обсерватории, а левее проступали в сумраке тонкие, как минареты,
сторожевые вышки королевского дворца. Румата глубоко вдохнул сырой
холодный воздух и направился домой.
Барон Пампа повеселился в эту ночь на славу. В сопровождении кучки
безденежных донов, быстро теряющих человеческий облик, он совершил
гигантское турне по арканарским кабакам, пропив все, вплоть до роскошного
пояса, истребив неимоверное количество спиртного и закусок, учинив по
дороге не менее восьми драк. Во всяком случае, Румата мог отчетливо
вспомнить восемь драк, в которые он вмешивался, стараясь развести и не
допустить смертоубийства. Дальнейшие его воспоминания тонули в тумане. Из
этого тумана всплывали то хищные морды с ножами в зубах, то
бессмысленно-горькое лицо последнего безденежного дона, которого барон
Пампа пытался продать в рабство в порту, то разъяренный носатый ируканец,
злобно требовавший, чтобы благородные доны отдали его лошадей...
Первое время он еще оставался разведчиком. Пил он наравне с бароном:
ируканское, эсторское, соанское, арканарское, но перед каждой переменой
вин украдкой клал под язык таблетку каспарамида. Он еще сохранял
рассудительность и привычно отмечал скопления серых патрулей на
перекрестках и у мостов, заставу конных варваров на соанской дороге, где
барона наверняка бы пристрелили, если бы Румата не знал наречия варваров.
Он отчетливо помнил, как поразила его мысль о том, что неподвижные ряды
чудных солдат в длинных черных плащах с капюшонами, выстроенные перед
Патриотической школой, - это монастырская дружина. При чем здесь церковь?
- подумал он тогда. С каких это пор церковь в Арканаре вмешивается в
светские дела?
Он пьянел медленно, но все-таки опьянел, как-то сразу, скачком; и
когда в минуту просветления увидел перед собой разрубленный дубовый стол в
совершенно незнакомой комнате, обнаженный меч в своей руке и рукоплещущих
безденежных донов вокруг, то подумал было, что пора идти домой. Но было
поздно. Волна бешенства и отвратительной, непристойной радости
освобождения от всего человеческого уже захватила его. Он еще оставался
землянином, разведчиком, наследником людей огня и железа, не щадивших себя
и не дававших пощады во имя великой цели. Он не мог стать Руматой
Эсторским, плотью от плоти двадцати поколений воинственных предков,
прославленных грабежами и пьянством. Но он больше не был и коммунаром. У
него больше не было обязанностей перед Экспериментом. Его заботили только
обязанности перед самим собой. У него больше не было сомнений. Ему было
ясно все, абсолютно все. Он точно знал, кто во всем виноват, и он точно
знал, чего хочет: рубить наотмашь, предавать огню, сбрасывать с дворцовых
ступеней на копья и вилы ревущей толпы...
Румата встрепенулся и вытащил из ножен мечи. Клинки были зазубрены,
но чисты. Он помнил, что рубился с кем-то, но с кем? И чем все
кончилось?..
...Коней они пропили. Безденежные доны куда-то исчезли. Румата - это
он тоже помнил - приволок барона к себе домой. Пампа дон Бау был бодр,
совершенно трезв и полон готовности продолжать веселье - просто он больше
не мог стоять на ногах. Кроме того, он почему-то считал, что только что
распрощался с милой баронессой и находится теперь в боевом походе против
своего исконного врага барона Каску, обнаглевшего до последней степени.
("Посудите сами, друг мой, этот негодяй родил из бедра шестипалого
мальчишку и назвал его Пампой...") "Солнце заходит, - объявил он, глядя на
гобелен, изображающий восход солнца. - Мы могли бы провеселиться всю эту
ночь, благородные доны, но ратные подвиги требуют сна. Ни капли вина в
походе. К тому же баронесса была бы недовольна".
Что? Постель? Какие постели в чистом поле? Наша постель - попона
боевого коня! С этими словами он содрал со стены несчастный гобелен,
завернулся в него головой и с грохотом рухнул в угол под светильником.
Румата велел мальчику Уно поставить рядом с бароном ведро рассола и кадку
с маринадами. У мальчишки было сердитое, заспанное лицо. "Во набрались-то,
- ворчал он. - Глаза в разные стороны смотрят..." - "Молчи, дурак", -
сказал тогда Румата и... Что-то случилось потом. Что-то очень скверное,
что погнало его через весь город на пустырь. Что-то очень, очень скверное,
непростительное, стыдное...
Он вспомнил, когда уже подходил к дому, и, вспомнив, остановился.
...Отшвырнув Уно, он полез вверх по лестнице, распахнул дверь и
ввалился к ней, как хозяин, и при свете ночника увидел белое лицо,
огромные глаза, полные ужаса и отвращения, и в этих глазах - самого себя,
шатающегося, с отвисшей слюнявой губой, с ободранными кулаками, в одежде,
заляпанной дрянью, наглого и подлого хама голубых кровей, и этот взгляд
швырнул его назад, на лестницу, вниз, в прихожую, за дверь, на темную
улицу и дальше, дальше, дальше, как можно дальше...
Стиснув зубы и чувствуя, что все внутри оледенело и смерзлось, он
тихонько отворил дверь и на цыпочках вошел в прихожую. В углу, подобно
гигантскому морскому млекопитающему, сопел в мирном сне барон. "Кто
здесь?" - воскликнул Уно, дремавший на скамье с арбалетом на коленях.
"Тихо, - шепотом сказал Румата. - Пошли на кухню. Бочку воды, уксусу,
новое платье, живо!"
Он долго, яростно, с острым наслаждением обливался водой и обтирался
уксусом, сдирая с себя ночную грязь. Уно, против обыкновения молчаливый,
хлопотал вокруг него. И только потом, помогая дону застегивать идиотские
сиреневые штаны с пряжками на заду, сообщил угрюмо:
- Ночью, как вы укатили, Кира спускалась и спрашивала, был дон или
нет, решила, видно, что приснилось. Сказал ей, что как с вечера ушли в
караул, так и не возвращались...
Румата глубоко вздохнул, отвернувшись. Легче не стало. Хуже.
- ...А я всю ночь с арбалетом над бароном сидел: боялся, что спьяну
наверх полезут.
- Спасибо, малыш, - с трудом сказал Румата.
Он натянул башмаки, вышел в прихожую, постоял немного перед темным
металлическим зеркалом. Каспарамид работал безотказно. В зеркале виднелся
изящный, благородный дон с лицом, несколько осунувшимся после
утомительного ночного дежурства, но в высшей степени благопристойным.
Влажные волосы, прихваченные золотым обручем, мягко и красиво спадали по
сторонам лица. Румата машинально поправил объектив над переносицей.
Хорошенькие сцены наблюдали сегодня на Земле, мрачно подумал он.
Тем временем рассвело. В пыльные окна заглянуло солнце. Захлопали
ставни. На улице перекликались заспанные голоса. "Как спали, брат Кирис? "
- "Благодарение господу, спокойно, брат Тика. Ночь прошла, и слава богу".
- "А у нас кто-то в окна ломился. Благородный дон Румата, говорят, ночью
гуляли". - "Сказывают, гость у них". - "Да нынче разве гуляют? При молодом
короле, помню, гуляли - не заметили, как полгорода сожгли". - "Что я вам
скажу, брат Тика. Благодарение богу, что у нас в соседях такой дон. Раз в
год загуляет, и то много..."
Румата поднялся наверх, постучавшись, вошел в кабинет. Кира сидела в
кресле, как и вчера. Она подняла глаза и со страхом и тревогой взглянула
ему в лицо.
- Доброе утро, маленькая, - сказал он, подошел, поцеловал ее руки и
сел в кресло напротив.
Она все испытующе смотрела на него, потом спросила:
- Устал?
- Да, немножко. И надо опять идти.
- Приготовить тебе что-нибудь?
- Не надо, спасибо. Уно приготовит. Вот разве воротник подуши...
Румата чувствовал, как между ними вырастает стена лжи. Сначала
тоненькая, затем все толще и прочнее. На всю жизнь! - горько подумал он.
Он сидел, прикрыв глаза, пока она осторожно смачивала разными духами его
пышный воротник, щеки, лоб, волосы. Потом она сказала:
- Ты даже не спросишь, как мне спалось.
- Как, маленькая?
- Сон. Понимаешь, страшный-страшный сон.
Стена стала толстой, как крепостная.
- На новом месте всегда так, - сказал Румата фальшиво. - Да и барон,
наверное, внизу шумел очень.
- Приказать завтрак? - спросила она.
- Прикажи.
- А вино какое ты любишь утром?
Румата открыл глаза.
- Прикажи воды, - сказал он. - По утрам я не пью.
Она вышла, и он услышал, как она спокойным звонким голосом
разговаривает с Уно. Потом она вернулась, села на ручку его кресла и
начала рассказывать свой сон, а он слушал, заламывая бровь и чувствуя, как
с каждой минутой стена становится все толще и непоколебимей и как она
навсегда отделяет его от единственного по-настоящему родного человека в
этом безобразном мире. И тогда он с размаху ударил в стену всем телом.
- Кира, - сказал он. - Это был не сон.
И ничего особенного не случилось.
- Бедный мой, - сказала Кира. - Погоди, я сейчас рассолу принесу...
5
Еще совсем недавно двор Арканарских королей был одним из самых
просвещенных в Империи. При дворе содержались ученые, в большинстве,
конечно, шарлатаны, но и такие, как Багир Киссэнский, открывший
сферичность планеты; лейб-знахарь Тата, высказавший гениальную догадку о
возникновении эпидемий от мелких, незаметных глазу червей, разносимых
ветром и водой; алхимик Синда, искавший, как все алхимики, способ
превращать глину в золото, а нашедший закон сохранения вещества. Были при
Арканарском дворе и поэты, в большинстве блюдолизы и льстецы, но и такие,
как Пэпин Славный, автор исторической трагедии "Поход на север"; Цурэн
Правдивый, написавший более пятисот баллад и сонетов, положенных в народе
на музыку; а также Гур Сочинитель, создавший первый в истории Империи
светский роман - печальную историю принца, полюбившего прекрасную
варварку. Были при дворе и великолепные артисты, танцоры, певцы.
Замечательные художники покрывали стены нетускнеющими фресками, славные
скульпторы украшали своими творениями дворцовые парки. Нельзя сказать,
чтобы Арканарские короли были ревнителями просвещения или знатоками
искусств. Просто это считалось приличным, как церемония утреннего одевания
или пышные гвардейцы у главного входа. Аристократическая терпимость
доходила порой до того, что некоторые ученые и поэты становились заметными
винтиками государственного аппарата. Так всего полстолетия назад
высокоученый алхимик Ботса занимал ныне упраздненный за ненадобностью пост
министра недр, заложил несколько рудников и прославил Арканар
удивительными сплавами, секрет которых был утерян после его смерти. А
Пэпин Славный вплоть до недавнего времени руководил государственным
просвещением, пока министерство истории и словесности, возглавляемое им,
не было признано вредным и растлевающим умы.
Бывало, конечно, и раньше, что художника или ученого, неугодного
королевской фаворитке, тупой и сладострастной особе, продавали за границу
или травили мышьяком, но только дон Рэба взялся за дело по-настоящему. За
годы своего пребывания на посту всесильного министра охраны короны он
произвел в мире арканарской культуры такие опустошения, что вызвал
неудовольствие даже у некоторых благородных вельмож, заявлявших, что двор
стал скучен и во время балов ничего не слышишь, кроме глупых сплетен.
Багир Киссэнский, обвиненный в помешательстве, граничащим с
государственным преступлением, был брошен в застенок и лишь с большим
трудом вызволен Руматой и переправлен в метрополию. Обсерватория его
сгорела, а уцелевшие ученики разбежались кто куда. Лейб-знахарь Тата
вместе с пятью другими лейб-знахарями оказался вдруг отравителем,
