развалить душу русского народа, так ее опустошить и оглупить,
что народу ничего не оставалось, как идти под немецкие пули с
ревом: "За родину, за Сталина!" -- А за кого же еще? Понятие
родины и Сталина сливалось в одно -- до такой степени этот
узурпатор сумел не только возвеличить, но даже обожествить
себя! Но и на русском народе лежит немалая вина, что он охотно
поверил в Сталина и так легко отказался от Бога и от вековых
заповедей, заповедей, возвышающих человека над зверем.
Я все еще жила в своей комнате казенного дома, почти в
центре города. Начинался ноябрь месяц. На город стали
производиться налеты немецких "мессершмитов". О, эти ужасные
летающие машины! Огромные, крестоподобные, они производили
однообразный -- качающийся звук -- у-у-у-у, -- который заполнял
собою все, и невольно заставлял сгибаться до земли. Пока что
они только появлялись. Потом... я стояла на крылечке нашего
детсада, как вдруг увидела -- далеко где-то, на окраине города
-- огромный столб поднятой взрывом земли. Началось!.. Первые
ласточки!
И в это время из Москвы пришел Володя. Когда я открывала
ему дверь своей квартиры, он буквально рухнул на мои руки. Боже
мой!.. Я втащила его в комнату, раздела и снова стала лечить
его -- мокрыми полотенцами, согревая их в горячей воде и
прикладывая к телу. Володя был почти без сознания, бредил:
"...Москва горит... на улицах жгут бумаги, бумаги...
безвластие... все горит в кострах..." Ноги у Володи распухли
невероятно. Я не отходила от него ни на шаг, все время подавая
ему пить, пить. Через сутки он пришел в себя. Слава Богу,
обошлось! Это была, по-видимому, нервная горячка и сильное
переутомление. Володя должен был эвакуироваться вместе с
институтом вглубь страны, но он не мог вынести разлуки со мною,
быть может навсегда, он пошел напролом, сквозь огонь войны,
чтобы только нам не потеряться, а если погибнуть -- то вместе.
Слыша приближение фронта, мы убежали на окраину города, в
домик некоего Саши, свояка моей сестры Шуры. Этот домик стоял у
дороги -- большака, по которому немцы самоуверенно катились на
Москву. Через 2 дня к нам примкнули моя сестра Шура с мужем
Алексеем, сестра Алексея -- Тася с дочерью Аделью, сам хозяин
Саша -- брат Алексея с женой и детьми. Собралось народу
видимо-невидимо, и все мы опустились в погреб, когда разрывы
снарядов стали чересчур близки. Я бросила в погреб все одеяла и
подушки на детей, боясь, что они оглохнут от грохота орудий.
Кстати, не забыла наварить им горшок каши, если, конечно, не
будет прямого попадания в наш погреб. Обстрел из орудий
продолжался сравнительно недолго, часа 3-4, и когда звуки стали
немного пореже и, казалось, подальше, Саша первый вышел из
погреба посмотреть, что происходит. Через несколько минут он
спустился к нам, держа на дощечке осколок от разорвавшегося
снаряда. Он был еще горячий и формой походил на паучка с
короткими ножками, невероятно цепкими и острыми. Эти осколки
имели свойство разрывать мягкие ткани тела и впиваться прямо в
кость, так впиваться, что с ними хирурги едва могли
справляться. После Саши я вылезла из погреба. Я увидела
огромное зарево пожара -- горела нефтебаза. Потом я увидела,
при свете зарева, как по холмистому склону вниз, в лощину,
спускается накатом какая-то темная масса; перейдя лощину, эта
живая масса поднималась вверх по другой стороне склона, и
катилась туда, где начинался город. Немцы! -- подумала я. --
Неужто немцы? А где же наши солдаты? А может, это наши
отступают?.. Ничего не разобрать. Вдруг я увидела на снегу две
огненные точки, вроде угольков. И только я хотела повернуться и
уйти, как вижу -- точки эти зашевелились, стали приближаться. Я
в начале было испугалась, но потом меня осенило: "Биби! Биби,
ко мне!" -- закричала я, и моя собака, моя великолепная Биби --
с визгом бросилась ко мне и свалила меня с ног. Я оставила ее в
городе, у своей знакомой, так как она боялась быть одна в доме.
И эта моя знакомая не нашла ничего более лучшего для умной,
породистой собаки, как взять и привязать ее веревкой к стене
своей кладовки. Это мою-то Биби, ищейку-медалистку, (золотую
медаль Биби получила в Шпицбергене) мою умницу -- за шею
веревкой? Этого Биби перенести, конечно, не могла. Она
перегрызла веревку и по дороге, которая вела ко мне и по
которой прошли после меня тысячи и тысячи ног и машин и разных
повозок -- она угадала мои следы, и во время обстрела --
пришла, вернее -- приползла ко мне! Милое создание, она
доказала, что она благороднее и храбрее нас, людей, оставивших
ее на попечение бабы-дуры. Я крикнула в погреб: "Биби пришла!"
-- и пошла с нею в дом покормить ее. Снаряды все еще бухали
недалеко, и домик наш скрипел и шатался, как живой. Вдруг
слышу: с нашего крыльца громко забил пулемет. Наши! Кто-то из
наших бойцов заскочил на крыльцо и начал с него бить по
наступающим немцам. О, Боже! Это значит, что в ответ, по звуку
пулемета, немцы скорректируют на нас орудийный огонь. Это
значит -- прямое попадание в домик, где я кормлю Биби! Но пока
все эти соображения складывались в моей голове, пулеметчик ушел
с крыльца вместе с пулеметом. Стало вообще затихать, и я
позвала мужчин из погреба в дом. Все вышли, вытащили детей и
уселись дома на полу. Сестра Шура была беременна и измучена
больше всех, мы положили ее на постель. Я попросила наших
мужчин не вставать с пола и не выходить на улицу -- мне
показалось, что по дороге заскрипели повозки и послышалась
чужая речь. Я уже приготовила несколько ходовых обращений на
немецком языке и очень часто выходила в сени. Вдруг -- стук в
наружную дверь, стук не рукой или ногой, а прикладом оружия. Мы
все затаили дыхание и не шевелились. Я сделала мужчинам знак --
не вставать и смело шагнула в коридорчик, хотя ноги и руки мои
были словно онемевшие, чужие -- от страха. "Кто там?" --
спросила я громко по-немецки. -- "Дейчсолдатен", -- послышалось
в ответ. Прыгающими руками я отодвинула засов и... в лицо мне
был брошен нестерпимо-сильный луч света от фонаря. Было двое
солдат, оба канониры, от них пахло пороховым дымом. Солдаты
осмотрели сени, чердак, погреб. -- "Русские солдаты есть?" --
спросили они меня. -- "Нету", -- отвечала я, -- "В доме
находится моя большая семья. Солдат нету среди наших мужчин".
Вошли в дом. Солдаты не обратили никакого внимания на всех,
кого я им представила и назвала. Вид у солдат был очень
утомленный. Я предложила им еду -- пшенную кашу, они не
отказались, но чего-то ждали. Я догадалась и зачерпнула ложку
каши из их миски и съела. Тогда они стали есть. Затем они
поблагодарили меня -- и завалились спать на свободную койку,
бросив свои автоматы рядом с нами. Мы потихоньку стали
разговаривать между собой и оценивать обстановку. Мы попали в
оккупацию! По тому, как нас учили по радио и газетам, как нам
нужно было относиться к врагу, мы должны были взять автоматы и
убить этих двух солдат. Вот они -- спят безмятежным сном, а
лица у них -- мальчишеские, с едва пробивающимися усиками, а
поведение у них -- тоже детское, доверчивое. Зачем же их
убивать, когда они не тронули нас, а ведь могли бы, по приказам
своего фюрера. Да и какое мы имеем отношение к войне, мы --
мирные жители? Пусть уж военные убивают друг друга, раз так
устроена жизнь, что надо убивать (надо потому, что,
по-видимому, страсть к убийству заложена в человеке раз и
навсегда).
Под утро наши солдаты встали, поблагодарили нас и ушли. А
поток обозов все скрипел и скрипел на нашей дороге, а солдаты
все шли и шли бесконечной лентой мимо нашего домика.
Городок Б. оказался целым и невредимым. За него почти
никто не дрался, все было оставлено заранее, и немцы просто для
острастки обстреляли наш город, не причинив ему ни малейшего
вреда.
Однажды произошел случай, о котором я почти никогда никому
не рассказывала, боясь, что меня обвинят во лжи. И в самом
деле, как такое могло произойти?
К нам в домик зашли немецкие офицеры, вернее не к нам, а
рядом, к соседке. Не зная ни слова по-немецки, эта соседка
прибежала ко мне и очень стала просить меня пойти к ней и
спросить у немцев, что им надо, надолго ли они остановились?
Муж мой Володя лучше меня знал немецкий разговорный язык, но он
был очень осторожный и всегда молчал. Я понимала его, мужчинам
в оккупации и надо быть гораздо осторожнее, здесь все связано с
риском -- быть схваченным и как рабочая сила угнанным в тыл
Германии.
Немцы притащили откуда-то гуся и попросили меня
приготовить из этого гуся ужин. Эх, ладно! Я быстро занялась
стряпней. Потом гляжу -- немцы сели за шахматы. Я стала
наблюдать из-за их спин за игрой и, поняв ошибку одного из
партнеров, воскликнула невольно: "Через два хода -- мат!" Так
оно и вышло. Немцы стали просить меня -- сыграть с ними партию
в шахматы. Гусятина моя тушилась на медленном огне. Эх, была не
была -- сяду, срежусь. И черт дернул меня за язык -- в шутливой
форме, конечно -- условие поставить: Россия -- Германия. Кто
кого? Исход игры -- исход войны. Рискованное это было условие,
прямо сказать -- опасное. Ведь немцы не лишены были суеверия,
ведь их было человек пять, а я одна! Сели, улыбаемся, начали.
Вокруг нас -- "болельщики" стоят, говорят, говорят, говорят --
моему партнеру подсказывают. Тогда я встала и попросила не
мешать, иначе -- уйду. И замолчали, тихо стало. Минут через 20
я сказала: "Вам -- мат, господин офицер!" И тут же я ощутила
весь ужас моего выигрыша: меня они могут тут же расстрелять,
приняв за шпионку (наши бабы диковаты, по-немецки -- ни слова,
в шахматы -- понятия не имеют, и все больше прячутся, испачкав
нарочно лицо и руки -- сажей) И я стала искать выход из
создавшегося ужасного положения, стала обвинять партнера в том,
что он рыцарски проиграл мне, как слабой женщине, что это
нечестно с его стороны, что надо еще сыграть уже
"по-настоящему"... И тут же я воскликнула: "Гусь! Гуся сожгли,
ах! ах!.." Немцы рассмеялись, все прошло, гусь был в порядке.
Иду я к себе домой и думаю: Что произошло? Ведь я -- слабовато
играю в шахматы. Этот мой выигрыш получился, должно быть,
потому, что уж очень я хотела выиграть у немчуры-колбасника, по
носу его щелкнуть -- знай, мол, наших!
Это было перед новым 1942 годом. Война еще только
началась, и немцы были благодушно настроены, легко шли вперед,
с мирными жителями обходились довольно-таки снисходительно.
Впрочем, в беседах с нами, они откровенно говорили: "Нас вы не
бойтесь. Мы -- армия, состоим из народа, а вот за нами идут --
эсэсовцы, это -- партийные, их надо опасаться". Иногда
откровенность немецких солдат и офицеров заходила слишком
далеко. Они, например, говорили нам, что не желают воевать, что
Гитлера и Сталина надо уничтожить. Потом они еще говорили так:
"Бедные, бедные русские, как же вы плохо живете!" -- и
показывали свои фотографии: красивые дома, около -- машины,
смеющиеся женщины, дети. "Мой дом, моя фрау, моя машина".
Иногда я так же откровенно говорила им: "Все пойдет против вас
-- наше бездорожье, наши пространства, наша бедность. Вы
завязните в российских болотах, замерзните в наших холодах.
Помните Наполеона? Вы -- повторяете его ошибки".
Это были редкие, но настоящие беседы с людьми культурными
и умными. И мы не боялись друг друга. 21 день мы были в
оккупации. Мы редко выходили из домика, было все же страшно --
война ведь, враги! Однажды я видела, как по улице вели наших
