пленных солдат: это была серая масса оборванцев, измученных,
голодных. У меня в руках была кошелка с хлебом и капустными
кочнами. Я стала кидать кочны прямо в толпу. В этот момент я
почувствовала, как меня кто-то сбил с ног и прямо потащил во
двор. Гляжу -- немец, что жил у нас несколько дней. Он мне
крикнул: "Вы с ума сошли! Вас мог сейчас же расстрелять конвой!
Хорошо, что я оказался рядом!"
Да, это война, к которой мы еще не привыкли. Однажды с
сестрой Шурой мы пошли зачем-то в город, в центр. Это было еще
до вторжения к нам немецких солдат, но бомбы уже сыпались вовсю
окрест города. Я зашла к своей коллеге по работе -- к зав.
детсадом городским, и мы сидели у нее в кабинете, о чем-то
мирно разговаривая (свой детсад я уже закрыла и успела весь
инвентарь распределить по родителям наших ребятни даже записать
все в особую книгу, кому что досталось на хранение). Вдруг --
воздушная тревога, завыли сирены. Обычно центр города немцы не
бомбили, и мы привыкли, что мы не железная дорога, не склады и
не промышленные объекты, и нас не тронут. И вдруг -- ужас!
"Мессершмит" загудел над нашими головами -- первый заход. И
раздался страшный грохот, взрыв и -- повалились ближайшие дома.
Я моментально смекнула -- будет второй заход, очень скоро, надо
спасать детей. Кричу: "Женщины, становитесь в цепочку до
бомбоубежища, кидайте детей с рук на руки!" Но мои женщины
обалдели. Побледнели, трясутся и ничего не понимают, не могут
придти в себя. Тогда я рывком поставила сестру, за ней
завдетсадом, и стала дальше буквально давать тумаки и ставить
друг за другом весь наличный персонал. Потом я схватила первого
ребенка и сунула в руки сестре Шуре. Наконец меня поняли: через
2-3 минуты детей успели укрыть в подвале. Я схватила сестру за
руку с криком -- бежим! Скорее! -- и мы понеслись по
центральной улице нашего города. Но -- о, ужас! улица стала
совсем другой! Исчезли высокие заборы и обнаружились дома,
которых мы раньше не видали; были снесены штакетники,
выворочены деревья; в некоторых домах рухнули стены, выходящие
на улицу, и был виден весь интерьер -- комнаты, мебель, цветы.
В одном случае взрывная волна подняла с кровати легкое одеяло и
повесила его на электропровода!
Мы свернули на нашу дорогу, до нашего домика бежали во
весь дух, а навстречу нам -- подвода, груженая... разорванными
телами убитых в домах людей. За подводой, кое-как укрытой
рогожами, тянулся кровавый след. Мы с сестрой пробежали
небольшой мостик, и снова увидев пересекавшую нам дорогу эту
ужасную подводу, мы, не сговариваясь, перекувырнулись с мостика
вниз, крепко держась за руки, потом вскочили на ноги и
одновременно стали блевать, побледнев до синевы. Сильно
ослабев, мы добрались до дома. Мы страшно беспокоились о наших
близких -- не задела ли их эта бомбежка. А наши близкие имели
гораздо больше оснований беспокоиться о нас, так как на их
глазах бомбили центр города, где мы находились. Наши мужчины
строго-настрого запретили нам выходить в город. В эту же ночь
немцы захватили нашу территорию... (Говорят -- народ достоин
своего правительства. За преклонение перед Сталиным, за
идолопоклонство перед порочным правителем народ теперь нес
тяжелую расплату... В Германии будет еще хуже за то же самое.)
За 21 день нашего отсиживания в домике у дороги произошло
небольшое событие, которое имело, однако, всерешающее влияние
на всю мою дальнейшую жизнь. Мой деверь -- Алеша, брат моего
мужа Володи, однажды шел по центральной улице города. Вдруг
видит: навстречу ему идет человек, одетый в штатское платье, но
явно нездешний. Этот человек, поравнявшись с Алексеем,
приостановился вдруг и стал всматриваться в Алексея. А тот -- в
него. И вдруг эти два человека называют друг друга по имени и
фамилии! Оказалось вот что: человек этот был уроженцем города
Б., из богатой семьи. В детстве он и Алексей дружили, вместе
разводили кроликов. Потом этот 12-летний мальчик был с
родителями увезен в Германию. И уже во время этой войны, в
34-летнем возрасте, служа в штабе немецкой армии, он появился,
в родном городе -- специально посмотреть родные места. И вот --
случайная встреча! Разговорились старые знакомцы -- друзья
детства. Из этого разговора друг Алеши узнает, что Алеша живет
плохо, с женой и двумя детьми он ютится на квартире у какой-то
мещанки, занимает сырое подвальное помещение, а его собственный
дои занят каким-то проходимцем Чернягой, которого невозможно
выселить, несмотря на решение Верховного Совета вернуть дом его
владельцам. Тут же приятель Алеши схватился и принял свои меры
по выселению Черняги из дома Алеши. Был выслан грузовик
откуда-то с нарядом немецких солдат, подъехал к дому, и солдаты
начали очень аккуратно выгружать вещи Черняги и переселять его
в другой чернягинский дом -- новый, деревянный, одноэтажный.
Надо же мне было подвернуться в этот момент и стать свидетелем
сцены выдворения Черняги из дома моей свекрови! В погребе
возился Черняга. Я заглянула туда. Он отдирал дощатую обшивку и
из-под нее доставал большие бутыли с какой-то жидкостью.
Оказалась эта жидкость очень дорогой эссенцией, которая
употребляется при изготовлении конфет. Насмешкам моим не было
конца. Ну, и ворюга же был этот Черняга! В своей алчности и
ненасытности, разносторонней разворотливости и аскетической
трезвости он мог бы стать и миллионером -- типа российских
миллионщиков позапрошлого века. Немцы не мешали Черняге
забирать из тайников наворованные ценности, они были совершенно
безучастны ко всему, что не касалось выполнения приказа. И
Черняга уехал в свой дом. Вот, казалось бы и все. Но для того,
чтобы моя жизнь полетела вверх тормашками надо было Черняге не
знать, кто был причиной его изгнания из дома моей свекрови (он
решил, что это -- я, поскольку осторожный Алеша даже не
появился во дворе дома, когда уезжал грузовик с Чернягой); и
надо было немцам проиграть эту окаянную войну, и надо было
после изгнания немцев ярким солнцем засиять всему, что у нас
творилось до войны. Вернулся тот режим, который всячески
защитил "пострадавшего" Чернягу от произвола немецких
захватчиков!
Началось отступление немецких войск. Я в это время жила со
своей семьей на своей квартире. Окружавшие нас немцы потихоньку
сказали нам: "Уходите из города, он будет уничтожен". Когда мы
спрашивали, что их отступление -- навсегда? По всему фронту?
Или местное маневрирование? То они отвечали, что еще сами не
знают, но чтобы мы убирались подальше, нам опасно оставаться.
Меня удивляла доверчивость этих людей, чувствовалось, что
они ненавидят идущие сверху приказы, что человечески они жалеют
нас и не хотят нашего истребления. Все-таки это был культурный
народ. совсем недавно попавший в гитлеровскую машину, которая
делала из них винтики военной машины.
До появления у нас эсэсовцев мы, слава Богу, не дожили!
Немецкие солдаты предупреждали нас: "Берегитесь, за нами идут
эсэсовцы, политические фанатики, да еще собранные в особые
войска. Мы их сами опасаемся". И еще тогда я сообразила: так и
у нас -- народ -- армия -- воюет, а войска КГБ идут
хозяйничать, свой порядок устанавливать, счеты с населением
сводить, мстить, убивать. И мы, мирные жители, тоже смертельно
боялись этих своих внутренних врагов. Системы-то оказались
одинаковыми! При этом наша пропаганда ужасно чернила и позорила
немцев -- и звери-то, и людоеды-то, и младенцами нашими колодцы
забивают... Нет, народ был не таков! Правда, суровыми и
недружелюбными показали себя -- финны, венгры и некоторые
другие нации, руками которых Гитлер пошел завоевывать Россию.
Но немцы, вопреки приказу Гитлера -- истреблять все живое,
разрушать и жечь при отступлении города и села, наоборот --
предупреждали нас -- уходите!
Правда, это было еще начало войны. Немцы шли победителями
-- легко и быстро, как в Европе. А потом? Потом, возможно,
люди-солдаты более старшего возраста, старого воспитания, были
истреблены, а молодежь не знает, не понимает ни жалости, ни
сострадания, как всякая молодежь. Возможно еще, что
предначертанная гибель немецкой "Барбароссы" в самом начале --
в конце концов вылилась в агонию целой армии и она стала терять
все человеческое, все вековые традиции ведения войны, становясь
армией преступников перед лицом всего мира.
Немцы стали отступать по всему Фронту, растянувшемуся с
севера до юга на 12 тысяч километров. И это было в начале
войны, зимой с 41 на 42 г. Почему они начали отступление? Так
легко они пробились до самой Москвы, почти нигде не встречая
настоящего сопротивления. Почему они стали пятиться назад? Это
для меня и сейчас кажется какой-то тайной, совсем необъяснимым
явлением. И только спустя годы и годы я стала догадываться,
просматривая трофейные фильмы о военных годах оккупированной
Франции, Италии. По-видимому это был открыт фронт в тылу у
немцев -- английские, американские войска стали наседать, стали
будить европейцев, чтобы оглушенные народы Франции, Италии
очнулись и поперли оккупантов со своей земли. А немецкие войска
-- все на востоке. И надо было срочно оттягивать всю военную
силу с Востока на Запад, чтобы спасти положение у себя дома.
Вначале, застигнутая врасплох, наша армия стремительно
откатывалась на Восток. Сбитые с толку сталинским враньем,
хвастовством, фальшивым пактом о ненападении, русские вначале
растерялись. Но как только немцы споткнулись и стали отступать,
русские, невзирая на Сталина, на его беспомощное барахтанье в
этой заварухе, сам народ по какому-то древнему инстинкту, сам
взял инициативу в свои руки и сам стал ковать свою победу.
Итак, немцы отступали. Мы достали откуда-то лошадь с
санями и тронулись вон из города, подлежащего сожжению. Поехали
всей нашей оравой: Я, муж мой, сын, сестра с мужем и золовкой
Аделькой, и еще кто-то, не помню. О том, чтобы ехать вперед, не
могло быть и речи: там была линия огня, бесконечные взрывы
снарядов и авиабомбежки. Мы стали пятиться назад, по орловской
дороге, в поисках глухой безопасной деревушки, чтобы застрять в
ней и переждать это время, пропустить над головой фронт. Иногда
мы с Володей мечтали вслух: "Хорошо бы уйти куда глаза глядят,
подальше от этой нашей "социалистической" родины, где нету ни
порядка, ни справедливости -- одни волчьи ямы из тюрем и
лагерей, да портреты рябого дьявола на каждом шагу. Но это были
только мечты неосуществимые из-за того, что мы были слишком
молоды, слишком неопытны; да еще страх мой за ребенка: ведь он
такой маленький, такой еще болезненный, такой любимый -- мой
сыночек!
Мы искали места, где бы остановиться. Шли по дороге в
конце немецких обозов. Иногда немцы говорили нам: "Русские,
уйдите в сторону, бывают налеты, мы -- солдаты, нам положено и
погибать, а вам-то зачем это?" Уходить в сторону нам пока не
предоставлялся случай. Однажды нас догнала повозка с немцами,
остановили нас и потребовали выпрячь нашу более свежую лошадь и
взять их уставшую. Вид у этих немцев бал довольно-таки
угрожающий, они стали кричать на нас. Мой малыш испугался и
закатился в крике таком сильном, что оглушил всех. Что нам орут
немцы -- не понять. Вижу только один немец полез в карман...
Боже, за револьвером! -- мелькнуло в моей голове. Он -- убьет
сына!.. и я бросилась на своего малыша, как наседка на
цыпленка. Поднимаю голову, гляжу -- немец тянет... шоколадку
мальчику, а сам все кричит, кричит. Лошадь мы отдали. А тут и
