вокзала знал, куда меня вел. Но вот он остановился у одного
вагона и постучался в стенку вагона каким-то условным стуком.
Дверь немедленно раздвинулась, и начальник вокзала сказал:
"Вот, возьмите до У-ой, это -- жена солдата, проводила "своего"
-- на фронт". И тотчас же чьи-то сильные руки подхватили меня,
и я только мелькнула в воздухе, крикнув: "Спасибо тебе за все,
друг!" Это я начальнику вокзала крикнула. Необыкновенный
человек, необыкновенный случай.
Поехали не скоро. В вагоне -- на нарах -- полно молодых
солдат. Печка "буржуйка" -- грелась углем. Около печки сидел
политкомиссар -- читал лекцию "о международном положении".
Лекция -- как лекция: отштампованная, отшлифованная от слова до
слова. Все, даже эти совсем еще молодые парни, давно уже
привыкшие к этим стандартным лекциям, где немцы это --
звероподобные, страшные людоеды, а мы -- хорошие, единственно
светлые существа на земле. В этих лекциях не было живых людей,
а были какие-то схемы всего хорошего и всего плохого. Когда
комиссар окончил лекцию, то, как обычно, спросил: "Вопросы
будут? Спрашивайте, не стесняйтесь". -- Через долгую паузу
вдруг откуда-то из угла вагона выплыл вопрос: "А почему у нас в
Ростовской области -- шахару никогда не бывает?" Я чуть-чуть
удержалась, чтобы не фыркнуть. А комиссар недовольно ответил:
"Это к нашей теме никакого отношения не имеет. Еще вопросы
будут?" -- Но никто больше ничего не спросил. Тогда стали
ужинать, и мне налили в котелок пшенного густого супа. Вкусно!
Ехали всю ночь -- тихо-тихо, проверяя, по-видимому, каждую
рельсу, каждый стык. Утром комиссар сказал:
-- Скоро ваша станция, вам надо покинуть поезд, иначе мы
можем нарваться на неприятность. -- Двери раздвинулись, и опять
сильные молодые руки осторожно спустили меня на насыпь.
"Спасибо, спасибо, ребята!.." -- кричала я и махала рукою. Все
они шли на передовую линию фронта -- в самое пекло войны.
Отступающие враги требовали огромных жертв за свое отступление.
Зачем? По-видимому -- месть за неудавшийся захват чужой земли и
еще -- расчет, как можно больше ослабить наши силы (ибо они
будут мстить потом и очень сильно будут мстить). Немецкая
отступающая армия больно кусалась. Уходя, немцы оставляли
склады с оружием и разными взрывчатыми веществами,
разбросанными по всей земле. При этом они говорили: -- русские
будут помнить нашу технику и 20 лет спустя после войны! -- Это
обещание полностью оправдывалось все последующие годы. (В
основном гибли дети -- мальчики, подрываясь на немецких минах,
или убивая друг друга из найденных ржавых немецких автоматов,
играя "в войну".)
Дома у матери меня ждала работа, работа, работа. Сестра
только что родила мальчика -- Витьку, была еще совсем сырая;
мама прибаливала, и только мой сынок -- впервые за пять лет
своей жизни -- возмужал, загорел (оправдались слова профессора
Рубинштейна, что колит у такого маленького ребенка будет
держаться пять лет, а потом пройдет) этому его выздоровлению
сильно помогла -- конина, конское мясо, которую мы с Шурой
подбирали на полях и перевертывали в фарш. Алеська ел его с
удовольствием. У моей соседки Насти Б. -- подруги детства --
было двое маленьких детей. Эти ребятишки от голода превращались
в маленьких старичков, так как Настя кормила их пайковым хлебом
из горелой ржи, а о конине отзывалась так: "Пусть мы умрем от
голода, но конского мяса мы не тронем. Мы -- не татары!" Тогда
я приняла "свои меры" с глупой Настей и стала потихоньку звать
ее детей к себе, сажала их в уголок и давала им по две больших
котлеты, сделанных мамой "на пару". Дети с жадностью съедали
котлеты, а я только просила их не говорить маме -- Насте, что
они у меня едят. Умные малыши помалкивали и стали поправляться.
Но что было бы, если бы Настя узнала?!
Я -- сильно рисковала, возвращая жизнь чужим детям. Настя
была фанатична. (Интересно: я была скептик с самого детства,
Настя была фанатик и тугодум тоже с детства. Мы выросли, стали
самостоятельными. Я оказалась совершенно неверующей в Сталина и
сталинизм; Настя -- богу на Сталина молилась).
Я пошла работать. Трудоспособных было мало, женщины стали
вкалывать, вкалывать везде и всюду. Был у нас строительный
трест -- весь-весь растасканный населением во время оккупации;
по поселку везде, в каждом доме имелись вещи, унесенные из
треста. Мебель разная, ковровые дорожки, часы настенные, даже
счеты конторские, арифмометры -- и те потащили "добры-люди" в
свои избушки-завалюшки. Мы, моя семья, никогда не переставали
изумляться: кругом -- война. Смерть всюду рядом. Кругом --
отчаяние, голод, страдания... а наш мирянин -- прет на горбу...
шифоньер, вытащенный из квартиры эвакуированного соседа! Бомбы
валятся с немецких самолетов на наши головы, а мирянин зарывает
на огороде чужую швейную машину и мясорубку!
Короче говоря -- пошла я на работу в трест, в
хозяйственный отдел, собирать растасканное добро, налаживать
работу треста.
Началась весна 1942 года. Собирать трестовский инвентарь
было не трудно: я приезжала на лошади в ближайшую деревню,
заходила в любой дом и тут же находила и стулья с трестовским
тавром, и диваны, и столы конторские. Все это грузилось на мою
подводу. Только иногда вослед себе я слышала: "Погоди-погоди,
немец вернется -- повесим тебя на первом же столбе". Я им в
ответ: "Дураки вы, дураки! И немец не вернется, и вещи эти
дурацкие вам ни к чему, а тресту работать надо. В России
живете? Так как же жить-то будете, если все хозяйство
растащили?.. Но, поехали!.." И я ехала дальше, изумляясь
людской жадности и глупости.
У мамы был небольшой запас питания, который она хранила
для детей -- мешок картошки. Но вот на улицах стали появляться
наши солдаты, списанные с фронта по здоровью, по тяжелому
раненью. Они ходили по нашим домам -- с одутловатыми лицами,
водяночные, хромые и просили -- хлеба, хлеба. Я не выдерживала,
я -- бросалась к драгоценному мешку с картошкой и быстро, чтобы
мама не видела, совала в руки страдающим парням по 2-3
картошки.
Мама, конечно, видела и горько упрекала меня: "Когда наши
дети начнут таять на твоих глазах, тебе будет еще страшнее!" --
Но я знала маму, она сама была очень отзывчива и подельчива.
Кроме того, мама была человеком дела. Это она в самый разгар
голода в 1921 году ездила куда-то на юг -- за солью, и
привозила соль -- в длинных, сшитых из холстины мешках, похожих
на пожарные кишки, которыми она опутывала свое голое тело
(иначе -- отберут!). Потом соль разъедала ей кожу, и она сильно
страдала. Соль, которой не было нигде. шла в обмен на рожь, на
хлеб, и мы были сыты и делились с соседскими ребятами. Мама
сильно рисковала жизнью, так как ездила она на крышах вагонов и
на буферах.
И вот настал наш черед, ибо все повторилось через 20 лет
-- надо стало проявлять изворотливость, выносливость -- надо
носить рюкзак за плечами, спать в куче людской на
железнодорожных станциях, ходить по 80 км. пешком и, приходя
домой, только вдохнуть домашний воздух -- пахнет ли съестным?
-- и тут же валиться снопом на постель, засыпая на ходу. Плечи
мои были в ссадинах и кровоподтеках от нелегких рюкзаков.
Работа в тресте плохо кормила нас. Я не могла, не умела и
не хотела тащить оттуда для себя. С меня было достаточно того,
что я однажды увидела, попав по неотложному делу на квартиру к
управляющему трестом -- Лебедкову. Я вошла сразу на кухню этой
квартиры, где на столах и табуретках были разложены только что
выпеченные сдобные пирожки и булочки. Запах разносился вокруг
-- потрясающий, особенно для голодных людей, работающих тут же
рядом, на территории треста. Я готова была сквозь землю
провалиться от такого резкого контраста: роскошь на столе у
директора и в столовой треста -- жалкая бурда для работяг -- а
они (жена и теща Лебедкова) -- орудовали этими пирогами, как
будто так и надо, как будто ни войны, ни бродящих вокруг
опухших солдат... Я возненавидела Лебедкова. Я никак не могла
осознать, как это можно? Ну, в мирное время лебедковы
роскошествовали, ну это как-то допустимо было, ибо было как-то
скрытно более-менее, и народ не так бедствовал. Но теперь...
когда жизнь каждый день была на волоске (немцы продолжали
бомбить), когда голод развернулся во всю ширь... а тут --
сдобные булочки... Черт знает что такое! Значит, для Лебедкова
и сейчас припрятаны изысканные продукты, вина... И однажды был
случай: рабочие разгромили трестовскую столовую, так как еда
там стала уже невозможной. И этих рабочих куда-то убрали,
арестовали, должно быть. А по радио по-прежнему текли
выспренние речи, взывающие к чувству долга, к патриотизму, к
любви великой родине, к ее вождю Сталину, а Лебедков в это
время спокойно поедал эти самые булочки, закрыв на окнах
занавесочки и выключив радио.
В это самое время вернулся из эвакуации мой старинный
знакомый, мой, можно сказать, ученик -- Алеша Киселев. Он
работал кузнецом в железнодорожном депо и был забронирован от
фронта. Этого Алешу я знала чуть ли не с детских лет. Уже
студенткой я поддерживала связь с Киселевым вот по какому
поводу: В нем я заметила значительное поэтическое дарование --
Алеша писал стихи, и очень занятно писал. Как все малограмотные
начинающие писаки, Алеша уперся в сатирический жанр. Высмеивал
он всех и вся, высмеивал довольно зло и смешно. Мне он носил
свои творенья на правку и на критические замечания. Несколько
лет я возилась с этим самолюбивым сочинителем, внушая ему, что
без общего образования, без систематического чтения литературы
он никогда не выйдет на дорогу настоящего писателя. Наконец,
под моим натиском, он поступил в вечернюю школу и закончил ее.
Уже будучи в Москве, я писала Алеше длинные программные письма
-- как и что читать, как понимать прочитанное и т.д. Алеша
внимал мне всею душою, но писал, впрочем, по-прежнему -- только
в жанре бытовой сатиры, только значительно грамотнее. Был Алеша
женат на маленькой, миловидной женщина -- Вареньке, был у них
сын -- лет 7-ми. И вот этот Алеша вернулся на свою
разграбленную квартиру вместе с Варей -- беременной еще одним
ребенком, и со старшим сыном. Встретились мы, к нам он пришел
первый. Я не узнала Алешу -- такой худой, такой несчастный! У
меня сердце перевернулось. Ну, говорю, Алеша, теперь нам не до
стихов. Семью надо тянуть. твою семью! Получил он карточки
хлебные, а на них -- хлеб дают из жженой ржи, черный, похожий
на антрацит, есть нельзя, особенно детям. Алеша чуть не плачет:
как жить? с чего начинать?
И я, конечно, великодушно пошла на выручку старого
товарища, как будто только и ждала -- кого себе на шею
посадить. В это тяжелое время, где каждому самому до себя, я
протянула руку беспомощному и безынициативному Алеше просто
так, по первому толчку сердца -- помоги! "Ну, вот, -- говорю,
-- Алеша, церемонии всякие брось, они только мешать и
раздражать будут. Каждый день после работы ты будешь обедать у
нас, с нами. А Варюше твоей я потихоньку буду подкладывать в
твою сумку (каждый раз не забывай брать ее с собой) что под
руку подвернется, иначе ей ребенка не выносить. Потом
придумаем, как хлеб добывать будем дальше".
Алеша смотрел на меня глазами полными слез и тихо
приговаривал: "Ты спасаешь меня... я никогда тебе этого не
забуду... Так сейчас никто не поступает..." -- "Ладно, говорю,
причитать-то. Потом сочтемся, если выживем. Главное -- выжить,
а что для этого нужно куском хлеба поделиться, так это же --
