Он выбросил на барьер мой бумажник и бланк. Я допил виски.
Круглоголовый серьезно сказал:
- Конечно, вы как хотите, дело ваше, но я вам советую от этих вещей
держаться подальше. Мы, может, все к этому придем, да чем позже, тем
лучше. Я вам этого даже объяснить не могу, я только чувствую, что это -
как в могилу: никогда не поздно и всегда рано.
- Спасибо, - сказал я.
- Он еще благодарит! - Эль снова заржал. - Ты видал такое? Еще и
благодарит!
- Три рубля мы удержали, - сказал круглоголовый. - А бланк порвите.
Нет, дайте я сам порву. А то, не дай бог, случится с вами что-нибудь, а
полиция к нам пожалует.
- Честно говоря, - сказал я, пряча бумажник, - мне все-таки
непонятно, как это вашу контору не прикроют.
- А у нас все честно-благородно, - сказал круглоголовый. - Не хочешь
- никто тебя не заставит. А если что-нибудь случилось - сам виноват.
- Наркоманов тоже никто не заставляет, - возразил я.
- Э, сравнили! Наркотики - дело денежное, корыстное...
- Ну ладно, до свидания, - сказал я. - Спасибо вам, ребята. Где, вы
сказали, Бубу искать?
- "Оазис", - пробасил Эль. - Кафе. Проваливай.
- Какой ты вежливый, дружок, - сказал я, - даже сердце щемит.
- Проваливай, проваливай, - повторил Эль. - Интель вонючий.
- Не волнуйся так, милый, - сказал я, - а то ведь запор наживешь.
Береги желудок, дороже желудка у тебя ничего нет. Верно я говорю?
Эль начал медленно выдвигаться из-за барьера, и я ушел. У меня снова
разболелось плечо.
На улице падал крупный теплый дождь. Листья деревьев блестели мокро и
весело, пахло свежестью, озоном, грозой.
Я остановил такси и назвал "Оазис". Улица вся струилась свежими
ручейками, и город был таким красивым и уютным, что неприятно было даже
думать о заплесневелом, вонючем, заброшенном метро.
Дождь хлестал вовсю, когда я выскочил из машины и, перемахнув через
тротуар, ворвался в кафе "Оазис". Народу было довольно много, почти все
ели, даже бармен за стойкой хлебал суп, пристроив тарелку между
стаканчиками для спиртного. Пообедавшие курили, рассеянно глядя на улицу
сквозь залитую водой витрину. Я подошел к стойке и вполголоса осведомился,
здесь ли Буба. Бармен положил ложку и оглядел зал.
- Не-а, - сказал он. - Да вы обедайте пока, он скоро будет.
- А как скоро?
- Минут через двадцать, через полчаса.
- Ага, - сказал я. - Тогда я пообедаю, а потом подойду, и вы мне его
покажете.
- Умгум, - сказал бармен, возвращаясь к своему супу.
Я взял поднос, набрал себе какой-то обед и сел к окну подальше от
других посетителей. Мне хотелось подумать. Я чувствовал, что материала
набралось достаточно для того, чтобы подумать о деле. Кажется, цепочка
намечалась. Коробочки с "Девоном" в ванной. Пористый нос говорил о Бубе и
о "Девоне" (шепотом говорил). Простой хороший парень Эль говорил о Бубе и
о слеге. Отчетливая цепочка: ванна - "Девон" - Буба - слег. Более того.
Загорелый парень с мышцами предупреждал, что "Девон" и все прочее - всем
дряням дрянь, а круглоголовый адепт социального мазохизма не видел разницы
между слегом и могилой. Как будто все сходится. Как будто это то, что мы
ищем... И если это так, то Римайер правильно посылал меня к рыбарям...
Римайер, сказал я про себя. Зачем ты посылал меня к рыбарям, римайер? Да
еще наказывал не капризничать и делать, что велят... И ведь ты не знал,
что я межпланетник, Римайер. А если даже и знал, то ведь там есть не
только сумасшедший кибер, там есть и пулька, и "один на двенадцать".
Чем-то я тебе очень не понравился, Римайер... Чем-то я тебе помешал. Да
нет же, сказал я, этого же не может быть. Просто ты мне очень не доверял,
Римайер. Просто я чего-нибудь еще не знаю. Например, я не знаю, что такое
Оскар, который торгует в курортном городе "Девоном" и который с тобой
связан, Римайер. И наверное, до нашего разговора в лифте ты встречался с
Оскаром... Я не хочу об этом думать. Он лежит, как покойник, а я думаю о
нем такие вещи, и он даже не может оправдаться... Я вдруг почувствовал
скверный холодок внутри. Ну хорошо, ну мы выловим эту шайку. И что
изменится? Дрожка останется, лопоухий Лэн будет по-прежнему не спать по
ночам, Вузи будет приходить домой пьяная до безобразия, а таможенник Пети
будет зачем-то падать мордой в битое стекло... И все будут заботиться о
"благе народа". Одних будут поливать слезогонкой, других вколачивать по
уши в землю, третьих превращать из обезьян в то, что вполне сойдет за
людей... А потом дрожка выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а
вместо изъятого слега подсунут суперслег. Все будет для блага народа.
Веселись, Страна Дураков, и не о чем не думай!..
За соседний столик уселись с подносами двое в накидках. Один из них
показался мне чем-то знакомым. У него было породистое высокомерное лицо,
и, если бы не толстый белый пластырь на левой скуле, я бы обязательно
узнал его - во всяком случае, у меня было такое ощущение. Второй был
румяный человек с большой плешью и суетливыми движениями. Разговаривали
они негромко, но не потому, что хотели скрыть что-нибудь, и их было
отлично слышно с того места, где я сидел.
- Поймите меня правильно, - убедительно повествовал румяный,
торопливо поглощая шницель. - Я вовсе не против театров и музеев. Но
ассигнования на городской театр в прошлом году недоиспользованы, а в музеи
ходят одни туристы...
- Похитители картин, - вставил человек с пластырем.
- Оставьте, пожалуйста. У нас нет картин, которые стоило бы похищать.
Слава богу, "сикстинских мадонн" пока еще не научились синтезировать из
опилок. Я хочу обратить ваше внимание на то, что распространение культуры
должно в наше время идти совсем другим путем. Культура должна не входить в
народ, а исходить из народа. Народные капеллы, кружки самодеятельности,
массовые игры - вот что нужно нашей публике...
- Нашей публике нужна хорошая оккупационная армия, - сказал человек с
пластырем.
- Ах, оставьте, пожалуйста, вы ведь так не думаете... Охват кружками
у нас на безобразном уровне. Боэла мне жаловалась вчера, что на ее чтения
ходит только один человек, и тот, кажется, с матримониальными намерениями.
А нам надо отвлекать народ от дрожки, от алкоголя, от сексуальных
развлечений. Нам надо поднимать дух...
Человек с пластырем прервал его:
- Что вам от меня нужно? Чтобы я сегодня поддерживал ваш проект
против этого осла, нашего уважаемого мэра? Ради бога! Мне абсолютно все
равно. Но если вы хотите знать мое мнение о духе, то духа нет, дорогой
советник! Дух давно умер! Он захлебнулся в брюшном сале. И на вашем месте
я бы считался с этим и только с этим!
Румяный человек, казалось, был убит. Некоторое время он молчал, потом
вдруг застонал:
- Боже мой, боже мой, чем вы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю
вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные
реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я
понял, что мы даже не захолустье, мы - заповедник! В глазах всего мира мы
- заповедник глупости, невежества и порнократии. Представьте себе, в нашем
городе второй год сидит профессор Рубинштейн. Социальный психолог, мировое
имя. Он изучает нас, как животных... "Инстинктивная социология
разлагающихся экономических формаций" - так называется его работа. Его
интересует человек как носитель первобытных инстинктов, и он мне
жаловался, как трудно ему было набирать материал в странах, где
инстинктивная деятельность искажена и подавлена системой педагогики. А у
нас он блаженствует! По его словам, у нас вообще нет никакой деятельности,
кроме инстинктивной. Я был оскорблен, мне было стыдно, но боже мой, что же
я мог ему возразить?.. Вы поймете меня. Вы же умный человек, мой друг, вы
холодный человек, я знаю, но не могу же я поверить, чтобы вам до такой
степени было все равно...
Человек с пластырем высокомерно глядел на него и вдруг дернул щекой.
И я сразу же узнал его: это был тот самый тип с моноклем, который так
ловко облил меня светящейся гадостью вчера у меценатов. Ах ты стервец,
подумал я. Ах ты вор! Оккупационная армия ему понадобилась! Дух, видите
ли, захлебнулся в сале...
- Простите, советник, - брезгливо произнес человек с пластырем. - Я
все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас
- это маразм. Последние судороги. Эйфория.
Я встал и приблизился к их столику.
- Разрешите? - спросил я.
Они удивленно воззрились на меня. Я сел.
- Простите меня, пожалуйста, - сказал я. - Я, собственно, турист и
здесь у вас недавно, а вы, по-моему, местные и даже имеете какое-то
отношение к городскому управлению... Вот я и решился побеспокоить вас. Я
все слышу вокруг: меценаты, меценаты... А что это такое, никто толком не
знает...
Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились - он
тоже узнал меня.
- Меценаты? - сказал румяный советник приветливо. - Есть, есть такая
варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и
рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным
видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто
трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины,
скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы
представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое
наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой,
хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием
уничтожают...
- Ай-яй-яй-яй! - сказал я, не сводя глаз с пластыря. - А ведь таких
надо вешать за ноги.
- Мы их преследуем! - воскликнул румяный советник. - Мы их преследуем
по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они,
собственно, не нарушают никаких писанных законов, но коль скоро речь
заходит о меценатах...
- Вы уже кончили, советник? - осведомился человек с пластырем. Меня
он игнорировал.
Румяный спохватился.
- Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, - сказал он, обращаясь ко
мне, - у нас заседание в муниципалитете...
- Бармен! - металлическим голосом позвал человек с пластырем. -
Вызовите такси, прошу вас.
- Вы давно в городе? - спросил румяный.
- Второй день, - ответил я.
- И вам... нравится?
- Красивый город.
- М-да, - промямлил румяный.
Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и
вытащил сигару.
- Болит? - спросил я сочувственно.
- Что именно? - надменно сказал он.
- Скула, - сказал я. - И еще должна болеть печень.
- У меня никогда ничего не болит, - ответил он, блеснув моноклем.
- Разве вы знакомы? - удивился румяный.
- Немножко, - сказал я. - Мы поспорили об искусстве.
Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же
встал.
- Пойдемте, советник, - сказал он.
Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я
проводил их глазами и направился к стойке.
- Бренди? - спросил бармен.
- Именно, - сказал я. Меня трясло от злости. - Кто эти люди, с
которыми я сейчас говорил?
- Плешивый - это советник муниципалитета, культурой занимается. А
тот, что с моноклем, - это городской казначей.
- Казначей, - сказал я. - Сволочь он, а не казначей.
- Да ну? - сказал бармен с интересом.
- Вот вам и ну. Буба пришел?
- Нет еще. А казначей, он что?
- Сволочь он, - сказал я. - Ворюга.
Бармен подумал.
- Очень даже может быть, - сказал он. - Вообще-то он барон. Бывший,
