) -- моя
судьба. Он уже закружил мне голову; он уже увел меня из
непроглядной реальности в мир, заигравший всеми цветами радуги
-- мир моей мечты' Я полюбила слепо, безрассудно и навсегда.
И это, кажется, все, что было нужно Ему для осуществления
его привычных действий в таких вот делах-историях. И вопреки
всей несусветно неустроенной жизни моей, вопреки тому, что у
меня, как говорится, ни кола -- ни двора и всего лишь одна
смена белья, да корзинка студенческая с необходимой
литературой, я бросилась навстречу своему "Солнцу", забыв обо
всем на свете!
В театрике вместе с тем обо всем дознались -- и опытные в
этих делах кумушки, занимавшие довольно солидные места в труппе
и, главное, отвергнутые мною "женихи". 0дин из этих отвергнутых
пошел дальше: он затеял зло отомстить мне и за себя, и за
других. Однажды он попросил у меня разрешения немного проводить
меня из театра до дому. Я в ответ пожала плечами (уж больно
вежливо он подошел ко мне) и сказала: -- Ну, что ж, иди рядом.
И он пошел. И он вдруг заговорил, да так, что я обомлела!
-- И ты думаешь, что тебе пройдет это -- даром? Нет,
милая! В театре живут только со своими, мы опозорим тебя и
выгоним!.. Это тебе не Малый театр, а наша жизнь, наши порядки!
А пока -- на, получай!.. И этот человек взял меня за руку,
рванул на себя и я почувствовала сильную боль на шее -- это он
с вывертом, очень больно ущипнул меня... именно за шею! Я изо
всей силы отпихнула его от себя, выругалась и пошла дальше, а
он хохоча, крикнул мне вслед: -- Ты еще вспомнишь меня,
вспомнишь!..
Я не придала ни малейшего значения этому эпизоду. А ведь
это была страшная месть! Мой возлюбленный, мой "Феб" недалеко
ушел от нравов и обычаев тех мест, всего этого мира, хотя и
принадлежал к научному кругу: работал в филиале Белорусской
академии наук старшим научным сотрудником. Был он членом партии
и с партийным билетом он старательно пробивал себе дорогу
вверх.
На следующий день Он увидел на моей шее здоровенный синяк!
И к этому же времени ему, по-видимому, пришла пора порвать
связь со мною, -- как неестественно затянувшийся эпизод.
Появление синяка на моей шее как ничто другое обеспечивало ему
этот разрыв. Предстояло лишь объяснение.
-- Что это у тебя?
-- Где, я ничего не вижу.
-- На шее. Посмотрись в зеркало.
-- А-а-а!.. Ах, сукин сын!.. Я не виновата... это -- щипок
пальцами! Я -- не виновата!
-- Та-ак! все ясно! На дальнейшие наши отношения я ставлю
точку.
Через несколько дней он уехал в какую-то свою
командировку. Еще через несколько дней, травимая хозяйкой
квартиры (она почему-то сильно ревновала Его ко мне), я
переехала на другую квартиру. Я переехала... Куда? Туда, где
нету Его, где мрак и холод, как в могильном склепе... туда, где
по углам я вижу не людей, а каких-то нетопырей, филинов... где
в ушах моих без конца будет раздаваться хохот и "Ты еще
вспомнишь меня!.." против чего я окажусь совершенно бессильна и
беззащитна... Беззащитна?
В моем воспаленном мозгу вдруг вспыхнула мысль --
отомстить! Отомстить ему -- главному виновнику моих бедствий,
надругавшемуся над моей наивной доверчивостью, а главное -- над
моей любовью. Ведь я все-все рассказала ему, как другу, как
брату и единомышленнику -- даже о своем аресте в Москве и о
причине этого ареста. Ведь он же знал, знал хорошо -- кого он
собирался обмануть и бросить!
Надо отомстить, но как? Мне кажется, я нашла бы в себе
силы -- нажать гашетку револьвера. Но где его достать? У нас
они не продаются, ношение их -- преследуется законом... И
только не преследуется этим законом -- зло, творимое с одной
стороны, безнаказанные преступления, спокойно идущие по земле в
поисках очередной жертвы; никто и ничто не преследуется в самом
главном, в самом главном вопросе -- в стихии обманов,
коварства, злых умыслов... ибо слишком тяжелы последствия во
всем том, что так легковесно зовется -любовью.
Если бы был спасительный револьвер, он совершил бы два
нужных действия: прекратил бы шествие по преступной дорожке
самоуверенного, жестокого наглеца и не допустил бы последующих
нечеловеческих страданий моих в будущем. В нем, в револьвере
должно быть заложено две пули...
Но наступила и передышка в моем метущемся сознании,
загорелась далекая звездочка в темном небе моей жизни: я
поняла, что буду матерью. На первых порах волна небывалого
счастья залила всю мою душу. Я -- не одна! Я -- не одна! Я рожу
себе друга, он будет безраздельно мой, только мой! Я буду жить
для него. Кто посмеет отнять у меня мое дитя? Пусть попробуют!
Загрызу молодыми зубами матери-волчицы; буду сильнее волчицы и
нежнее кошки-матери! Я отдам ему все свои богатства, все самое
бесценное, что есть во мне -- свою душу, свою преданность, свою
силу! Мне есть для кого жить, мне есть для чего жить.
И он -- мой Феб -- потускнел вдруг, стал в два раза
меньше, чем был, и посторонился, сполз с небосвода, который
загораживал своей тучнеющей фигурой, своей смазливой
физиономией. Я знаю: только сознание будущего материнства не
дало мне погибнуть в то время.
Я сказала ему об этом, я говорила ему об этом, и во всем
моем существе дрожал-трепетал смех от радости, что теперь не он
на меня смотрит сверху вниз, а я на него. Только он, кажется,
ничего не понял. Он весь как-то растерялся, обмяк, залепетал
вдруг:
-- Брось. Зачем тебе это? Ты еще так молода, тебе в театре
