всегда был против свободного поиска. Архаизм. Бродят по космосу в
одиночку, опасно, научный выход ничтожный, а иногда мешают... Помните
историю с Каммерером? Они все притворяются, будто мы уже овладели
космосом, будто мы в космосе как дома. Неверно это. И никогда это не будет
верно. Космос всегда будет космосом, а человек всегда остается всего лишь
человеком. Он будет только становиться все более и более опытным, но
никакого опыта не хватит, чтобы чувствовать себя в космосе как дома...
По-моему, Шурик и Мари так ничего и не нашли в космосе, во всяком случае,
ничего такого, о чем стоило бы рассказать хотя бы за столом в
кают-компании.
- Но зато они были счастливы, - сказала Майка, не оборачиваясь.
- Почему ты так думаешь?
- Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать, если они и без
того были счастливы? - Майка сердито посмотрела на Вандерхузе. - Что
вообще стоит искать, кроме счастья?
- Я мог бы тебе ответить, что тот, кто счастлив, ничего и не ищет, -
сказал Вандерхузе, - но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты
тоже, как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья
на негуманоидов...
- На борту! - раздался голос Комова. - Смотреть внимательно!
- Именно это я и хотел сказать, - проговорил Вандерхузе, и Майка
снова отвернулась к экрану.
Теперь мы смотрели на экран все втроем. Солнце было совсем низко, оно
висело над самыми вершинами, и на сопках уже лежали тени. Ярко отсвечивала
посадочная полоса, шапка пара над болотом казалась теперь тяжелой и
неподвижной, а верхушка ее, через которую пробивался солнечный свет,
сделалась пронзительно-фиолетовой. Все вокруг было очень неподвижно, даже
Комов.
- Пять часов, - негромко сказал Вандерхузе. - Не пора ли нам обедать?
Геннадий, как вы будете есть?
- Мне ничего не надо, - сказал Комов. - Я захватил с собой. А вы
поешьте, потом может стать не до того.
Я поднялся.
- Пойду готовить. Какие заказы?
И тут Вандерхузе сказал:
- Вижу!
- Где? - сейчас же спросил Комов.
- Идет к нам по берегу, со стороны айсберга. Градусах в шестидесяти
влево от вашего направления на корабль.
- Ага, - сказала Майка. - Я тоже вижу! Действительно, идет.
- Не вижу! - нетерпеливо сказал Комов. - Дайте координаты по
дальномеру.
Вандерхузе сунул лицо в нарамник дальномера и продиктовал координаты.
Теперь и я увидел: вдоль самой кромки черной воды, не спеша, словно бы
нехотя, брела к кораблю зеленоватая, скособоченная фигурка.
- Нет, не вижу, - сказал Комов с досадой. - Рассказывайте мне.
- Н-ну, значит, так... - начал Вандерхузе и откашлялся. - Идет
медленно, смотрит на нас... в руках охапка каких-то прутьев...
Остановился, поковырял ногой в песке... Бр-р-р, по такой холодине -
нагишом... Пошел дальше... Смотрит в вашу сторону, Геннадий... Любопытно,
анатомия у него не человеческая, точнее, не совсем человеческая... Вот
опять остановился и все время смотрит в вашу сторону. Неужели вы его не
видите, Геннадий? Он же прямо у вас на траверзе, к вам он сейчас ближе,
чем к нам...
Пьер Александрович Семенов, космический Маугли, приближался. Сейчас
до него было метров двести, и когда Майка давала на мониторе увеличенное
изображение, можно было рассмотреть даже его ресницы. Заходящее солнце как
раз проглянуло в промежуток между двумя горными пиками, снова стало совсем
светло, длинные тени протянулись вдоль пляжа.
Это был ребенок, мальчишка лет двенадцати, угловатый подросток,
костлявый, длинноногий, с острыми плечами и локтями, но этим сходство с
обычным мальчиком и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское -
с человеческими чертами, но совершенно неподвижное, окаменевшее,
застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, темные, и
он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске. Уши у него
были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого
уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам - грубый, неправильно
заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами
спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом
вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок - мертвенного,
синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром.
Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и когда
он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало
видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской
незащищенности. Он был костлявый, да, но не тощий - удивительно,
по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще
стали видны страшные рваные шрамы - глубокий шрам на левом боку через
ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на
правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко ему
здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого
детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.
Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого пространства.
Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на
корабль; он не мог, конечно, глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не
знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не
стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была
отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался
именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося
метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу - долго так не
простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько
минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал -
присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не
сгибая, вытянул вперед - даже смотреть на него было неудобно, особенно
когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом
он поднял к нам лицо, протянул руки - в каждом кулаке по прутику - и тут
началось такое, что я вообще не берусь описывать.
Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило - оно
взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов,
но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и
каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это
сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь
однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь
фейерверк движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то
осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония,
паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот
танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья
затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться
- с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле
кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у
меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль. Пляска
и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все
кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся,
шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.
- Почему вы молчите? - надрывался Комов. - Яков! Яков! Вы слышите
меня? Почему молчите?
Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной
позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног.
Вандерхузе откашлялся и проговорил:
- Слышу.
- Что произошло?
Вандерхузе помедлил.
- Не берусь рассказать, - сказал он. - Может быть, вы, ребята?
- Он разговаривал! - произнесла Майка сдавленным голосом. - Это он
разговаривал!..
- Слушайте, - сказал я. - А он не к люку пошел?
- Возможно, - сказал Вандерхузе. - Геннадий, он ушел в мертвое
пространство. Возможно, он пошел к люку...
- Следите за люком, - быстро скомандовал Комов. - Если он войдет,
сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке... - Он помолчал. - Жду
вас через час, - проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным
спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. - За час вы
управитесь?
- Не понял, - сказал Вандерхузе.
- Запритесь! - раздраженно закричал Комов прямо в микрофон. -
Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!
- Это я понял, - сказал Вандерхузе. - Где вы нас ждете через час?
Наступило молчание.
- Жду вас через час, - снова отвернувшись от микрофона, деловито
повторил Комов. - За час вы управитесь?
- Где? - сказал Вандерхузе. - Где ждете?
- Яков, вы меня слышите? - громко спросил Комов с беспокойством.
- Слышу вас отлично, - произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся на
нас. - Вы сказали, что ждете нас через час. Где?
- Я не говорил... - начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе,
такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:
- А не пора ли нам обедать? Стась, там, наверное, соскучился, как ты
полагаешь, Майка?
Майка нервно захихикала.
- Это же он... - проговорила она, тыча пальцем в экран. - Это же
он... там...
- Что происходит, Яков? - гаркнул Комов.
Странный голос - я даже не сразу понял чей - произнес:
- Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди
выведу...
Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота, поджимая
колени к подбородку.
- Ничего особенного, Геннадий, - произнес Вандерхузе, вытирая платком
вспотевший лоб. - Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы
его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.
- Вы его видите?
- Нет... Впрочем, вот он появился.
Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой, но такой же
неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его
приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десна и зубы в левом угу
рта, и мы услышали голос Майки:
- В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды, я бы, может
быть, относилась к жизни совсем по-другому...
- Сейчас он говорит голосом Майки, - невозмутимо сообщил Вандерхузе.
- А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?
Комов молчал. Мальчик все стоял, повернув голову в его сторону,
совершенно неподвижный, словно окаменелый - странная фигура в сгущающихся
сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее
проступила темная кромка воды.
- Ага, вижу! - с удовлетворением сказал Комов. - Он стоит шагах в
двадцати от корабля, так?
- Так, - сказал Вандерхузе.
- Не так, - сказал я.
Вандерхузе присмотрелся.
- Д-да, пожалуй, не так, - согласился он. - Это, пожалуй... Как вы
это называете, Геннадий? Фантом?
- Стойте, - сказал Комов. - Вот теперь я его вижу по-настоящему. Он
идет ко мне.
- Ты видишь его? - спросила меня Майка.
- Нет, - ответил я. - Темно уже.
- Не в темноте дело, - возразила Майка.
Наверное, она была права. Солнце, правда, зашло, и сумерки
сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и
взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.
Потом я увидел, что Комов сел.
- Подходит, - проговорил он вполголоса. - Сейчас я буду занят. Не
отвлекайте меня. Продолжайте внимательно следить за окрестностями, но
