Никто не знал и того, что по всей тайге здесь разбросаны
таинственные пикеты -- для ловли беглецов из так называемых
лагерей, о которых тем более никто не знал и не слыхал. И вот
здесь, можно сказать -- у акулы в хайле, жили обыкновенные
граждане, вроде нас, рабочие, служащие, врачи, работники
прилавка и пр. На самой вершине поселковой власти были
начальники прииска, политработники и милиция. Это был
небольшой, но тесно сплоченный круг людей, проникнуть в который
было невозможно. Каждый из этих ответработников выполнял свои
функции, и выполнял так, что сидел на своем месте многими
годами. На виду у всех работала милиция -- Сеня Байтов. Он --
боролся со спекуляцией. Из поселка можно было выехать только на
машине. Машины были все на виду и на счету. Недогадливый
любитель быстрой наживы садился в такую машину со своими тюками
и на определенном километре машина останавливалась... самим
Байтовым. Тюки отбирались, владельцу, до смерти перепуганному,
обещали "дать срок", но отпускали с миром, а добыча
распределялась по карманам "верхушки" -- тихо, мирно, без
малейших затрат и треволнений. "Верхи" на этих операциях, и не
только на этих, наживались сказочно. И чем больше наживались,
тем упорнее держались за свои служебные места -- алчность
побеждала благоразумие. Впрочем, их никогда никто и не
беспокоил. По-видимому, и скорей всего "верхушка" помогала
работать невидимой простому глазу, но очень опасной силе,
казалось, висевшей в самом воздухе поселка.
Да, этот поселок был необыкновенный! Здесь пили, кутили и
обжирались, как в древнем Риме перед его падением. Простые
работяги -- старатели пили несусветно! Это у них называлось --
пировать. Перед тем, как начать свой пир, женщины поселка
начинали стряпать в огромных количествах пельмени и шаньги. В
назначенный день начинался пир: старатели вместе с женами и
детьми собирались в одном каком-либо доме у ожидавшего их
хозяина. Пили они спирт и еще так называемый "медок" --
дурманящий напиток, сделанный из сахара и муки и настоянный
очень часто не только на листьях хмеля, но даже на табаке.
Упивались же на этих пирах до полного одурения и даже до
смерти. Очень страдали при этом самые маленькие дети --
грудники. Можно было видеть на улицах поселка такое шествие:
шла вся ватага пирующих в следующий, ожидающий их дом, шла она
шеренгой, взявшись под руки, среди них обязательно гармонист,
подыгрывающий поюще-ревущей ватаге; за шеренгой бежали
подростковые ребятишки и пьяные-препьяные мамки с грудными
младенцами. Плохо соображая, эти мамки иногда волокли своих
грудников кое-как, даже держа за ножки кверху и -- книзу
головкой, полностью их обнажая. И это при 40-градусном морозе!
Большей частью эти сверхзакаленные дети -- выживали безо всяких
последствий, но иногда были и жертвы. Я говорила Володе:
"Смотри, вот где во всю действует дарвинский закон о
естественном отборе! И те, кто выживут, станут такими же
богатырями, как их родители.
"Верха" в поселке тоже пили, и пили они едва ли не больше
работяг. Но пили они исключительно коньяки, а из более легких
вин -- шампанское. Пили они в строго закрытых домах --
квартирах и об их тяжелом пьянстве можно было только
догадываться по одутловатым лицам, хриплым голосам и хмурым
взглядам -- после очередных возлияний. Золото -- ничего не
скажешь. Оно давало неисчерпаемые возможности для повального
пьянства. У старателей можно было видеть на квартире такие
простые и даже трогательные картинки: на полу разостлано
одеяло, на одеяле сидит ребенок и катает -- играет четвертинкой
с насыпанным в нее золотом; другой ребенок играет с золотым
песком, пересыпая его из ручки в ручку. А попробуй, купи это
золото у старателя с целью увезти за пределы поселка! Обнаружат
-- срок неминуемый и немалый!
Нам дали комнату в доме, где жили работяги. Володя работал
на драгах токарем и преподавателем в средней школе. Я
устроилась работать в поселковом очень богатом клубе зав.
библиотекой. Я очень быстро собрала наполовину расхищенную
библиотеку, организовала нечто вроде шахматно-шашечного клуба,
устроила читальный зал и стала охотно выступать на клубной
сцене в паре с братом Володей. Дует "Одарки и Карася" ошеломил
жителей поселка; мы стали быстро добираться до профессиональных
высот в своем исполнении. Муж Володя, впрочем, очень не любил
моих сценических успехов, он говорил: "Твое "дрыгоножество"
однажды привело тебя на край гибели..." Он уступал только брату
Володе, его просьбам -- не препятствовать мне выступать на
сцене.
Так шла жизнь моя, и, может быть, это была самая лучшая
пора ее! Было такое ощущение, будто мы находимся на гребне
волны -- большой и теплой волны, но не тонем, а только
качаемся. Было ощущение каких-то взлетов, и порывов ветра, и
свежести воздуха, которым дышали. Должно быть, это было от
долгой закупоренности моей артистической души, для которой
вдруг образовалась отдушина. Артистизм -- иногда думала я --
это свойство глубоко врожденное. Оно дремлет, когда ему нет
выхода, но оно мгновенно может вспыхнуть и заискриться, когда
появляется малейшая возможность. Непонятная, таинственная сила.
Подмостки, рампа, глубокий провал зрительного зала, где дышит
безликая людская масса -- все это похоже на притягивание
магнита и отдаленно напоминает тяготение алкоголика к вину,
наркомана -- к наркотикам.
Но недолго длилась и эта наша жизнь. Началась финская
война. И не успела эта война развернуться, как в нашем
чудо-поселке вдруг сразу исчезло продовольствие. В магазинах
остался один-единственный хлеб. Почему же? Где -- Финляндия, и
где -- Урал? И кто затеял эту войну? Не Финляндия же --
карликовая страна с трехмиллионным населением! И эту странную
войну даже заметить было бы трудно, если бы не наше чисто
русское свойство -- раздувать из мухи слона, чтобы этим слоном
загородить, накрыть все наши безобразия: бездарное хозяйничанье
красноносых боссов, бахвальство (мы их шапками закидаем!),
наглое очковтирательство, воровство -- все то наше русское
"великолепие", которое вдруг расцветает махровым маком в полной
уверенности, что "война все спишет"! И нету такой грозы
великой, и нету такой чумы всеповальной, где бы "русская душа"
не умудрилась бы -- воровать, пьянствовать и дико
сквернословить!
Начался голод. Я бросила работать. Сынишка ходит в детский
сад, а Володя -- на работу. Кушали мы один хлеб. И тут я
узнала, что во время вот таких продовольственных бед здесь
вспыхивает цинга. И что эта болезнь в течений короткого времени
может опустошить поселок так, что даже все заборы в поселке
бывают разломаны на гробы. Это говорили местные старожилы. Зима
тянулась невыносимо долго. Я ела хлеб и -- спала, спала, спала.
По-видимому это было начало ужасной болезни -- непомерная
сонливость. И вот однажды я увидела у Володи на голенях
подкожные черные пятна! А сынишка заразился в детсаду болезнью
глаз -- конъюнктивитом, а я заразилась от сына и была помещена
в больницу. Болезнь, впрочем, излечимая, но две недели пришлось
пролежать. Начиналась весна, слава Богу! Здесь смена времен
года проходит очень быстро! Не успело солнышко прогреть землю,
как на Красной горке уже зацвела земляника, и тут же она стала
завязываться в ягоды, и тут же ягоды начали краснеть. Скорей! Я
оделась в брюки и -- на горку. Я лежала на животе и брала,
брала горстями живительную ягоду -- скорей! Приносила домой и
буквально пичкала моих ненаглядных, только бы отбиться от
проклятой цинги!
В поселке произошло одно событие, которое решило наше
дальнейшее пребывание в нем. У какого-то власть имущего
обывателя утонула в реке корова. Только через две недели эту
корову выудили из реки, ободрали и -- в магазин, мясо продавать
голодному жителю. Я узнала историю этого мяса и обратилась в
местную санэпидстанцию, поскольку я увидела в этом деле злую
подлость, наживу на вполне возможной беде населения.
Санэпидстанция изъяла из продажи мясо, но мое участие в этом
деле обнаружилось. Оказалось, что я задела очень опасные и
почти незримые силы этого мирка. Тем людям, которые хотя бы
невзначай наступали на мозоль этим "невидимкам", грозила
опасность потерять паспорт и стать ссыльным поселенцем этих
мест. Через некоторое время одна моя хорошая знакомая -- жена
гл. инженера прииска, сообщила мне страшную весть: за мной
изыскивается возможность превратить меня в ссыльную. А тут, как
на грех, вышла реформа -- по всей стране закрепить рабочую силу
за производствами (тем самым -- прекратить переезд народа из
города в город). Исключение составляли только больные с
декомпенсированным пороком сердца и туберкулезом. Что же
делать? Что делать? Мы автоматически превращались из граждан в
ссыльных рабов, над которыми будут измываться кучка кровопийц.
Поселок оборачивался для нас тюрьмой, надо было искать
немедленно возможности отъезда. Володя-то работал в двух местах
-- в школе и на драгах. И в этом я нашла выход -- очень
дерзкий, но вполне осуществимый. Нужно было одновременно подать
два заявления, в которых просить -- в одном -- оставить его
работать только в школе, в другом -- оставить его работать
только на драгах. В этом отказать было нельзя!
Я мгновенно собрала наши вещи, благо их было немного.
Володя сумел получить на обоих заявлениях резолюцию: "От работы
освободить". Тут же он сумел взять и деньги, и документы. Ночью
мы наняли знакомого шофера за немалый гонорар, чтобы он отвез
нас на станцию Ляля. С нашей стороны это было настоящее
бегство. Мы бежали, как сущие преступники от своих
преследователей, только с той разницей, что мы не совершили
никаких преступлений, а наша законность из кожи лезла вон,
чтобы закрепостить народ.
Под утро мы добрались до Ляли. Остановились мы в знакомой
гостинице -- приезжей и намеревались с ближайшим поездом
"кукушкой" добраться до большой железной дороги. "Кукушка"
наша, увы, отправлялась через 6 часов! Промедление же для нас
было, как говорится, смерти подобно.
Утром, умываясь в туалетной комнате, я вдруг слышу за
стенкой телефонный очень громкий разговор: "Задержать?..
Самовольно уехал с женой и ребенком?.." -- Ба-тюшки! Да ведь
это нас!.. хватились, сволочи... Скорее искать Володю,
сталкиваюсь с ним в прихожей. Так и так, -- говорю, -- ты беги!
Я останусь с ребенком здесь, нас вряд ли тронут. Вот --
деньги... -- и я вытащила из платья пачку бумажных купюр,
разделила ее пополам и сунула Володе. -- Где-нибудь встретимся!
-- крикнула я ему вослед. Володя -- исчез.
Эти 5 или 6 часов ожидания поезда -- были для меня
настоящим дамокловым мечем. Каждую минуту я ждала человека в
форме милиционера, который подойдет ко мне и скажет: "Следуйте
за мной!" Сердце у меня замирало от страха, малейший стук около
двери заставлял меня бледнеть и напрягаться; а малыш мой
беспечно прыгал около меня -- ничего не понимая. Но, наконец-то
подали состав. Я наняла каких-то парней и они втащили мои вещи
в вагончик такой маленький, что я одна заняла сразу полвагона.
И еще почему-то долго стояли. Я наглухо задвинула дверь
вагончика. Наконец-то прицепили крохотный паровозик с его
визгливым -- ку-ку! и поехали! Слава Богу -- поехали, это было
уже что-то, какое-то движение вперед. Ехали очень долго, часто
и подолгу останавливались, но -- доехали до большой станции
