Вот ты любишь играть, но ты всегда играл один...
- Нет, - возразил Малыш. - Только сначала я играл один. А потом я
играл на озере и увидел свое изображение в воде. Хотел с ним играть, оно
распалось. Тогда я очень захотел, чтобы у меня были изображения, много
изображений, чтобы с ними играть. И стало так.
Он вскочил и легко побежал по кругу, оставляя свои диковинные фантомы
- черные, белые, желтые, красные, а потом сел посередине и горделиво
огляделся. И должен вам сказать, это было зрелище: голый мальчишка на
песке, и вокруг него дюжина разноцветных статуй в разных позах.
- Феноменально, - сказал я и посмотрел на Майку, приглашая ее принять
хоть какое-нибудь участие в беседе. Мне было неловко, что я все время
говорю, а она молчит. Но она ничего не сказала, просто хмуро глядела, а
фантомы зыбко колебались и медленно таяли, распространяя запах нашатырного
спирта.
- Я всегда хотел спросить, - объявил Малыш, - зачем вы
заворачиваетесь? Что это такое? - Он подскочил ко мне и дернул за полу
дохи.
- Одежда, - сказал я.
- Одежда, - повторил он. - Зачем?
Я рассказал ему про одежду. Я не Комов. Сроду не читал лекций,
особенно об одежде. Но без ложной скромности скажу: лекция имела успех.
- Все люди в одежде? - спросил пораженный Малыш.
- Все, - сказал я, чтобы покончить с этим вопросом. Я не совсем
понимал, что его, собственно, поражает.
- Но людей много! Сколько?
- Пятнадцать миллиардов.
- Пятнадцать миллиардов, - повторил он и, выставив перед собой палец
без ногтя, принялся сгибать и разгибать его. - Пятнадцать миллиардов! -
сказал он и оглянулся на призрачные остатки фантомов. Глаза его потемнели.
- И все в одежде... А еще что?
- Не понимаю.
- Что они еще делают?
Я набрал в грудь побольше воздуху и принялся рассказывать, что делают
люди. Странно, конечно, но до сих пор я как-то не задумывался над этим
вопросом. Боюсь, что у Малыша создалось впечатление, будто человечество
занимается большей частью кибертехникой. Впрочем, я решил, что для начала
и это неплохо. Малыш, правда, не метался, как во время лекций Комова, и не
скручивался в узел, но слушал все равно, словно завороженный. И когда я
кончил, совершенно запутавшись и отчаявшись дать ему представление об
искусстве, он немедленно задал новый вопрос.
- Так много дел, - сказал он. - Зачем пришли сюда?
- Майка, расскажи ему, - взмолился я сиплым голосом. - У меня нос
замерз...
Майка отчужденно посмотрела на меня, но все-таки принялась вяло и, на
мой взгляд, совсем неинтересно рассказывать про блаженной памяти проект
"Ковчег". Я не удержался, стал ее перебивать, пытаясь расцветить лекцию
живописными подробностями, затеял вносить поправки, и в конце концов вдруг
оказалось, что опять говорю я один. Рассказ свой я счел необходимым
закончить моралью.
- Ты сам видишь, - сказал я. - Мы начали было большое дело, но как
только поняли, что твоя планета занята, мы сразу же отказались от нашей
затеи.
- Значит, люди умеют узнавать, что будет? - спросил Малыш. - Но это
неточно. Если бы люди умели, они бы давно отсюда ушли.
Я не придумал, что ответить. Тема показалась мне скользкой.
- Знаешь, Малыш, - сказал я бодро, - давай пойдем поиграем.
Посмотришь, как интересно играть с людьми.
Малыш молчал. Я свирепо поглядел на Майку: что она, в самом деле, не
могу же я один тащить на себе весь контакт!
- Пойдем поиграем, Малыш, - без всякого энтузиазма поддержала меня
Майка. - Или хочешь, я покатаю тебя на летательной машине?
- Ты будешь летать в воздухе, - подхватил я, - и все будет внизу -
горы, болота, айсберг...
- Нет, - сказал Малыш. - Летать - это обычное удовольствие. Это я
могу сам.
Я подскочил.
- Как - сам?
По лицу его прошла мгновенная рябь, поднялись и опустились плечи.
- Нет слов, - сказал он. - Когда захочу - летаю...
- Так полети! - вырвалось у меня.
- Сейчас не хочу, - сказал он нетерпеливо. - Сейчас мне удовольствие
с вами. - Он вскочил. - Хочу играть! - объявил он. - Где?
- Побежали к кораблю, - предложил я.
Он испустил душераздирающий вопль, и не успело эхо замереть в дюнах,
как мы уже наперегонки неслись через кустарник. На Майку я окончательно
махнул рукой: пусть делает, что хочет.
Малыш скользил меж кустов, как солнечный зайчик. По-моему, он не
задел ни одной ветки и вообще ни разу не коснулся земли. Я в своей дохе с
электроподогревом ломил напролом, как песчаный танк, только трещало
вокруг. Я все время пытался его догнать, и меня все время сбивали с толку
его фантомы, которые он поминутно оставлял за собой. На опушке зарослей
Малыш остановился, дождался меня и сказал:
- У тебя так бывает? Ты просыпаешься и вспоминаешь, будто сейчас
только видел что-то. Иногда это хорошо известное. Например, как я летаю.
Иногда - совсем новое, такое, чего не видел раньше.
- Да, бывает, - сказал я, переводя дух. - Это называется сон. Ты
спишь и видишь сны.
Мы пошли шагом. Где-то позади трещала кустарником Майка.
- Откуда это берется? - спросил Малыш. - Что это такое - сны?
- Небывалые комбинации бывалых впечатлений, - отбарабанил я.
Он не понял, конечно, и мне пришлось прочесть еще одну большую лекцию
- о том, что такое сны, как они возникают, зачем они нужны и как было бы
плохо человеку, если бы их не было.
- Чеширский кот! Но я так и не понял, почему я вижу во сне то, чего
раньше не видел никогда.
Майка нагнала нас и молча пошла рядом.
- Например? - спросил я.
- Иногда мне снится, что я огромный-огромный, что я размышляю, что
вопросы приходят ко мне один за другим, очень яркие вопросы, удивительные,
и я нахожу ответы, удивительные ответы, и я очень хорошо знаю, как из
вопроса образуется ответ. Это самое большое удовольствие, когда знаешь,
как из вопроса образуется ответ. Но когда я просыпаюсь, я не помню ни
вопросов, ни ответов. Помню только удовольствие.
- М-да, - сказал я уклончиво. - Интересный сон. Но обьяснить его я
тебе не могу. Спроси у Комова. Может быть, он объяснит.
- У Комова... Что такое - Комов?
Мне пришлось изложить ему нашу систему имен. Мы уже огибали болото, и
перед нами открылся корабль и посадочная полоса. Когда я закончил, Малыш
вдруг сказал ни с того ни с сего:
- Странно. Никогда со мной так не было.
- Как?
- Чтобы я хотел для себя и не мог.
- А что ты хочешь?
- Я хочу разделиться пополам. Сейчас я один, а чтобы стало два.
- Ну, брат, - сказал я, - тут и хотеть нечего. Это же невозможно.
- А если бы возможно? Плохо или хорошо?
- Плохо, конечно, - сказал я. - Я не совсем понимаю, что ты хочешь
сказать... Можно разорваться пополам. Это совсем плохо. Можно заболеть:
называется - раздвоение личности. Это тоже плохо, но это можно поправить.
- Больно? - спросил Малыш.
Мы ступили на рубчатку. Том уже катил навстречу, катя перед собой мяч
и радостно мигая сигнальными огоньками.
- Брось об этом, - сказал я. - Ты и в целом виде хорош.
- Нет, не хорош, - возразил Малыш, но тут набежал Том и началась
потеха.
Из Малыша градом посыпались вопросы. Я не успевал отвечать. Том не
успевал выполнять команды. Мяч не успевал касаться земли. И только Малыш
все успевал.
Со стороны это выглядело, наверное, очень весело. Да нам и на самом
деле было весело, даже Майка в конце концов разошлась. Наверное, мы были
похожи на расшалившихся подростков, которые удрали с уроков на берег
океана. Сначала еще была какая-то неловкость, сознание того, что мы не
развлекаемся, а работаем, что за каждым нашим движением следят, что между
нами и Малышом осталось что-то тяжкое, недоговоренное, а потом все это
как-то забылось. Остался только мяч, летящий тебе прямо в лицо, и восторг
удачного удара, и злость на неуклюжего Тома, и звон в ушах от удалого
гиканья, и резкий отрывистый хохот Малыша - мы впервые услышали тогда его
смех, самозабвенный, совсем детский...
Это была странная игра. Малыш придумывал правила на ходу. Он оказался
невероятно вынослив и азартен, он не упускал ни единого случая
продемонстрировать перед нами свои физические преимущества, он навязал нам
соревнование, и как-то само собой получилось, что он стал играть один
против нас троих, и мы все время проигрывали. Сначала он выигрывал, потому
что мы поддавались. Потом он выигрывал, потому что мы не понимали его
правил. Потом мы поняли правила, но нам с Майкой мешали дохи. Потом мы
решили, что Том слишком неуклюж, и прогнали его. Майка вошла в азарт и
заиграла в полную силу, я тоже делал все, что мог, но мы проигрывали очко
за очком. Мы ничего не могли сделать с этим молниеносным дьяволенком,
который перехватывал любые мячи, сам бил очень сильно и точно, негодующе
вопил, если мяч задерживался в наших руках дольше секунды, и совершенно
сбивал нас с толку своими фантомами или, того хуже, манерой мгновенно
исчезать из виду и появляться столь же мгновенно совсем в другом месте. Мы
не сдавались, конечно, - от нас столбом шел пар, мы задыхались, мы потели,
мы орали друг на друга, но мы дрались до последнего. И вдруг все
кончилось.
Малыш остановился, проводил взглядом мяч и сел на песок.
- Это было хорошо, - сказал он. - Я никогда не знал, что бывает так
хорошо.
- Что? - крикнул я, задыхаясь. - Устал, Малыш?
- Нет. Вспомнил. Не могу забыть. Не помогает. Никакое удовольствие не
помогает. Больше не зови меня играть. Мне плохо, а сейчас еще хуже. Скажи
ему, чтобы он думал скорее. Я разорвусь пополам, если он быстро не
придумает. У меня внутри все болит. Я хочу разорваться, но боюсь. Поэтому
не могу. Если будет очень болеть, перестану бояться. Пусть думает быстро.
- Ну что ты, в самом деле, Малыш! - сказал я расстроенно. Я не совсем
понимал, что с ним происходит, но я видел, что ему действительно плохо. -
Выбрось ты все это из головы! Просто ты не привык к людям. Надо чаще
встречаться, больше играть...
- Нет, - сказал Малыш и вскочил. - Больше не приду.
- Ну почему же? - вскричал я. - Ведь было хорошо! Будет еще лучше!
Есть другие игры, не только с мячом... С обручем, с крыльями!
Он медленно пошел прочь.
- Есть шахматы! - торопливо говорил я ему в спину. - Ты знаешь, что
такое шахматы? Это величайшая игра, ей тысяча лет!..
Он приостановился. Я принялся торопливо и вдохновенно объяснять ему,
что такое шахматы - простые шахматы, трехмерные шахматы, эн-мерные
шахматы... Он стоял и слушал, глядя в сторону. Я кончил про шахматы и
начал про покари. Я судорожно вспоминал все игры, какие знал.
- Да, - произнес Малыш. - Я приду.
И, уже больше не останавливаясь, он побрел, нога за ногу, к болоту.
Некоторое время мы молча смотрели ему вслед, потом Майка крикнула:
"Малыш!" - сорвалась с места, догнала его и пошла рядом. Я подобрал свою
доху, оделся, отыскал доху Майки и нерешительно двинулся за ними. На душе
у меня был какой-то неприятный осадок, и я не понимал, в чем дело. Вроде
бы все кончилось хорошо: Малыш обещал вернуться, значит, все-таки
привязался к нам, значит, без нас ему теперь гораздо хуже, чем с нами...
"Привыкнет, - повторял я про себя. - Ничего, привыкнет..." Я увидел, что
Майка остановилась, а Малыш побрел дальше. Майка повернулась и, обхватив
себя за плечи, побежала мне навстречу. Я подал ей доху и спросил:
- Ну, что?
- Все в порядке, - сказала она. Глаза у нее были прозрачные и
какие-то отчаянные.
- Я думаю, что в конце концов... - начал я и осекся. - Майка, -
