солдат во время войны 41 года; не было ли и это мстительным
отношением ко всему русскому со стороны финнов? И всем этим
малым и большим народам не было никакого дела до того, что мы
-- русские люди -- жестоко, как и они, страдаем от жестокости
нашего коммунистического правительства...
Тамара таяла на моих глазах. Она лежала с пересохшими
губами и с полузакрытыми глазами -- ни на что не реагировала,
почти не сознавала окружающей обстановки. Когда нас водили на
оправку, то вослед Тамаре конвоиры бросали реплики: "Эта не
доедет! Давай спорить -- не доедет..."
Однажды к нашей решетке подошел конвоир и сказал: "Кто
пойдет убирать вагонзак?" -- Я сообразила: лишнее движение,
возможно -- лишняя пайка, воздух... И я сказала: "Я пойду!" Со
мною увязалась еще одна женщина. Вывели нас из вагона и с
конвоем довели до места, в грязный вагон. Там недавно били
зэки-мужчины. На что мы пошли? -- Грязь и вонь были почти
невыносимы. Многие из мужчин страдали поносами (воду для питья
нам часто давали из грязных луж) от скверной воды, т.к. наш
состав становился далеко от водоразборных колонок. Мы взялись
за работу. Утром мы начали, к вечеру только закончили. Работали
медленно -- сил было очень мало, и конвоир наш понимал это и не
торопил нас. К вечеру нам дали по котелку пшенного супа и по
пайке хлеба. Суп мы тут же поели. Животы у нас раздулись, пот
градом катился с лиц, пошли "домой" медленно, а хлеб спрятали
за пазуху и рвали его по кусочкам. Хлеб этот страшно мучил
меня... В это время я могла съесть хлеба неопределенно много, и
если бы он был не ограничен, я несомненно погибла бы от
непроходимости -- заворота кишок, что и происходило с зэками,
дорвавшимися до свободного хлеба. (Если бы нам, зэкам
предложили на выбор разные яства, деликатесы и хлеб, все мы
несомненно кинулись бы только на хлеб. Хлеб и только хлеб нужен
голодному!)
У меня была цель -- донести кусочек хлеба до Тамары. Хлеб
жег мне грудь, запах его с ума сводил, но я стоически
постаралась не тронуть его больше. Донесла-таки! Тамара лежала
по-прежнему закатив свои очаровательные глаза так, что только
одни белки виднелись. Я молча забралась на нары, легла рядом и
отщипнув хлебный мякиш, протиснула его Тамаре между зубами. А
сама шепчу ей в ухо: "Не глотай сразу, рассасывай его
потихоньку, не бойся я еще дам".
Так по крошке я скармливала хлеб Тамаре, и когда я делала
это, мне уже не хотелось есть самой. Произошла какая-то
психологическая перестройка, моя жажда хлеба ушла на второй
план.
Это было в то время, когда наш конвой пропивал наш хлеб и
устраивал оргии на глазах у умирающих от голода женщин. Однажды
мы стояли у какого-то перрона на какой-то крупной станции. Мы
слышали говор людей, проходящих по перрону, движение багажных
тележек, сигналы паровозов. Вдруг кто-то из наших женщин громко
вскрикнул: -- ЛЮДИ-И! ХЛЕБА! МЫ -- УМИРАЕМ...
И -- пошло: Хлеба! Хлеба! -- подхватили не только соседние
купе, но и соседние вагоны: ХЛЕ-ЕБА-а-а! Все слилось в одном
звуке -- е-е-е! Зэки начали бить кулаками по стенке вагона...
Получался большой скандал, очень нежелательный для наших
мучителей -- скандал, выливавшийся в настоящий бунт: -- Хлеба!
и грохот по стенкам вагонов.
И в это мгновенье к нам в вагон заскочил молодой чернявый
офицер -- без кителя, без фуражки, в белой рубашке на помочах:
-- Женщины, перестаньте!.. -- он панически побежал по вагону с
револьвером в руках, -- Женщины! Стрелять буду! Перестаньте
кричать! -- это был -- начальник конвоя. И тут же, вслед за
ним, двое конвоиров тащили большую корзину с сухарями. Они даже
дверей не открывали, а прямо через решетку стали бросать в нас
сухари и все приговаривали: Нате! Нате! Не орите только!
Постепенно крики утихли. Я собрала разбросанные сухари,
позвала на помощь Любу Говейко (военврач) и мы вдвоем точно
распределили сухари по пайкам и роздали их людям.
Не знаю почему, но самообладание почти никогда не покидало
меня, и массовой истерии я была не подвержена. Какая-то
живая-живуленька была в моем очень слабом, очень истощенном
теле, и эта вот живуленька управляла моим сознанием и телом; а
чувство справедливости -- оно было врожденным, как орган
зрения, слуха и тому подобное. И не приведи Бог, если на мое
чувство справедливости налетал тот, кто хотел иметь все за счет
тех, кому не оставалось ничего! Дело могло дойти до крайности,
ибо я становилась упрямее осла и совершенно лишалась чувства
страха и самосохранения.
До места назначения (г.Мариинск) мы ехали ровно месяц. В
больших населенных пунктах нас выгружали из вагонов и
отправляли в местную пересыльную тюрьму на несколько дней. Это
были, по-видимому, места пересадок, а поскольку железная дорога
была перегружена, то мы и застревали в этих пересылках иногда
даже по неделям. Пересыльные тюрьмы эти были мало похожи на
капитальные тюрьмы. Простые бараки, обнесенные заборами, вышки,
вахты, -- вот и все, что называлось пересылкой. Бараки были
построены из досок и оштукатурены глиной. И вот в такой одной
пересылке я пережила нечто такое, что не вмещается в слова
"ужасное", "потрясающее", "кошмарное". Такое могло произойти
разве что в аду, да и то вряд ли, ибо у бесовской силы не
хватило бы фантазии придумать эдакое.
Камера, куда ввели нас -- этапируемых женщин по 58 статье,
была большая но битком набитая людьми самых разнообразных
статей! Была здесь, разумеется, и "аристократия" -- старые,
матерые блатячки. Занимали они, конечно, самые хорошие места --
у окошек, где больше света и воздуха. Не знаю почему, но я
оказалась тоже вблизи окна, возможно потому, что туда не
особенно стремились другие женщины, опасаясь такого соседства.
Но я была настолько равнодушна ко всему, настолько анемична и
малоподвижна, что мне было все равно, куда меня запихнули. К
тому же у меня все время ныла и ныла челюсть, и я тихо лежала у
самой стенки, подложив под голову единственную у меня вещь --
крапивный мешок. Эти молодые и здоровые девки --
истатуированные до невозможности разными непотребными надписями
-- на груди, на лопатках, на животе, на пальцах рук, на ляжках,
даже на лицах -- занимались у окна тем, что всячески поносили
мужчин соседней камеры -- этапируемых рецидивистов с огромными
сроками. Девки -- блатячки вели себя страшно вызывающе с этими
ворами и позорили их на чем свет стоит. Между ними была
дощатая, оштукатуренная стена и только на это был расчет у
распоясавшихся воровок. Они надеялись на эту стену, что она их
спасет от мести и расправы рассвирепевших блатяков. Они,
по-видимому, забыли закон своей касты, когда бывает задета
мужская честь чистокровных воров. По ту сторону стены шла
активная работа -- воры выбили из под нар столб и сделали из
него таран, и вот этим тараном они стали пробивать стену, у
которой с другой стороны лежали мои высохшие косточки. В нашей
камере поднялась паника, женщины (а их было человек 150) стали
неистово кричать и биться об дверь, требуя конвоиров и
надзирателей. Но в коридоре будто все вымерли -- ни звука!
Глухие удары тарана становились все ближе, все явственней --
стена-то хоть и толстая, но не кирпичная, а деревянная. Все,
кто были возле стены, хлынули в сторону от нее. Меня кто-то
просто отшвырнул от стены ногой, как кошку. Воровки вошли в
такой раж от непонятного восторга, что начали плясать и прыгать
возле стены, как ведьмы на лысой горе. Стена не подавалась,
хотя вся трепетала и осыпалась штукатуркой, как от хорошей
бомбежки. Шли минуты, осада успешно продолжалась, женщины
кричали уже нечеловеческим криком, а в коридоре -- ни звука!..
Наконец, в стене начато образовываться пятно -- круг такой,
обозначивший где произойдет пролом. Стала слышна команда --
и-раз! и-два! и даже сопенье озверевших мужиков. И вот -- дыра!
В дыру сразу пролезло плечо и высунулась морда -- красная,
потная... И в ту же секунду дверь нашей камеры распахнулась, на
пороге появились охранники с оружием в руках. Еще миг -- и
грохот выстрелов, и пролезший было блатарь так и повис на
проломе, насквозь пробитый пулями.
Нас, смертельно перепуганных, сейчас же убрали в другую
камеру, этажом выше. Нас перевели, но мы хорошо слышали, как
внизу, под нами началось истязание мужчин -- воров, за их
вторжение к нам. Видимо много было избивающих и, видимо,
избивали они беспощадно, если судить по неистовым воплям
истязаемых.
Несмотря на мое тогда очень тяжелое состояние -- я даже
потеряла слух и плохо стала видеть на почве голода, я все же
четко запомнила этот эпизод из страшного этапа в Сибирь. Помню
я и такой случай в одной из пересылок (в Перми? или в Казани?
-- нам не объявляли, где мы находимся) в коридоре тюрьмы шел
обычный шмон-обыск. Молодые девчонки в военных гимнастерках
обыскивали нас.
У меня ничего не было -- один мешок пустой, да кисет
из-под табака -- тоже пустой. Стояла я опершись о стенку, как
статуя, не шевелясь, молча. А вокруг -- крик, гам! Это нам,
58-ой статье, подселили "бытовичек" -- мелких спекулянтов,
воришек с производства -- все они с вещами, с хлебом, табаком
-- шумели, гремели, беспокойно двигались своими напитыми жизнью
телами. Ко мне подошла одна из обыскивающих надзорок, ощупала
меня, вытащила у меня пустой кисет из кармана и шепнула:
"Стойте, не уходите с этого места". Через несколько минут она
подошла ко мне вплотную и сунула мне в карман кисет -- полный
табаком и кусок хлеба. Запахнула мне полу синего плаща и
шепнула опять: "Осторожно, молчите". По-видимому мой отрешенный
вид, худоба и бледность вызвали у этой девочки сострадание.
Подобный акт человечности и милосердия явился так неожиданно,
что совершенно потряс меня. Я до сих пор, вспоминая этот
случай, сомневаюсь -- не во сне ли мне это приснилось? Хлебом
я, впрочем, так и не воспользовалась. Нас погнали на прожарку
одежды, и там у меня украли этот хлеб. Табак тоже, впрочем,
украли. Со мною опять остался только пустой, грязный крапивный
мешок. И еще осталась со мной память, чтобы рассказать о
неистребимой силе добра в человеческом сердце.
Однако я понимала: выжить надо! Каждая крошка пищи в такой
благодарный организм, как мой, даст мне силу пережить еще день,
и еще день, только бы эти крошки были! И вот нас из пересылки
снова втиснули в столыпинский вагонзак. И снова конвой перестал
выдавать нам нашу пайку. Что нам было делать? Кого просить, да
и кто тут мог помочь! Полный произвол. Наши конвоиры,
по-видимому, считали нас обреченными, считали, что так и так --
нам конец, и наш хлеб им очень помогал не скучать в этом
трудном и долгом пути. И все-таки некоторые ребята --
конвойщики понимали что-то другое, что-то они знали, имели
какой-то опыт, как можно молча оказать поддержку полуживым
людям.
Я стояла у самой решетки. Мимо проходил конвоир и вдруг
тихо сказал: "Сейчас к вам подсадят пять бытовичек". Больше он
ничего не сказал. Остановился поезд, и к нам из тамбура
действительно привели пятерых женщин с немалыми "сидорами". Их
запихнули куда-то вглубь купе и быстро отправились дальше. И
вдруг в наши носы стал проникать какой-то запах. Голодные люди
мгновенно почувствуют малейший запах пищи, а здесь запахло --
хлебом и еще чем-то, вроде кислыми пирогами. Я заговорила с
женщинами, стала расспрашивать -- у кого какой срок, давно ли
они сидят и за что. Оказалось, это были действительно
бытовички, получившие по году лагерей за всякую чепуху.
