какой-то вакуумный концентратор. В общем, мы его нащупали и взяли на
абордаж. Спутник-автомат, что-то вроде вооруженного часового. Судя по
некоторым деталям конструкции, его установили здесь Странники. Очень давно
установили, порядка сотни тысяч лет назад. К счастью для участников
проекта "Ковчег", он нес на себе всего два заряда. Первый заряд был
выпущен в незапамятные времена, мы уже теперь и не узнаем, наверное, по
кому. Второй заряд пришелся на долю Семеновых. Странники считали эту
планету запрещенной, иного объяснения я придумать не могу. Вопрос: почему?
В свете того, что мы знаем, ответ может быть только один: они на своем
опыте поняли, что местная цивилизация некоммуникабельна, более того - она
замкнута, более того - контакт грозит серьезными потрясениями для этой
цивилизации. Если бы на моей стороне был только Август-Иоганн-Мария
Бадер... Но, насколько я помню, вы всегда с большим уважением отзывались о
Странниках, Геннадий. - Горбовский снова помолчал. - Однако дело не только
в этом. При прочих равных условиях мы, невзирая даже на мнение Странников,
могли бы позволить себе очень осторожные, очень постепенные попытки
развернуть этих свернувшихся аборигенов. В худшем случае наш опыт
обогатился бы еще одним отрицательным результатом. Мы бы поставили здесь
какой-нибудь знак и убрались бы восвояси. Это было бы делом только наших
двух цивилизаций... Но дело в том, что между нашими двумя цивилизациями,
как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту третью,
Геннадий, за единственного ее представителя, Малыша, мы вот уже несколько
суток несем всю полноту ответственности.
Я услышал, как Комов глубоко вздохнул, и наступило долгое молчание.
Когда Комов заговорил снова, голос у него был какой-то необычный, какой-то
надломленный. Заговорил он о Странниках; сначала подивился тому, что
Странники, поставив охранный спутник, пошли на риск, граничащий с
преступлением, но потом сам же вспомнил косвенные данные, согласно которым
Странники всегда путешествуют целыми эскадрами и всякий одиночный
звездолет в их представлении не может быть ничем иным, кроме
автоматического зонда. Поговорил он также о том, что и на Земле приходит к
концу полувековая варварская эпоха одиночных полетов в свободный поиск -
слишком много жертв, слишком много нелепых ошибок, слишком мало толку.
"Да, - соглашался Горбовский, - я тоже об этом думал". Потом Комов
вспомнил о случаях загадочного исчезновения автоматических разведчиков,
запущенных к некоторым планетам. "У нас все руки не доходили
проанализировать эти исчезновения, а ведь теперь они предстают в новом
свете". - "И верно! - с энтузиазмом подхватил Горбовский. - Об этом я как
раз не подумал, это очень интересная мысль". Поговорили об охранном
спутнике, подивились, что он нес только два заряда, попытались прикинуть,
каковы же в этом случае должны быть представления Странников об
обитаемости Вселенной, нашли, что в конечном счете они не очень отличаются
от наших представлений, но сама собой возникает мысль, что Странники,
по-видимому, намеревались вернуться сюда, да вот почему-то не вернулись -
возможно, прав Боровик, полагая, что Странники вообще покинули Галактику.
Комов полушутливо предположил, что аборигены и есть Странники -
угомонившиеся, насытившиеся внешней информацией, замкнувшейся на себя.
Горбовский опять намекнул на идеи Комова и тоже в шутку стал его
допрашивать, как надлежит оценивать такую эволюцию Странников в свете
теории вертикального прогресса.
Потом поговорили о здоровье доктора Мбога, перескочили внезапно на
умиротворение какой-то Островной Империи и о роли в этом умиротворении
некоего Карла-Людвига, которого они почему-то тоже называли Странником;
плавно и как-то неуловимо перешли от Карла-Людвига к вопросу о пределах
компетенции Совета Галактической Безопасности, согласились на том, что в
компетенцию эту входят только гуманоидные цивилизации... Очень скоро я
перестал понимать, о чем они говорят, а главное - почему они говорят
именно об этом.
Потом Горбовский сказал:
- Я вас совсем заморил, Геннадий, извините. Идите отдыхать. Очень
приятно было с вами побеседовать. Мы-таки давненько не видались.
- Но скоро, конечно, увидимся вновь, - проговорил Комов с горечью.
- Да, думаю, дня через два. Бадер уже в пути, Боровик тоже. Я думаю,
что послезавтра весь Комкон будет на базе.
- Значит, до послезавтра, - сказал Комов.
- Передайте привет вашему вахтенному... Стасю, кажется. Очень он у
вас... такой... строевой, я бы сказал. И Якову, Якову обязательно
передавайте привет! Ну, и всем остальным, конечно.
Они попрощались.
Я сидел тихо, как мышь, и продолжал бессмысленно таращиться на
обзорный экран, ничего не видя, ничего не понимая. За спиной у меня не
было слышно ни звука. Минуты тянулись нестерпимо медленно. От желания
обернуться у меня окаменела шея и кололо под лопаткой. Мне было совершенно
ясно, что Комов сражен. Во всяком случае, я был сражен наповал. Я искал
ответ за Комова, но в голове у меня бессмысленно вертелось только одно "а
что мне Странники? Подумаешь, Странники! Я сам, в некотором роде,
Странник..."
Вдруг Комов сказал:
- Ну, а ваше мнение, Стась?
Я чуть было не ляпнул: "А что нам Странники?" - но удержался. Посидел
секунду в прежней позе для значительности, а потом повернулся вместе с
креслом. Комов, положив подбородок на сплетенные пальцы, смотрел на
потухший экранчик визора. Глаза его были полузакрыты, рот какой-то
скорбный.
- Наверное, придется выждать... - сказал я. - Что ж делать... Да и
Малыш, может быть, больше не придет... во всяком случае, не скоро
придет...
Комов усмехнулся краем рта.
- Малыш-то придет, - сказал он. - Малыш слишком любит задавать
вопросы. А представляете, сколько у него теперь новых вопросов?
Это было почти слово в слово то, что сказал в кают-компании
Вандерхузе.
- Тогда, может быть... - пробормотал я нерешительно, - может быть, и
на самом деле лучше...
Ну что я мог ему сказать? После Горбовского, после самого Комова, что
мог сказать незаметный рядовой кибертехник, двадцати лет, стаж
практической работы шесть с половиной суток, - парень, может быть, и
неплохой, трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо
признать, не великого ума, простоватый, невежественный...
- Может быть, - вяло сказал Комов. Он поднялся, направился, шаркая
подошвами, к выходу, но на пороге остановился. Лицо его вдруг исказилось.
Он почти выкрикнул: - Неужели же никто из вас не понимает, что Малыш - это
случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому
единственный и последний! Ведь этого больше не случится никогда.
Понимаете? Ни-ког-да!
Он ушел, а я остался сидеть лицом к рации и спиной к экрану и
старался разобраться не столько даже в мыслях своих, сколько в чувствах.
Никогда!.. Конечно, никогда. Как мы все здесь запутались! Бедный Комов,
бедная Майка, бедный Малыш... А кто самый бедный? Теперь мы, конечно,
отсюда уйдем. Малышу станет полегче, Майка пойдет учиться на педагога, так
что, пожалуй, самый бедный - Комов. Это же надо придумать: наткнуться -
лично наткнуться! - на уникальнейшую ситуацию, на уникальнейшую
возможность подвести, наконец, под свои идеи экспериментальный базис, и
вдруг - все вдребезги! Вдруг тот самый Малыш, который должен был стать
верным помощником, неоценимым посредником, главным тараном, сокрушающим
все преграды, сам превращается в главное препятствие... Ведь нельзя же
ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут
какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона... Или не каверза? Или на
самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество, все-таки... В
задумчивости я повернулся в кресле лицом к экрану, рассеянно оглядел
окрестности и ахнул. Великие вопросы мгновенно вылетели из головы.
Урагана как не бывало. Все вокруг было бело от инея и снега, а Том
стоял совсем рядом с кораблем, на самой границе мертвой зоны, перед
входным люком, и я сразу понял, что это Малыш сидит там на снегу и не
решается войти - одинокий, раздираемый между двумя цивилизациями...
Я вскочил и галопом понесся по коридору. В кессоне я машинально
схватил было доху, но тут же бросил ее, всем телом ударил в перепонку люка
и вывалился наружу. Малыша не было. Глупый Том зажег огонек, испрашивая
приказаний. Все было белое и искрилось в свете сполохов. Но у самого люка,
у меня под ногами, чернел какой-то круглый предмет. Черт знает, какая
дикость представилась мне на мгновение. Я даже не сразу заставил себя
нагнуться.
Это был наш мяч. А на мяч был напялен обруч с "третьим глазом".
Объектив был разбит, и вообще обруч выглядел так, словно побывал под
обвалом.
И ни одного следа на снежной пелене.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Он вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать.
- Здравствуй, Стась, - говорит он. - Побеседуем? Давай?
Для связи выделено четыре часа в сутки, но он никогда не выдерживает
расписания. Он его не признает. Он вызывает меня, когда я сплю, когда я
сижу в ванне, когда я пишу отчеты, когда я готовлюсь к очередному
разговору с ним, когда я помогаю ребятам, которые по винтику перебирают
охранный спутник Странников... Я не сержусь. На него нельзя сердиться.
- Здравствуй, Малыш, - отзываюсь я. - Конечно, давай побеседуем.
Он жмурится, как бы от удовольствия, и задает свой стандартный
вопрос:
- Ты сейчас настоящий, Стась? Или это твое изображение?
Я уверяю его, что это я, собственной персоной, Стась Попов, лично и
без никаких изображений. Уже много раз я объяснял ему, что не умею строить
изображения, и он, по-моему, давным-давно это понял, но вопрос остается.
Может быть, он так шутит, может быть, без этого вопроса он не представляет
себе нормальный обмен приветствиями, а может быть, ему просто нравится
слово "изображение". Есть у него любимые слова - "изображение",
"феноменально", "по бим-бом-брамселям"...
- Почему глаз видит? - начинает он.
Я объясняю ему, почему видит глаз. Он внимательно слушает, то и дело
прикасаясь к своим глазам длинными чуткими пальцами. Он великолепно умеет
слушать, и хотя теперь он бросил эту свою манеру - метаться как угорелый,
когда его что-нибудь особенно поражает, - я все время чувствую в нем
какой-то азарт, скрытую буйную страсть, неописуемый, недоступный мне, к
сожалению, всепоглощающий восторг узнавания.
- Феноменально! - хвалит он, когда я заканчиваю. - Щелкунчик! Я это
обдумаю, а потом спрошу еще раз...
Между прочим, эти его одинокие размышления над прослушанным (бешеный
танец лицевых мускулов, замысловатые узоры из камней, прутьев, листьев)
наводят его иногда на очень странные вопросы. Вот и сейчас:
- Как узнали, что люди думают головой? - спрашивает он.
Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает меня по-прежнему
внимательно, и постепенно я выплываю, нащупываю твердую почву под ногами,
и все идет вроде бы гладко, и оба мы вроде бы довольны, но когда я
заканчиваю, он объявляет:
- Нет. Это очень частное. Это не всегда и не везде. Если я думаю
только головой, то почему я совсем не могу размышлять без рук?..
Я чувствую, что мы вступаем на скользкую почву. Центр категорически
предписал мне любой ценой уклоняться от разговоров, которые могли бы
