хлопотать? Вот приедет Алеха -- пусть он и хлопочет, и живет в
этом доме со своими тещами. Его дом, ему и беспокоиться, а я-то
здесь при чем? -- И я махнула рукой на это безнадежное дело,
ибо знала, что толку от "юродивого" Алеши, "как от козла
молока".
Надо сказать, что этот прокурор Петя был изрядный балагур,
веселый человек в кампаниях и ко всему -- горчайший пьяница! В
силу этого его последнего свойства Черняга и был для прокурора
Пети дороже прокурорского места, дороже партийного билета,
дороже матери родной: Черняга доставлял для прокурора Пети
бесплатные коньяки! В свою очередь, алкоголик прокурор был для
Черняги сущей находкой! Черняга мог спокойно проектировать
постройку еще одного дома. Он был неуязвим за спиной прокурора
Пети!
В общем, я ничем не могла помочь Марии Яковлевне, ибо я не
хотела наживать себе крупные неприятности, жалуясь на
городского прокурора. Приехавшие Алеша и Матильда сняли себе
комнату в каком-то частном доме, комнату сырую и тесную. Но и
они не стали связываться с прокурором, как я и предполагала, и
мать перестала писать жалобы. Черняга, конечно, торжествовал!
А жизнь шла своим чередом. Володя учился и еженедельно
приезжал ко мне. Мне дали хорошую комнату в казенном доме. Я
работала и жила для сына и Володи. Почти каждую неделю, после
отъезда Володи от меня, я посылала ему посылочку -- немножко
сладостей и маленькую бутылочку вина. Я знала, что это будет
для него большой радостью, а я очень любила доставлять ему
радость. Володя тоже любил привозить мне из Москвы то легкие
туфельки, то платочек на голову, или игрушки для мальчика.
Володя иногда горько сетовал мне, что я не хочу дать ему
ребенка. "Не любишь ты меня!" -- восклицал Володя, -- и был он
в этом вопросе совершенно не прав. У меня с Володей часто
происходили разногласия относительно мировой войны. И это был
единственный вопрос, в котором мы были не единодушны: Дело в
том, что в мировой политике недавно был подписан пакт между
Сталиным и Гитлером о десятилетнем ненападении друг на друга.
Вот Володя и напирал на этот пакт. Я же в ответ ему утверждала,
что все эти пакты -- фикция. Чуть не плача, я восклицала: "И
как ты, ты! -- можешь верить этим двум мерзавцам, готовых
задушить друг друга в объятьях! Вот увидишь, как только немцы
вывезут от нас пшеницу, -- немедленно нападут на нас!..
-- Да откуда ты это берешь? Ведь пакт -- это дело
нешуточное, мировое дело! -- настаивал Володя. -- "Откуда я
беру? Да ты посмотри, что творится в Европе! Немцы чуть ли не
до нашей границы -- захватили всех и все! И потом... эти
сны..." Да -- сны.
Я их всегда рассказывала Володе. Часто снились мне
необыкновенные -- яркие и страшные сны. Вот некоторые из них:
Горы, горы вокруг того места, где я стою, огромные горы! Вдруг
из-за гор вылезают чудовищные, во все небо, орудийные стволы и,
гибкие, как слоновые хоботы, они начинают извиваться и искать
своим жерлом, словно глазом, мишень. Мишень -- это все мы,
находящиеся в окружении гор. Просыпалась я с криком и сильно
бьющимся сердцем. А вот еще один сон -- очень быстрое виденье:
Небосвод. На небосводе начинают пробиваться еле заметные
очертания чего-то. Все ясней, все ярче... Наконец, во все небо
появляется образ Иисуса Христа! Он живой, он шевелится, одежда
на нем трепещет от ветра. Христос поднимает правую руку и
благословляет землю. А от ног его, от подошв -- падает на нас
тень, черная, как тушь... Я просыпаюсь вся потная от страха и
напряжения.
И еще один сон: Я стою на улице нашего поселка. Надо мной
-- небо какого-то небывалого, неестественного цвета, а от неба
и свет на земле словно сквозь темное бутылочное стекло. Тишина
-- гробовая. Вдруг -- с запада слышу звуки -- шух-шух-шух...
всматриваюсь -- что-то там далеко-далеко шевелится. Что это?
Вот ближе, ближе, гляжу... это масса воинов -- немецкие
солдаты. Их тьма-тьмущая! И все они без ног до колен. Колени же
обшиты кожей, и они, двигаясь по траве-мураве, издают этот звук
-- шух-шух-шух. Лица их закоптелые, на голове -- пилотки и
мундиры их темно-зеленого цвета... Я потом на яву видела эти
мундиры -- точно такие, как во сне.
Я верила своим снам и ни на йоту не верила газетам,
радиовещанию и политинформациям по месту работы. Внутри страны
все набухало войной, как по весне набухают почки от еще
невидимых листьев. А репродукторы ревмя ревели, били по мозгам
свое:
"Мы все за мир! К счастью идут народы,
Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы!..
Земля и воздух чувствовали приближение войны. Даже дети!
О, дети каким-то шестым чувством что ли, инстинктом ли давали
знать, что они что-то чувствуют, что-то видят, только выразить
не могут. Что? Они играли только в войну: трах-бах-тарарах,
ту-ту-ту-ту -- только и было слышно повсюду, где были дети. И
только кремлевские вожди сплетались в объятьях, пили на
брудершафт, лобызались с самым заклятым и очень опасным своим
врагом -- с Германией. Как же это так случилось? Я -- простая
русская женщина, слишком молодая, слишком неопытная в делах
политики, я понимала все так, как нужно было понимать, а мудрые
и гениальные -- ничего не хотели понимать? Что же это такое?
Через меня, как через громоотвод, проходили молнии -- сны,
объясняющие мне всю реальную явь. Я становилась тем сказочным
мальчиком, который крикнул в бушующий мир глупости и лицемерия:
"А король-то голый!" Состоянием своей души, своих ярких
ощущений я делилась только с Володей и иногда -- с Марией
Яковлевной. Однажды я забежала к ней. Она жила в своем нижнем
полуподвале и даже не думала покидать его, несмотря на все
ухищрения Черняги... Мария Яковлевна крикнула мне из спальни:
"Посмотри, там у меня под стеклом на моем столике -- вырезки из
газет. Я их подбираю, ты почитай -- это интересно. И я увидела
действительно интересные сообщения:
Впервые в истории кремлевских курантов на Спасской башне
они были остановлены землетрясением, которое происходило в
Ашхабаде. Волна докатилась до Москвы и остановила часы.
Впервые в Московской области во время грозы электрический
заряд в виде колоссального столба обрушился в поле на землю и
выжег огромную воронку. Подобные столбы и шары бывают только в
тропическом климате, да и то редко.
Дальше шли вырезки о том, как западные "мракобесы и
шарлатаны" предсказывают начало второй мировой войны. Было
много предположений вокруг да около этой даты, но точнее всех
назвал ее писатель с мировым именем -- Герберт Уэллс. Он указал
на весну 41 года, и в нашей прессе попал в разряд "мракобесов"!
Это был май 41 года, когда состоялся мой разговор со
свекровью. 21-го июня, как всегда, приехал Володя. День был --
прекрасный! Мы с ним ходили на рынок, накупили свежей зелени и,
придя домой, безмятежно лопотали о всякой житейской чепухе. На
следующий день утром мы схватились -- нету папирос. Я вскочила,
крикнув на ходу: "Ты сиди, я мигом!" -- и понеслась к табачному
ларьку. Купила папиросы и вдруг... мое внимание привлекли
неподалеку стоящие женщины -- по две, по три, в разных местах,
они все о чем-то говорили и плакали. Я подбежала к ним: "0 чем
вы плачьте? -- спрашиваю, -- Что случилось?" -- И слышу в
ответ: "А ты что, с луны свалилась? Война началась!" -- Это
известие потрясло меня, но по-своему. Я не заплакала. Я давно
ожидала ее. Но, словно буря поднялась во всем моем существе!
Война! Это тебе не землетрясение, нет! Земля-то
потрясет-потрясет, да на том все и останется, как было. А война
-- это стихия искусственная и осмысленная. Она карту земли
перекраивает, она правительства разные как пушинки сдувает. Кто
знает, что принесет она нам? -- Так проносилось в моей голове,
пока я бежала до дому. Рывком вбежала в комнату, крикнула:
"Володя! Война!" -- и тут же выложила все свои соображения по
этому поводу -- свои сомнения и надежды. Володя только сказал в
ответ: "Собери для меня все, что нужно, я немедленно должен
быть в Москве. А об остальном скажу тебе: война -- это огромное
бедствие. Никакая война не приносила людям избавления от гнета
правящих, наоборот -- только усиливала его". Все. Через час
Володя уже садился в поезд.
Первое время мы как-то даже не ощущали войны. Жизнь шла
своим чередом, только мужчин стали забирать по повесткам
военкомата. Первые грозные ласточки залетели к нам в виде
извещений "пал смертью храбрых"... Среди этих павших были и мои
хорошие знакомые люди -- инженеры, маркшейдеры, бухгалтера с
шахты, от которой я работала. Все знали -- война! Но со смертью
людской никто не хотел мириться. Извещения о смерти казались
неправдоподобными, невозможными, нарочно придуманными! Ведь
было лето, все цвело под горячими лучами солнца, и небо над
головой было такое спокойное, синие... и вдруг -- "пал
смертью"... нелепость какая-то!
Но время шло, фронт стремительно приближался. Сводки
Информбюро по радио вещали все одно и то же: После ожесточенных
боев был оставлен населенный пункт... такой-то, такой-то,
такой-то, и не было конца этим оставленным пунктам. И все --
"после ожесточенных боев".
Из нашего городка Б. никто никуда не эвакуировался , за
исключением партработников, прокуратуры, милиции. Да если бы
жители города и хотели эвакуироваться, это было бы невозможно:
Транспорт увозил только материальные ценности, людей было не на
чем увозить. С юга шли эшелоны с людьми, но с какими! Отдельный
вагон на 2-3 семьи, а забит был этот вагон домашними ценностями
-- коврами, хрусталем, мехами... кроме этого в металлических
бидонах -- масло, мед, мука и еще -- деньги, деньги. Их везли в
парусиновых банковских мешках. Это эвакуировались с юга особо
знатные советские граждане. Но по этим медленно едущим эшелонам
немецкие самолеты нещадно бросали бомбы. У нас мирное население
выгоняли на железную дорогу -- разгребать обломки вагонов и
доставать из-под них убитых людей вместе с награбленным ими
добром. Удовольствие было ниже среднего, как говорится. Этих
людей никто не жалел, и эвакуироваться никто не хотел.
Медленно, но верно на лицах наших людей начинали
проступать годами затаенные чувства: злая радость от сознания,
что наша власть так или иначе рухнет! На улицах можно было
видеть, как ветер разносит выброшенные бумажные портреты
вождей; как идущий пешеход, поравнявшись с таким вот портретом,
воровато оглянется сначала, потом поддаст его ногою, как
футбольный мяч. У водоразборных колонок стали слышаться уже
такие реплики: "А нам-то что? Для нас что ни поп, то и батька!"
-- Вот так, -- думала я, -- мыльные пузыри советского
патриотизма, раздутого лозунгами и агитацией, лопаются при
первой же возможности, даже при такой возможности, как война,
когда людей, нацию должен сплачивать инстинкт самосохранения! И
все-таки патриотизм -- не советский, а русский -- был, и
инстинкт самосохранения сплачивал народные массы. И в эти дни
Отец Народов запел по эфиру необычным голосом (смахивающим на
церковный лад) -- "Братья и сестры!.. обращаясь к народу с
призывом -- защищать Россию, а вместе с Россией и его --
Великого вождя! Знал он, хитрая лиса, за чью спину можно
спрятаться, кем защититься от подлости своего друга -- Адольфа
Гитлера -- русским народом! Тем самым народом, который он
нещадно истреблял... Так истреблял, что довел не только до
озлобления и отчаяния, но с годами до отупения, до непонимания,
что с ним такое происходит! Сталин и его соратники так сумели
