деревенька попалась -- внизу, под большим бугром, маленькая,
незаметная. Нас осталось четверо -- я, муж, сын и сестра.
Остальные отстали где-то. Спустились мы с бугра, остановились у
крайней хаты, просим -- пустите нас! Пустили. В хате живет одна
старуха, а вся хата -- одна небольшая... комната, что ли, даже
комнатой назвать трудно. Пол-избы -- русская печь; стол, лавки.
Стены сложены из дикого камня, не оштукатуренные, мокрые.
Холодно, бабка ходит в овчинной сборчатке, никогда ее не
снимает. Залезли мы все на русскую печь чуть теплую, стали
раздеваться. Шура сняла рубашку нижнюю -- что-то ее беспокоило
-- глядим, а на рубашке -- вши. Очень уж скоро что-то здешние
бабкины вши на нас набросились. Огляделись мы и поняли --
попали мы в удивительно вшивую избу. Пол -- земляной и весь
загаженный, окошки грязные -- свет еле пробивается. Эх! ладно.
Надо пережить, перетерпеть. А тут вдруг кто-то вошел в избу,
местный житель, сказал, чтобы кто-нибудь из нас пошел в
немецкую избу, что немцы нас вызывают. Откуда ж немцы узнали,
что мы остановились в самой крайней избе -- на отшибе? И как
скоро узнали! Ну, конечно же, кто-то успел стукнуть -- чужие,
мол, в деревне! Ох, русские люди вели себя очень подло.
Доносили друг на друга, выявляли евреев, вообще --
выслуживались перед немцами. Вот, Черняга, сумел достать
большое количество фуража для немецких лошадей; мы диву
давались, как он ловко стал приспосабливаться!
На вызов пошла я, конечно. Немцы спросили меня -- кто я,
откуда, кто со мною -- и отпустили с миром.
Из окошка бабкиной избы была видна дорога, приведшая нас
сюда. Она шла крутым спуском в лощину, где была деревня. И днем
и ночью по этому спуску шли моторизированные части немецкой
отступающей армии. Смотреть на эту дорогу было очень занятно:
дорога-то грунтовая и вся обледенела, и по ней не шли
всевозможные машины, и сползали, нередко напирая друг на друга
и переворачиваясь, устраивая нечто вроде "куча мала". Немцы
изнемогали от собственного крика и бессилия, проклиная наше
бездорожье, нашу дикость во всем. Их блестящая техника с
головой влезла в наши болота, колдобины, разбитый грунт
допотопных дорог и стала погибать. Вот так! Вот уж
действительно: "Не бывать бы счастью, да несчастье помогло".
Отсутствие дорог, сильные холода, нищета и вшивость наших
деревень -- все это сыграло немаловажную роль в нашей победе
над Германией. Немцы загрустили. Стали появляться на их
блестящем обмундировании и женские шали, и овчинные полушубки,
и какие-то соломенные боты-(коты) поверх сапог. Вот тебе и
"блицкриг"! Мы -- простые русские люди -- мы все поняли:
германцы отходят, отходят от нас навсегда.
Россия -- полуазиатская страна. Она своими корнями уходит
в чингизхановщину, то есть в сверхчеловеческую выносливость, в
непостижимую терпеливость, которые были приобретены русскими за
полтора столетия их смешения с монголами. И этого не могли
понять культурные народы Европы, и особенно не поняли этого
важного обстоятельства их вожаки -- фюреры. Чистокровный немец
и чистокровный сибиряк -- это же существа с разных планет, и им
никогда не слиться, никогда не раствориться одному в другом. И
русская природа, и душа русских людей навсегда останутся
неразгаданной тайной не только для европейцев, но и для самих
русских -- даже культурной прослойке их. Когда отступали немцы,
мы наблюдали идущих на них отряды сибиряков. Это были серые
полчища солдат, почему-то сплошь с рябыми лицами, молчаливые,
угрюмые. Мы сворачивали от них на обочину, и я пыталась
помахать им рукой, крикнуть слова приветствия. Никто мне не
откликнулся ни разу. В деревеньке, где мы пережидали до
появления наших войск, мне пришлось провернуть одно
немаловажное дело. Немцы покинули деревню, и ночью пришли наши
солдаты. Их было так много, что в каждую избу они набивались
битком и места не хватало для лежачего положения, солдаты спали
сидя -- в валенках, в шапках, крепко прижав к себе автоматы.
Эти же деревенские жители, которые сообщили о моем пребывании в
деревне немцам, тотчас же сообщили о нас нашим русским
командирам. Мне снова самой пришлось идти. Разговаривал со иною
комиссар этой части, спрашивал -- кто я, откуда, зачем попала с
семьей в деревню. Я рассказала все, как было. Тогда он
обратился ко мне с просьбой: не могу ли я в этой деревне
организовать выпечку хлеба для солдат, поскольку
продовольственные обозы далеко отстали, солдаты давно ничего не
ели, а из них многие заболели животами. С этой частью прибыло
только несколько подвод с мукою, больше ничего нету. Я охотно
согласилась, только попросила дать мне в помощь несколько
человек солдат, чтобы мы смогли добыть дрова, так как дров в
деревне не было. Я решила эту задачу так: соберу всех женщин
этой деревни, проведу с ними деловую беседу, а потом раздам им
муку и дрова. В каждой хате -- русская печь, у каждой хозяйки
обязательно найдется закваска или квасная гуща. Солдаты помогут
натаскать воды из проруби и наколоть дров. Ну, началась работа!
Женщины охотно взялись за привычное дело. Я с солдатами пошла
разыскивать какой-нибудь пустой сарай или баню, чтобы разломать
на дрова. Нашли сарай. Быстро повалили, разломали, распилили и
накололи. Развезли по избам муку и дрова. Поставили в дежках
тесто на закваске. Всю ночь я ходила из хаты в хату, спрашивая:
"Подходит?" -- Наконец мне стали отвечать: "Тронулось!" --
Слава тебе Богу! Под утро заполыхали печки вовсю. Я на радостях
калошу в снегу потеряла, ну, думаю, не найду -- всю ночь мела
метель, наверное, замело! Да не тут-то было, солдаты, мои
помощники, штыками вытащили мою калошу.
Началась выпечка хлеба. И все это одновременно как-то
происходило, как по сигналу, хотя командовала я одна, бегая из
конца в конец по деревне. Утром хлеб был готов. Я побежала в
штаб -- доложить, чтоб хлеб принимали и, если нужно, чтобы
нарезали пайками. Комиссар был очень доволен, долго тряс мне
руку, благодарил и даже просил мой адрес, чтобы не потерять
меня из виду.
Я смотрела на наших ребят -- солдат: бедные вы, бедные!
Идут на линию огня, а сами хлеба давно не видели. Спят на ходу.
А немцы -- ложатся спать -- раздеваются до белья, утром моются,
бреются; завтрак -- кофе, масло, колбаса -- все пайковое, а
гуси, куры, яйца -- отобранные у населения. Лица, как правило,
дородные, холеные. И настроение-то у них -- балагурят, шутят,
напевают песенки. У многих -- губные гармошки, играют ловко,
поют на два и три голоса, грамотно. В общем, на фронте немцы
вели себя, как дома, никогда не забывали мыться, бриться, зубы
чистить. Но уж за то и доставалось же им, когда русские отряды
внезапно нападали на беспечно спящих немецкий солдат и
офицеров! Так в одном белье и в плен попадали, и под расстрел
шли.
Пронесся над нашими головами фронт, надо было возвращаться
к себе домой. Только куда возвращаться-то? Город Б. весь был
уничтожен -- сожжен и разбит (и совершенно фатально уцелел
один-единственный дом изо всего города -- дом моей свекрови --
Марии Яковлевны!) Поехали мы к моей матери, в ее крохотный
домик, в поселок У. Его хотя немцы и потрепали, но в основном
он был цел. Приехали, разместились и тут же встал вопрос --
куда являться Володе -- здесь, или ехать в Москву? В Москву,
решили мы, ибо там он учитывался, как студент. Ехать в Москву
было не на чем -- дороги разбиты, мосты порваны. И мы решили
идти пешком -- 130 км. Я пошла с Володей, отправить его одного
я была не в силах. Пошли. Ночевали где-то в деревнях две или
три ночи. Когда подходили к Москве у увидели целые цепи
противотанковых сооружений из рельс и двутавровых полос:
страшные, паукообразные, они как будто двигались шеренгами на
все живое, грозя запороть и втоптать в землю. Да, Москва
оборонялась. Кажется, она только одна и оборонялась, а все
остальное сдавалось неприятелю, как стадо волкам. Никакой
защиты, никакой обороны, изредка лишь появлялся наш самолет и
сбрасывал бомбы -- где попало, даже на наши головы. Совершенно
не умели попадать в цель, так что мы своих самолетов боялись
больше, чем немецких.
Остановились мы с Володей где-то в Люберцах -- у старой
квартирной хозяйки, где жил Володя. Интересно отметить, что и
хозяйка и ее близкие люди, даже соседи, сбегались к нам и с
острым любопытством дознавались -- как там, по ту сторону?
Правда ли, что немцы убивают всех, даже детей? Как там с
продовольствием? Можно ли на что надеяться? Как мы пробрались
до самой Москвы и нас не тронули?
И чувствовалось в этих расспросах желание людей, чтобы
пришедший враг оказался лучше и добрей наших сталинских
порядков. Мы отвечали им скупо, а потом прямо сказали, что мы
не имеем права говорить им о том, что делается в оккупированных
зонах, что мы можем за это жестоко поплатиться. Люди поняли и
ушли. Две ночи мы ночевали у хозяйки, потом Володю призвали в
действующую армию -- в танковые части. В день его отъезда в
г.Коломну мы шли с Володей по Москве в поисках хлеба. Магазины
продавали хлеб только по карточкам и очереди за этим хлебом
были неимоверные! И все же мы пробрались в один такой магазин.
И я стала просить продавца -- дать нам буханку хлеба, так как
муж уезжает на фронт, а я должна вернуться назад -- пешком за
200 км. Просила я долго, показывала документы, а очередь
скандалила и не пускала нас. И все же заведующий выдал нам одну
буханку -- в один килограмм. Я ее всю отдала Володе, надеясь на
свои резвы-ноженьки и уменье общаться с людьми. Тут же я и
простилась с Володей...
Я думала -- не переживу этой разлуки. Плакала я уже вторые
сутки, плакала беспрестанно -- слезы текли сами по себе, но
действовала я все равно активно: я ходила, увязывала вещи,
разговаривала, -- только слезы текли и текли. А тут наступил
конец -- прощанье. Не помню, как я оторвалась от Володи, как я
уходила от него, зная, предчувствуя -- навсегда!
Обратно я шла только до Каширы -- как раз половина дороги.
А там я как-то протолкалась к начальнику вокзала. Мне сказали,
что от Каширы пойдет первый пробный состав с бойцами по
наведенным понтонным мостам. Я хотела просить, чтобы меня взяли
на этот поезд, так как я выбилась из сил. Чудом я проникла к
начальнику вокзала, так его осаждали люди -- и по служебным
делам, и с просьбами -- посадить в солдатский эшелон. Людей
было полным-полно! На вокзале, на перроне -- женщины с
ребятами, с мешками -- крик, шум, -- неделями сидят, не могут
никуда тронуться.
Когда я обратилась к начальнику вокзала, меня сразу же
убедил его вид, что напрасно я к нему протолкалась с таким
трудом. Передо мной сидел человек совершенно уставший,
совершенно измотанный. Давно небритое лицо, глаза красные,
измученные, китель нечищеный висел на нем -- видно было как
исхудал этот служака, день и ночь терзаемый людьми, людьми,
людьми. И я заговорила с ним. Рассказала ему о том, что мужа
проводила на фронт, о том, что я здешняя, что прошла уже сто
километров пешком без куска хлеба. И вдруг вижу -- полез этот
человек в свой стол и достал откуда большой кусок хлеба,
завернул в газету и сказал: "Что же ты раньше-то молчала? Давно
бы пришла -- на вот, хлеб возьми. Да пойдем со мною, только
молча и тихо".
И пошли мы на пути, где стояли готовые к отправке много
эшелонов -- целые улицы -- ряд за рядом, и все битком набитые
солдатами. А тьма была кромешная, и только один этот начальник
