на жесточайших палачей и безмолвствующих рабов! На предателей и
их жертвы! Один человек снабдил Россию таким количеством тюрем,
так опутал всех и все колючей проволокой, что огромная страна
превратилась в сплошную тюрьму. Как будто через него весь народ
отравился каким-то космическим ядом, в который залетела планета
Земля. Возможно, через Него, как через проводник, вошел этот яд
в народ и сделал его таким, каким он стал теперь.
Ноябрь, 72 г.
Часть 2.
"Непонятно мне вот что, -- писала я в это трудное время
для себя кому-то невидимому, какому-то всегда молчащему
адресату, -- в стране идут огромные преобразования, грандиозные
планы обещают изменить всю страну -- от Балтики до Амура. Куда
ни глянешь -- идут стройки, стройки, стройки. Но люди, которые
все это создают и строят, кажутся не людьми, а какими-то
механизмами, вроде роботов. И вроде как нет у этих безликих
людей -- ни личного горя, ни пороков, ни преступлений. А ведь
преступления, скрытые и тяжкие своими последствиями,
совершаются каждый день, каждый час. Но о них предпочитают
умалчивать. Правящим это невыгодно в силу того, что они
набрасывают тень на социалистическую идеологию и компрометируют
тех, кто пасется на этой доходной ниве -- проповедников
социализма. Мне кажется, что в этой расстановке общественных
сил и отношений больше всего закабалялись женщины. Им нечем
было защищаться. Они не умеют испокон веков ни говорить, ни
писать. И растет наше женское горе горами великими! Кто
ответит, сколько одиночек матерей сегодня у нас в стране? И как
же плохо к ним относятся. Как боятся хозяйственники и зав.
отделами кадров брать на работу беременную одинокую женщину!
Как их молчаливо отпихивают от себя разные учреждения! Они --
невыгодны; они тормозят строительства разных каналов и прочих
грандиозных сооружений и, в общем, тянут назад пятилетки. А эти
матери, которые производят на свет потомство (как будто никому
не нужное и даже -- вредное) сами матери тоже не понимают, что
они воспроизводят рабочую силу на строительство этих каналов и
поставляют в армию будущих солдат. Только они молчаливо жмутся
по задворкам жизни со своими детьми и личным горем, и все силы
кладут, чтобы их сыны были "как все люди", то есть, как
безликие работяги, железные винтики в маниакально-грандиозном и
совершенно непонятном сооружении, которое назвали "светлым
будущим".
Кто и когда сообщил моей матери о моем бедственном
положении -- я не знаю. Я ничего не писала домой. Я ушла
самостоятельно из маминого дома 14-ти лет с намерением никогда
не возвращаться обратно. Мама -- "Мой великий оптимист", как я
называла ее -- была женщина маленькая, полная, с очень бойким
характером, очень сообразительная, но совсем неграмотная. Была
она в достаточной степени истерична и безалаберна, очень
неравно относилась к нам -- к своим детям, но любила нас и к
каждому летела на выручку, если кто попадал в беду. Это была
далеко не милая и уж никогда -- не мамочка, но женщина с крутым
характером, глава семьи, своими руками и горбом поднявшая
пятерых своих сорванцов в труднейшие годы -- войны, после
войны, революции и пр. Первым троим своим детям мама целиком
отдала запал своего материнства, своих сил. Брату Кольке и мне
-- пятой, оставалось уже немногое. Впрочем, я этого и не
понимала и не обижалась, а любила мать чистейшей любовью
ребенка. Ведь это я у нее была пятая, а она у меня -- одна и
единственная! Мне все равно казалось, что мама -- моя, и только
моя, а остальные ребята какие-то вроде ненастоящие и совсем "не
наши" с мамой, а так, набеглые ребята с длинными руками, часто
бившие меня по шишковатой, стриженой голове. Если искать
аналогии в литературе, то "Детство" Горького ближе всего стоит
ко мне, к моему детству -- по крайней мере по нравам и
характерам окружающих людей. И я ушла "в люди" и вплоть до
рождения ребенка не была дома. И вот, как снег на голову,
приехала мама! Вошла в дом, переговорила с хозяйкой, осмотрела
внучонка и тут же властно: "А ну, собирайся домой!" Я
запротестовала, я стала всячески отбиваться от маминого нажима:
"Куда ты зовешь меня, мама? Там сестра Шура, мы никогда не были
с нею дружны! Володя -- брат, да он меня всю исколет своими
насмешками, своей иронией... Нет -- не поеду". Тогда умная мама
изменила тактику приказа: "Посмотри, как он слаб, твой мальчик!
А ты-то на кого похожа! Пропадете вы без моей помощи. А на
сестру и брата -- плюнь. Я -- хозяйка. Пока они у меня вот
где,! -- и она разжала и снова сжала свой кулачок. Я поняла: у
мамы сердце кровью обливается при виде нашей действительно
трудной жизни, и протестовать было не нужно, нехорошо.
Итак, снова маленький родной поселок У. недалеко от
Москвы, -- из которого я так рвалась на просторы жизни. Здесь
старожилы поселка, обыватели, или, как я их называла,
аборигены; здесь и мамин домик. Он маленький, всего-то
кухонька, комнатушка налево от кухни и так называемый зал --
опрятно убранный, весь обязанный занавесками и покрывалами
руками сестры Шуры. Как все здесь знакомо! И все же -- нет, не
мое это гнездо. И сынок мой будет здесь подкинутым кукушонком,
и я буду бедной родственницей, приживалкой, неудачницей. Да так
оно и вышло! Я ведь не знала, что Шура здесь -- главное лицо,
что с мамой они вечно ссорятся, что Шура едва ли не каждый день
устраивает в зальчике кутежи, сущие попойки. Мне, однако,
отвели комнатушку слева.
Мой малыш, хиленький, бледненький, все же начал ходить. Я
его с рук почти не спускала -- боялась всего на свете! Денег,
которые мне высылали по исполнительному листу, никак не
хватало. Естественно, что сестре я стала помехой. Бессердечная,
она, придя с работы, срывала пеленки с веревочки над плитой и
кричала: "Убирай свои тряпки, я обедать буду!" Я вразумляла
Шуру: "Когда у тебя был твой первенец, мы все боялись дышать на
него, мы все нянчились с ним, любили и берегли его. Что же ты
нападаешь на нас?" -- Шура в ответ бросила слова, больнее
байстрюк!.." -- Не помня себя от возмущения, я крикнула в ответ
еще более ужасные слова: "А кто погубил твоего сына? Кто зимой,
придя на квартиру пьяным, выставил окно на улицу в
сорокаградусный мороз перед спящим ребенком? Муж, да?" -- Из
кухни кричала мать: "Перестаньте, сволочи! Обе вы хороши!" Мать
пыталась нивелировать наши ссоры, наши судьбы; пыталась сделать
то, чего сам Господь Бог не в силах был бы сделать, настолько
мы были разными людьми.
Однажды пришел брат Володя. Я его боялась, ибо это был
человек необузданного нрава и перечить ему было не безопасно,
одна только мать не боялась его, она -- обижала Володю. Да и
все мы всею душой любили и преклонялись перед его одаренностью,
его остроумием, находчивостью... Володя долго, с прищуром,
внимательно рассматривал племянника, потом бросил: "Какой бы
бычок ни прыгал, а теленочек наш!" -- это прозвучало, как
пощечина. Я схватила сына и ушла, скрылась куда-то. О, негодяй!
Подлецы вы все, мои близкие!.. Уйти, только уйти от вас...
Детей моего брата мы все боготворили. Маленьких Володю и Вадика
мы любили уже за то, что они сыновья нашего необыкновенного
брата. И брат это принимал как должное.
Однажды разразился настоящий большой скандал. Мой малыш
начал топать ножками. Он цеплялся за все, чтобы держать
равновесие, и, главное, за бахрому настольной скатерти любил
хвататься. Я предусмотрительно сделала надпись и повесила на
булавке над столом: "Прошу горячую еду на край стола не
ставить! Дома ребенок, он начинает ходить". С работы, в
обеденный перерыв, пришла Шура. Она налила в тарелку
раскаленные щи, поставила на краешек стола и -- ушла. Я была
чем-то занята в комнатушке. Вдруг раздался ужасный крик
ребенка! Он подполз к столу, ухватился за скатерть и --
опрокинул тарелку на себя. Я кинулась к ребенку, схватила
ножницы и разрезала шерстяной свитерок, рубашонку, маечку...
поздно -- ожог второй степени, волдыри на всей грудке. Вызвали
врача. Он велел всю ночь сидеть возле и делать марганцовые
примочки. Я села делать примочки, слезы мешали мне видеть,
мальчик метался и стонал.
Вечером в дом вошла ватага сестриных сослуживцев с
сумками, полными вина и закусок. Сестра весело пригласила их,
как всегда, в зальчик. Потом -- звенела посуда, смех... потом
начали петь... Я не выдержала, я вошла к ним и сказала: "В доме
несчастье. По вине моей сестры тяжело обварился мой ребенок. Я
прошу вас покинуть дом". Тут вскочила сестра: "Ничего
подобного! Только не уходите, прошу вас, не обращайте внимания
на эту... эту..." Но гости оказались на высоте. Тихо поднялись
и вышли на улицу. Сестра ушла с ними. Жизнь потекла по руслу
привычных страданий.
Однажды я стояла в очереди в магазинчике за мясом. Впереди
меня встал какой-то высокий мужчина в солдатской форме. Я
спросила его: "Зачем же вы встали впереди меня, а не за мной?"
Он ответил: "Я занял очередь немного раньше вас, а впрочем,
перейдите сюда. И он повернулся ко мне лицом... "Батюшки! --
воскликнула я, -- Володя! Откуда ты, ох... зачем ты здесь?!."
-- Мы покинули очередь, мы вышли из магазина и пошли, сами не
знаем куда. Я сказала ему:
-- А помнишь, Володя, нашу детскую клятву -- там, в городе
К., среди обломков камней, в каменоломне?
-- Какую клятву? -- напомни мне.
-- Говорить друг другу правду, одну правду, только правду.
Ну, помнишь?
-- Да, так было, помню -- сказал Володя.
-- Ну, так вот тебе моя правда: Я полюбила скверного
человека. Он воспользовался этим -- обманул меня и бросил со
своим ребенком. И самое плохое и этом то, что я продолжаю его
любить! -- Володя спросил только: "За что же ты любишь его?" --
"Не знаю, -- сказала я, -- на твой вопрос не ответил бы сам
Бог! Эта сила не управляема, она живет вне нас. И нет на свете
несчастья большего, чем неразделенная любовь!"
-- Да, это верно, -- тихо сказал Володя, -- нет несчастья
большего, чем неразделенная любовь.
Володя стал частым моим гостем в домике моей матери.
Приходя, он частенько приносил какие-нибудь гостинцы --
конфеты, печенье; а глядя на моего малыша, все удивлялся:
"Какая же у него тоненькая шея, и какая большая голова! И как
только шейка не обломится от такой тяжести!"
Володя чутким сердцем любящего понял, как мне тяжело жить
в этом домике! Понял он и мое одиночество, и тоску -- и так
сказал мня однажды:
-- У тебя нет выхода другого, как только выйти за меня
замуж.
-- А как же... тот? -- я кивнула на сына, ведь я не
забываю его никогда! Он -- навязан мне той силой, которая
сильнее нашей воли. Я говорю о его отце...
-- Я понял -- сказал Володя -- Ну, что ж, мы будем вместе
забывать того.
-- И ты думаешь, что у нас получите семья? Сомневаюсь. У
меня все -- крах! А ты еще не начал жизнь.
-- Получится! -- вскричал Володя. -- Да еще какая жизнь-то
будет! Ты пойми: ты несчастна, тебя отвергли, так? И ты хочешь
отвергнуть меня, сделать еде одного человека несчастным?
Человечно ли это? Мы не два дня знаем друг друга. Мы -- близкие
люди, доверься мне, подумай обо всем, не спеши с ответом.
И Володя сделал еще один шаг: он сказал о своем желании
жениться на мне -- моей матери.
Что тут началось! Обстановка, и без того из рук вон
плохая, превратилась в сущий бедлам. Мать начала меня грызть:
"А какой малый-то, холостой, не пьющий, а она еще
кочевряжится!" и т.д. У простых людей это так: не пьет, не
