Почему же они подняли руку на нас? На своих же
соотечественников, на своих отцов и матерей? За что? Что их
заставило открыть сущую войну своему же народу, то есть --
самим себе? Это -- дьявольщина, и Сталин -- имя ей. Его конец
откроет глаза заснувшему тяжелым, неестественным сном народу...
Жизнь медленно-медленно возвращалась ко мне. Я была еще
очень слаба, когда меня перевели уже в рабочий барак, и даже
принесли какую-то работу -- что-то вязать на спицах. Я взяла
нитки, спицы, попробовала начать, но очень быстро устала, нервы
мои не выдержали, я все перепутав, бросила пряжу вместе со
спицами на пол. Врач сказала моим работодателям: "Рано ей еще
давать работу, пусть пока приходит в себя". Меня оставили в
покое с работой. Я стала тихонько бродить, держась за столбики
нар по бараку, потом стала выползать и в зону -- подышать
воздухом. В рабочем бараке я жила, по-видимому, потому, что у
меня была заступа: Тамара и начальница санчасти. Стационары и
полустационары, в которых много, слишком много умирало людей,
морально убили бы меня и мои покровительницы берегли меня от
этого. Тамара продолжала везде и всюду популяризировать меня:
"Приехала актриса -- чуть ли не знаменитая, ее только надо
поставить на ноги".
Ах, Тамара-Тамара! Зачем ты это со мной проделывала, когда
я сама не знала себя, не верила в свои возможности, отвыкнув от
всего театрального!
Надо заметить, что в Марпересылке на очень высокой ступени
стояла художественная самодеятельность. Ворота пересылки день и
ночь принимали этапы. В руки распорядителей этой пересылки
первыми попадали люди всевозможных профессий! Попадали и ученые
-- профессора-медики, профессора-математики, физики, крупные
литераторы (профессор В.Ф.Переверзев) -- и, конечно, шло много
из мира искусства -- музыканты, художники, артисты, балетные
мастера. Этот народ, попав в пересылку, благодаря умелым рукам
нарядчиков, работников 2-ой части и санчасти, оседал в
Марперпункте для восстановления сил и для последующей
демонстрации своих талантов здесь, в пересылке, на крошечной
сцене. Если какой-нибудь артист понравится здешнему начальству
и "придуркам" -- оставят в пересылке, дадут легкую работу и --
давай, выступай -- пой, танцуй, пока не надоешь или не
провинишься в чем-либо. А потом -- в этап. Сиблаговский куст
имел много лагерных точек: Маротделение (л.п. -- состоящий весь
из госпиталей); Баим -- инвалидный л.п., преимущественно для
туберкулезников и венериков; Марогород -- овощной л.п., дальше
шли лагпункты, далеко отстоящие от Мариинска -- Суслово,
Орлово-Розово, Антибес, Ивановка. И все эти крупные л.п. имели
свои филиалы, которые уже разделялись на мужские и женские.
Работы там были исключительно сельскохозяйственные, но для
вольнонаемного состава и начальства везде были созданы
всевозможные мастерские и разные угодья. Работали на вольный
состав и кожевники, и скорняки, и кузнецы, и сапожники, и
просто бесплатная прислуга для жен и детей начальников.
Считалось большой удачей попасть на любую такую работу, лишь бы
не на общие работы -- на поля, на карьеры, или в лес -- где
нету крыши над головой.
Время и окружающие условия стали поторапливать меня: --
давай, тебя ждут! Иначе можешь угодить в инвалидный лагерь, а
там -- пиши пропало!
Однажды меня посетил (я еще в стационаре была) здешний
наиглавнейший "придурок" -- завкухней, некто Александров.
Пожилой мужчина высокого роста с сильным характерным лицом. Он
же был режиссер здешнего клубика, драмой руководил. Клубик этот
тоже имел две стороны медали: днем он был обыкновенным цехом
для прядильщиков и вязальщиков (пряжа из ваты) -- руковичек и
носков, как говорили, для фронта. А вечером на маленькой сцене
этого цеха-клуба давала концерты художественная
самодеятельность, нередко состоящая из профессиональных
работников сцены. В примыкавшей к сцене маленькой, низенькой
комнатенке шли репетиции, и там было всегда хорошо натоплено и
светло от электролампочки.
Посетивший меня Александров деловито справился о моем
здоровье, потом потихоньку сунул мне под подушку завернутый в
бумажку... кусочек сливочного масла. Он тут же приказал мне
накрыть голову одеялом и проглотить это масло. Вскоре он ушел.
Значит -- меня уже знали, меня ждали, а я была форменная
развалина! И вот однажды я сама пришла в этот клуб-барак и
проникла в репитиционную комнатку. Все в той же рваной и
затертой жакетке, в тех же валенках и куском одеяла на голове,
с желтым одутловатым лицом, я была самой типичной доходягой,
или -- фитилем, как здесь принято говорить. И таких вот доходяг
-- темных, безликих, покорных -- нигде не любили и отовсюду
гнали, как бродячих собак. Я встала у двери, боясь шагнуть
дальше. Передо мной сидел музыкальный квартет -- четыре
скрипки, две альтовых и две первых. И они играли марш из балета
"Конек Горбунок". После тюремных страшных камер, после барачных
голых нар и всегдашнего полумрака, после однообразного гула
голосов, иногда прерываемого женскими визгами -- ссорами или
громкой матерщиной надзирателей и самих женщин, вдруг попасть в
совсем иной мир!.. Тепло, уютно, и люди -- опрятно одетые, с
нормальными лицами, приветливо улыбающиеся -- чудеса! Мне
особенно запомнилась 2-ая скрипка -- Ирма Геккер. В соразмерной
гимнастерке, высокая, худенькая она необыкновенно хороша собой!
После перенесенного тифа -- у Ирмы отрастали каштановые крупные
завитки волос. Брови -- вразлет, глаза серые, огромные, с
длиннющими ресницами, а на щеках постоянный алый румянец, и две
веселые ямочки; частая улыбка обнажала передние под углом
теснившиеся зубы, так что верхняя губка их с трудом прикрывала.
Ах, как она была хороша, Ирма Геккер! Как я потом узнала, Ирма
работала художником в этой пересылке. И художник она была не
просто профессиональный, а с большим талантом и мастерством.
Этот уголок, этот оркестрик, а главное -- оркестранты с
человеческими лицами так меня поразили, что я молча заплакала.
Ко мне обратились: "Вы кто?" Я ответила, что я К..., назвав
себя по имени. "Нет, мы не о том. Кто вы -- певица? актриса?
Может быть -- танцуете?" -- Я опять не знала, что ответить и
сказала: "Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я -- ваша!" -- "Нет,
мы никого не прогоняем, садитесь вот сюда". И я села на лавку.
Репетиция продолжалась, я слушала, как зачарованная. Потом
пришел и Александров. Сказал: "Ну, вот и хорошо! Давайте теперь
познакомлю вас, раз уж вы теперь на своих ногах пришли к нам".
И Александров назвал мне всех находящихся здесь людей. Среди
них были: Юлиан Вениаминович Розенблат -- работник 2-ой части и
душа оркестра -- ударник! (В прошлом он был журналист,
заведовал отделом иностранной хроники в газете "Известия"),
Изик Авербух -- 1-ая скрипка -- из Венгрии, работал теперь в
портновской мастерской, Николай Ознобишин -- 1-ая скрипка --
работал в бухгалтерии пересылки. Был здесь и некий Сергей
Карташов -- драматург, но я была с ним уже знакома. В клубе
Карташов ничего не делал. Он вообще ничего нигде не делал. Он
пообещал начальству написать пьесу о войне, его оставили в
пересылке, но он забыл думать о пьесе. Ему все прощалось по его
безобидности, крайней нищете и юродству. (Большей частью Сережа
появлялся везде босым.) Отсидел он уже больше 10 лет.
-- Что вы можете? -- спросил меня Александров, -- Петь
умеете? -- Я конечно пела, но как? Для домашнего обихода, под
собственный гитарный аккомпанемент.
Я сказала, что я -- актриса драматическая, характерная,
комедийная, но петь -- это не мой жанр, хотя попробовать можно.
Заметив мой крайне смущенный вид за собственную внешность,
Александров понял меня и сказал: "Уйду, уйду! А вы, товарищи,
займитесь ею, помогите".
Был еще в этой компакте старик, по фамилии Кабачок -- это
был очень известный то ли на Украине, то ли в Белоруссии --
собиратель народных песен. Песни эти он потом перекладывал на
ноты, оркестровал их и очень удачно вел свой ансамбль народный
песен. И вспомнила я тогда песенку белорусскую "Бывайте
здоровы" на белорусском языке, все слова вспомнила. Говорю я
Кабачку: "Знаете ее? Саккомпанируйте, пожалуйста". И Кабачок
заиграл, не помню только на чем... чуть ли не на гуслях, а я
запела, а больше -- заговорила под музыку. Когда я закончила,
вдруг слышу -- аплодисменты мне дружные со всех стороной все
встали, и улыбаются мне, и поздравляют. Кто-то сказал: "Больше
ничего не надо, вот так и выпустим ее в ближайшем концерте". Я
было запротестовала, но мне дружелюбно ответили: "Так надо. Вы
которых не найти: "Мой ребенок был от мужа, а твой --
И я ушла в свой барак со смятенной душою.
Ближайший концерт не заставил себя долго ждать: в
воскресенье, в выходной день. Кто-то позаботился обо мне, и из
каптерки (где хранятся так же и вещи умерших зэков, но еще не
реализованные) мне принесли длинное шелковое платье какой-то
цыганской расцветки, а так же принесли парусиновые красные
сапоги 40-41 номера, ибо на мои отекшие ноги ничего не
налезало. Уже вечером, уже в репетиционной комнатушке, на меня
напялили весь этот наряд (больше всех около меня хлопотала Ирма
Геккер) и заставили меня распустить волосы по плечам. Голову
мою алой лентой увенчали. И стала я похожа то ли на
цыганку-молдаванку, то ли на русскую деву времен крепостного
права. Э, ладно! Главное -- там, на подмостках! С большим
волнением ожидала я своего выхода: решалась моя судьба!
Вышла я на середину сцены. Оркестранты, милые мои,
улыбаются мне, кивают, -- не робей, мол! Проиграли вступление к
песенке и вдруг... я вступила, не попав в тонику. Батюшки! Мой
слух, мой тонкий музыкальный слух изменил мне... даже
музыкальный слух деформируется от голода. Что делать? Я быстро
взмахиваю руками, тушу оркестр и громко говорю: "Ничего, первый
блин комом, начнем сначала. Оркестр -- подтянись! Будьте же
внимательнее! Начали..." И я дирижирую оркестром. Снова
вступление и снова я не попадаю в тональность. В зале
послышался смех. Тогда я обращаюсь прямо к зрителям: "Ну, что
мне с ними делать? -- показываю на оркестрантов. -- Давайте,
помогите мне разбудить этот ленивый оркестр! Я хлопаю в ладоши
-- зал весело смеется и хлопает вместе со мною. Передний ряд --
сплошное начальство -- тоже смеется. У всех впечатление, что
так все задумано, все ждут продолжения этой кажущейся шутки.
Тогда я решила продолжить игру и обращаюсь прямо к первому
ряду: "А я знаю, чему вы смеетесь. На мне красные сапоги и я
похожа на гусыню, не правда ли?" -- В зале хохот. Жду, пока
стихнет. Потом к оркестру: "Шутки в сторону, давайте, ребята,
по серьезному". И снова полилась музыка. Вступила точно.
Воодушевленная смехом, радушием зала, я уверенно развернулась и
-- пошла прямо на публику:
Б-ы-в-а-й-т-е з-д-о-р-о-в-ы,
Живи-те бо-га-то...
Я втолковывала всем и каждому в отдельности
доброжелательные слова песенки, я говорила слова просто,
правдиво, безо всякой претензии на актерство, на штампованную
эстрадную выразительность. Я как бы обнимала всех в зале от
переполнившего меня чувства -- любви к людям, желания им добра
и счастья. Песня окончилась. Что тут поднялось! Ух ты!.. крики,
хлопки, еще, еще... А я стояла посреди сцены, слегка кивала
головой и протянув вперед руки. Дали занавес. Оркестранты
поздравляли меняли все спрашивали:
-- Это вы нарочно придумали? Это нарочно?
Чуть не плача, я отвечала:
