горами не было. - Нет целей, - упавшим голосом сказал я.
- Спишь на посту!
- Ничего не сплю... Только что были, своими глазами видел...
- И что ты видел своими глазами? - осведомился Вандерхузе.
- Цели. Три цели.
- А потом?
- А теперь их нет.
- Гм... - сказал Вандерхузе. - Странно это как-то произошло, как ты
полагаешь?
- Да, - сочувственно сказал я. - Очень странно. Были - и вдруг нет.
- Комов возвращается, - сообщил Вандерхузе. - Может быть, он
что-нибудь понимает?..
Действительно, Комов, обвешанный футлярами, неловкой походкой -
очевидно, у него затекли ноги - возвращался к кораблю. Время от времени он
оборачивался - надо полагать, прощался с Пьером Александровичем, но самого
Пьера Александровича видно не было.
- Отбой, - сказал Вандерхузе. - Оставь все, как есть, и беги на
камбуз, приготовь что-нибудь горячее и подкрепляющее. Геннадий, наверное,
замерз, как сосулька. Впрочем, голос у него довольный, как ты полагаешь,
Майка?
Я мигом очутился на кухне и принялся торопливо готовить глинтвейн,
кофе и легкую закуску. Я очень боялся пропустить хоть слово из того, что
будет рассказывать Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку, Комов
еще ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая замерзшую щеку,
на столе была расстелена самая большая и подробная карта нашего района, и
Майка пальцем показывала ему те места, откуда высовывались давешние
усы-антенны.
- Здесь ничего нет! - возбужденно говорила Майка. - Здесь мерзлые
скалы, каньоны в сто метров глубины, вулканические пропасти - и ничего
живого. Я пролетала здесь десятки раз. Тут даже кустарника нет.
Комов рассеянно-благодарно кивнул мне, взял в обе руки чашу с
глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно прихлебывать, покряхтывая,
обжигаясь и с наслаждением отдуваясь.
- И грунт здесь хрупкий, - продолжала Майка, - он бы не выдержал
таких сооружений. Это же десятки, а может быть, и сотни тысяч тонн!
- Да, - произнес Комов и со стуком поставил пустую чашу на стол. -
Что и говорить, странно. - Он сильно потер ладони. - Замерз, как собака, -
сообщил он. Это был опять совсем другой Комов - румяный, красноносый,
доброжелательный, с блестящими веселыми глазами. - Странно, странно,
ребята. Но это еще не самое странное - мало ли странного бывает на чужих
планетах. - Он повалился в кресло и вытянул ноги. - Сегодня меня, знаете
ли, трудно удивить. За эти четыре часа я наслышался такого... Кое-что
нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два фундаментальных факта,
которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш...
его зовут Малыш... уже научился бегло говорить и понимать практически все,
что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою сознательную жизнь ни
разу не общался с людьми!
- Что значит - бегло? - недоверчиво спросила Майка. - После четырех
часов обучения - бегло?
- Да, после четырех часов обучения - бегло! - торжествующе подтвердил
Комов. - Но это во-первых. А во-вторых, Малыш пребывает в совершенной
убежденности, что он - единственный обитатель этой планеты.
Мы не поняли.
- Почему же единственный? - спросил я. - Какой же он единственный?
- Малыш совершенно убежден, - с ударением произнес Комов, - что,
кроме него, на этой планете нет ни одного разумного аборигена.
Воцарилось молчание. Комов поднялся.
- У нас много работы, - сказал он. - Завтра утром Малыш намерен
нанести нам официальный визит.
6. НЕЛЮДИ И ВОПРОСЫ
Мы проработали всю ночь. В кают-компании был оборудован
импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали
его буквально из ничего. Приборчик получился маломощный, хилый, с
безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры он
мерил более или менее удовлетворительно, а что касается индикатора, то
фиксировал он у нас только три основные позиции: ярко выраженные
отрицательные эмоции (красная лампочка на пульте), ярко выраженные
положительные эмоции (зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная
гамма (белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял прекрасный
стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не согласится
так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной
герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как управились, и
тут во весь рост встала проблема дежурства на посту УАС.
Вандерхузе, как капитан корабля, отвечающий за безопасность,
неприкосновенность и все такое прочее, категорически отказался отменить
это дежурство. Майка, просидевшая на посту вторую половину ночи,
естественно, льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при
официальном визите будет непременно. Однако она была горько разочарована.
Выяснилось, что квалифицированно работать на диагностере может только
Вандерхузе. Выяснилось дальше, что поддерживать в рабочем состоянии
диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я. И
наконец, выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим
ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины
на первой беседе с Малышом. Короче говоря, бледная от бешенства Майка
снова отправилась на пост, причем сохранивший полное хладнокровие
Вандерхузе не преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так
что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций действует - красная
лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на
посту УАС можно было слышать, что говорится в кают-компании, через
интерком с усилителем.
В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел на середину
кают-компании и огляделся. Все было готово. Диагностер был настроен и
включен, на столе красовались блюда со сладостями, освещение было
отрегулировано под местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию
по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и пригласил
нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе
втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.
Он явился в девять сорок по бортовому времени.
Он остановился в дверях. Вцепившись левой рукой в косяк и поджав
правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по
очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была такая, что я
слышал его дыхание - мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо
отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил еще более
странное впечатление. Все в нем было странным: и поза - по-человечески
совершенно неестественная и вместе с тем непринужденная, и блестящая,
словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в
расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные узлы, и
удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким уж
маленьким - ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было
ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.
Взгляд его остановился, наконец, на Вандерхузе. Он смотрел на
Вандерхузе так долго и так пристально, что мне пришла в голову дикая
мысль: уж не догадывается ли Малыш о назначении диагностера, - а наш
бравый капитан в конце концов с некоторой нервностью взбил согнутым
пальцем свои бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.
- Феноменально! - громко и отчетливо произнес Малыш голосом
Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.
Капитан снова нервно взбил бакенбарды и искательно улыбнулся. И
тотчас же лицо Малыша ожило. Вандерхузе был награжден целой серией
ужасающих гримас, мгновенно сменявших друг друга. На лбу у Вандерхузе
выступил холодный пот. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут Малыш
отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль стены и остановился возле
экрана видеофона.
- Что это? - спросил он.
- Видеофон, - ответил Комов.
- Да, - сказал Малыш. - Все движется, и ничего нет. Изображения.
- Вот еда, - сообщил Комов. - Хочешь поесть?
- Еда - отдельно? - непонятно спросил Малыш и приблизился к столу. -
Это еда? Непохоже. Шарада.
- Непохоже на что?
- Непохоже на еду.
- Все-таки попробуй, - посоветовал Комов, придвигая к нему блюдо с
меренгами.
Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул руки и открыл рот. Мы
молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это
длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину,
сел и резким движением разбросал на полу перед собой смятые листья. По
лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень
точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от
времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи,
следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор,
несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На
мгновение Малыш застыл в неподвижности, и вдруг снова одним резким
движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.
- Я понимаю, - объявил он, - это - ваша еда. Я так не ем.
- Смотри, как надо, - сказал Комов.
Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес
ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По
мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.
- Нельзя! - почти крикнул он. - Ничего нельзя брать руками в рот.
Будет плохо!
- А ты попробуй, - снова предложил Комов, взглянул в сторону
диагностера и осекся. - Ты прав. Не надо. Что будем делать?
Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном произнес:
- Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?
- Сейчас объяснить трудно, - мягко ответил Комов. - Нам очень, очень
нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще ничего о себе не рассказывал. Когда
мы узнаем о тебе все, мы уйдем, если ты захочешь.
- Ты знаешь обо мне все, - объявил Малыш голосом Комова. - Ты знаешь,
как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал. Ты знаешь, зачем я к тебе
пришел. Ты знаешь обо мне
У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.
- Почему ты думаешь, что я все это знаю? - спросил он спокойно.
- Я размышлял. Я понял.
- Это феноменально, - спокойно сказал Комов, - но это не совсем
верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.
- Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?
- Да, если ты захочешь.
- Тогда спрашивай, - сказал Малыш. - Спрашивай быстро, потому что я
тоже хочу тебя спросить.
Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе.
Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым огнем
горел сигнал отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у
Вандерхузе встревожено.
- Сначала расскажи мне, - произнес Комов, - почему ты так долго
прятался?
- Курвиспат, - отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. -
Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал, мне было плохо. Потом я
увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял - если людям сказать, они
уйдут, и тогда будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал - когда.
Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре. Я
входил к одному и разговаривал ночью. Шарада. Тогда я подумал: один
человек говорить не может. Я пришел к четверым. Было очень весело, мы
играли с изображениями, мы бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я
