удовольствие, нет ответа - беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я
вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит
ответ. Видно, как он приходит. Так я делаю объем для камней. Вот такой.
("Корзину", - подсказал Комов). Да, корзину. Один прут цепляется за
второй, второй - за третий, третий - дальше, и получается... корзина.
Видно - как. Но гораздо чаще я размышляю, - снова загремели камни, - и
ответ получается готовый. Есть куча прутьев, и вдруг - готовая корзина.
Почему?
- И на этот вопрос, - сказал Комов, - я смогу ответить, только когда
узнаю о тебе все.
- Тогда узнавай! - потребовал Малыш. - Узнавай скорее! Почему не
узнаешь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он
съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно,
на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь
затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской
задыхающийся голос:
- Мари... Мари... Ма... ри...
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было
слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по
полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До
жути знакомый женский голос простонал:
- Шура... Где ты, Шура... Больно... Что случилось? Где ты? Я ничего
не вижу, Шура... Да отзовись же. Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не
вижу...
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина
затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и
обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони.
Челюсти у меня онемели.
- Так было долго, - сказал Малыш торжественно. - Я устал кричать. Я
заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я
хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так.
Целый каскад звуков хлынул из интеркома - совершенно незнакомых
звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щелканье, какие-то гулы,
похожие на эхо, басистое, на пороге слышимости, бормотание; писк, скрип,
зудение, медные удары, потрескивание... Это продолжалось долго, несколько
минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал:
- Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько
времени, сколько я живу. Что делать?
- И тебя накормили? Согрели тебя? - спросил Комов ровным голосом.
- Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне
хотелось. Пока не прилетел первый корабль.
- А что это было? - спросил Комов, и, на мой взгляд, очень удачно
проимитировал звуковую кашу, которую мы только что слышали.
Пауза.
- А, понимаю, - сказал Малыш. - Ты совсем не умеешь, но я тебя понял.
Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого нет слова, чтобы назвать. А ты
знаешь больше слов, чем я. Дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но
все не те.
Пауза.
- Какого это было цвета? - спросил Комов.
- Никакого. Цвет - это когда смотришь глазами. Там нельзя смотреть
глазами.
- Где - там?
- У меня. Глубоко. В земле.
- А как там на ощупь?
- Прекрасно, - сказал Малыш. - Удовольствие. Ч-чеширский кот! У меня
лучше всего. Так было, пока не пришли люди.
- Ты там спишь? - спросил Комов.
- Я там все. Сплю, ем, размышляю. Только играю я здесь, потому что
люблю глядеть глазами. И там тесно играть. Как в воде, только еще теснее.
- Но ведь в воде нельзя дышать, - сказал Комов.
- Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно.
Пауза.
- Теперь ты все обо мне узнал? - осведомился Малыш.
- Нет, - решительно сказал Комов. - Ничего я о тебе не узнал. Ты же
видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у тебя есть свои слова?
- Слова... - медленно повторил Малыш. - Это когда двигается рот, а
потом слышно ушами. Нет. Это только у людей. Я знал, что есть слова,
потому что я помню. По бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но
теперь я знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие
говорить. Игра.
- Теперь ты знаешь, что значит слово "океан", - произнес Комов, - но
океан ты видел и раньше. Как ты его называл?
Пауза.
- Я слушаю, - сказал Комов.
- Что ты слушаешь? Зачем? Я назвал. Так нельзя услышать. Это внутри.
- Может быть, ты можешь показать? - сказал Комов. - У тебя есть
камни, прутья...
- Камни и прутья не для того, чтобы показывать, - объявил Малыш, как
мне показалось, сердито. - Камни и прутья - для того, чтобы размышлять.
Если тяжелый вопрос - камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, -
листья. Тут много всяких вещей. Вода, лед - он хорошо тает, поэтому... -
Малыш помолчал. - Нет слов, - сообщил он. - Много всяких вещей. Волосы...
и много такого, для чего нет слова. Но это там, у меня.
Послышался протяжный тяжкий вздох. По-моему, Вандерхузе. Майка вдруг
спросила:
- А когда ты двигаешь лицом? Что это?
- Мам-ма... - сказал Малыш нежным мяукающим голоском. - Лицо, руки,
тело, - продолжал он голосом Майки, - это тоже вещи для размышления. Этих
вещей много. Долго все называть.
Пауза.
- Что делать? - спросил Малыш. - Ты придумал?
- Придумал, - ответил Комов. - Ты возьмешь меня к себе. Я посмотрю и
сразу многое узнаю. Может быть, даже все.
- Об этом я размышлял, - сказал Малыш. - Я знаю, что ты хочешь ко
мне. Я тоже хочу, но я не могу. Это вопрос! Когда я хочу, я все могу.
Только не про людей. Я не хочу, чтобы они были, а они есть. Я хочу, чтобы
ты пришел ко мне, но не могу. Люди - это беда.
- Понимаю, - сказал Комов. - Тогда я возьму тебя к себе. Хочешь?
- Куда?
- К себе. Туда, откуда я пришел. На Землю, где живут все люди. Там я
тоже смогу узнать о тебе все, и довольно быстро.
- Но ведь это далеко, - проговорил Малыш. - Или я тебя не понял?
- Да, это очень далеко, - сказал Комов. - Но мой корабль...
- Нет! - сказал Малыш. - Ты не понимаешь. Я не могу далеко. Я не могу
даже просто далеко и уж совсем не могу очень далеко. Один раз я играл на
льдинах. Заснул. Проснулся от страха. Большой страх, огромный. Я даже
закричал. Фрагмент! Льдина уплыла, и я видел только верхушки гор. Я
подумал, что океан проглотил землю. Конечно, я вернулся. Я очень захотел,
и льдина сразу пошла обратно к берегу. Но теперь я знаю, мне нельзя
далеко. Я не только боялся. Мне было худо. Как от голода, только гораздо
хуже. Нет, к тебе я не могу.
- Ну, хорошо, - произнес Комов натужно-веселым голосом. - Наверное,
тебе надоело отвечать и рассказывать. Я знаю, что ты любишь задавать
вопросы. Задавай, я буду отвечать.
- Нет, - сказал Малыш. - У меня много вопросов к тебе. Почему падает
камень? Что такое горячая вода? Почему пальцев десять, а чтобы считать,
нужен всего один? Много вопросов. Но я не буду сейчас спрашивать. Сейчас
плохо. Ты не можешь ко мне, я не могу к тебе, слов нет. Значит, узнать все
про меня ты не можешь. Ш-шарада! Значит, не можешь уйти. Я прошу тебя:
думай, что делать. Если сам не можешь быстро думать, пусть думают твои
машины в миллион раз быстрее. Я ухожу. Нельзя размышлять, когда
разговариваешь. Размышляй быстрее, потому что мне хуже, чем вчера. А вчера
было хуже, чем позавчера.
Загремел и покатился камень. Вандерхузе опять протяжно и тяжко
вздохнул. Я глазом не успел моргнуть, а Малыш уже вихрем мчался к сопкам
через строительную площадку. Я видел, как он проскочил взлетную полосу и
вдруг исчез, словно его и не было. И в ту же секунду, как по команде,
исчезли разноцветные усы над хребтом.
- Так, - сказал Комов. - Ничего не поделаешь. Яков, прошу вас, дайте
радиограмму Сидорову, пусть доставит сюда оборудование, я вижу, без
ментоскопа мне не обойтись.
- Хорошо, - сказал Вандерхузе. - Но я хотел бы обратить ваше
внимание, Геннадий... За весь разговор на индикаторе ни разу не зажегся
зеленый огонь.
- Я видел, - сказал Комов.
- Но ведь это не просто отрицательные эмоции, Геннадий. Это ярко
выраженные отрицательные эмоции...
Ответа Комова я не расслышал.
Я просидел на посту весь вечер и половину ночи. Ни вечером, ни ночью
Малыш больше не появлялся. Усы тоже не появлялись. И Майка тоже.
7. ВОПРОСЫ И СОМНЕНИЯ
За завтраком Комов был очень разговорчив. Ночью он, по-моему, совсем
не спал, глаза у него были красные, щеки запали, но был он весел и
возбужден. Он наливался крепким чаем и излагал нам свои предварительные
соображения и выводы.
По его словам, теперь уже не было никакого сомнения в том, что
аборигены подвергли организм мальчика самым коренным изменениям. Они
оказались удивительно смелыми и знающими экспериментаторами: они изменили
его физиологию и, частично, анатомию, невероятно расширили активную
область его мозга, а также снабдили его новыми физиологическими
механизмами, развить которые на базе обычного человеческого организма с
точки зрения современной земной науки представляется пока невозможным.
Цель этих анатомо-физиологических изменений лежит, может быть, на
поверхности: аборигены попросту стремились приспособить беспомощного
человеческого детеныша к совершенно нечеловеческим условиям существования
в этом мире. Не совсем ясным представляется вопрос, зачем они так серьезно
вмешались в работу центральной нервной. Можно допустить, конечно, что это
получилось у них случайно, как побочное следствие анатомо-физиологических
изменений. Но можно допустить также, что они использовали резервы
человеческого мозга целенаправленно. Тогда возникает веер предположений.
Например, они стремились сохранить у Малыша все его младенческие
воспоминания и впечатления, с тем чтобы облегчить ему обратную адаптацию,
если он вновь попадет в человеческое общество. Действительно, Малыш
поразительно легко сошелся с нами, так что мы не кажемся ему ни уродами,
ни чудовищами. Но не исключено также, что громадная память Малыша и
феноменальное развитие его звуковоспроизводящих центров есть опять же лишь
побочный результат работы аборигенов над его мозгом. Возможно, аборигены
прежде всего стремились создать между собой и центральной нервной Малыша
устойчивую психическую связь. То, что такая связь существует,
представляется в высшей степени вероятным. Во всяком случае, трудно иначе
объяснить такие факты, как спонтанное - внелогическое - появление у Малыша
ответов на вопросы; непременное исполнение всех осознанных и даже
неосознанных желаний Малыша; прикованность Малыша к этому району планеты.
Сюда же, вероятно, относится и сильное психическое напряжение, в котором
пребывает Малыш в связи с появлением людей. Сам Малыш не в состоянии
объяснить, чем, собственно, ему мешают люди. Очевидно, что мы мешаем не
ему. Мы мешаем аборигенам. И тут мы вплотную подходим к вопросу о природе
аборигенов.
Простая логика заставляет нас предположить, что аборигены являются
существами либо микроскопическими, либо гигантскими - так или иначе,
несоизмеримыми с физическими размерами Малыша. Именно поэтому Малыш
воспринимает их самих и их проявления как стихию, как часть природы,
окружающей его с младенчества. ("Когда я спросил его про усы, Малыш
довольно равнодушно сообщил: усы он видит впервые, но он каждый день видит
что-нибудь впервые. Слова же для обозначения подобных явлений мы подобрать
не смогли".) Лично он, Комов, склонен предполагать, что аборигены
представляют собой некие исполинские сверхорганизмы, чрезвычайно далекие
