моя сказала: "Александр, неужто там, куда ты едешь, не найдется виски?"
"Конечно, найдется, - сказал я. - Но я не знаю, хорошо ли оно там, а
ведь путь не близкий". Понимаете, мистер Далмахой, предполагалось, что я
проедусь от Гринока до Кайлз оф Бьют и обратно, а потом вдоль побережья
в Солткотс и на родину Бернса. Я велел ей, коли уж непременно понадобит-
ся что-нибудь мне сообщить, адресовать письма до востребования почтмейс-
теру Эра. Ха-ха!
Он умолк и укоризненно поглядел на бесстрастное лицо Далмахоя.
- Просто небольшая игра слов, знаете ли, - пояснил он. - Эр - Аэро -
Аэростат...
- Лучше бы уж в таком разе Шара, - не сморгнув глазом, отвечал Далма-
хой.
- Шара? Черт побери, грандиозно! Грандиозно! Только она ведь никак не
ждет, что я окажусь на шаре.
Потом он потянул меня в сторонку.
- Ваш друг - отличный спутник, сэр, и манеры весьма благородные...
только иной раз, если можно так выразиться, чересчур непонятлив.
К тому времени руки мои онемели от холода. Мы неуклонно поднимались
все выше, и термометр Байфилда показывал тринадцать градусов. Я выбрал
из груды на полу плащ поплотнее, а в кармане мне посчастливилось обнару-
жить пару подбитых мехом перчаток. Потом я склонился над бортом корзины,
желая взглянуть на землю, однако же искоса поглядывал на Байфилда, а он
грыз ногти и старался держаться от меня подальше.
Туман рассеялся, и под нами открылся весь юг Шотландии, от моря до
моря, как одноцветная карта. Нет, то была Англия: залив Солуэй врезался
в побережье - широкий блестящий наконечник стрелы с чуть изогнутым ост-
рием, а за ним Камберлендские горы, словно холмики на горизонте; все ос-
тальное плоское, как доска или огромное блюдо. Белые нити шоссейных до-
рог соединяют мелкие городишки; холмы, что лежат между ними, как бы
сплющились, и города съежились, точно в испуге, и втянули свои окраины,
как улитка рожки. Правду сказал старый поэт, что с Олимпа взору богов
открывался поистине дивный вид. Можно было подумать, что валансьенские
кружевницы подражали в своих узорах очертаниям этих городов и дорог:
бахрому кружев крученого шелка и вязь тончайших сплетений напоминает вид
этих мест. И я подумал: все, что я вижу с высоты - артерии дорог и узел-
ки городов и селений, - это и есть государство, и каждый узелок, чей шум
не доносится в нашу высь, - это тысячи людей, и ни один из этих людей не
откажется умереть, защищая свою лавчонку, свой курятник. И еще я поду-
мал, что эмблема моего императора - пчела, а эта Англия, конечно же, -
тенета паука.
Байфилд шагнул ко мне и остановился рядом.
- Мистер Дьюси, я обдумал ваше предложение и принимаю его. Я попал в
такую переделку...
- Пренеприятную для человека, который на виду у широкой публики, -
любезно вставил я.
- Прошу вас, сэр, не сыпьте соли на рану. Ваши речи и без того заста-
вили меня страдать, и тем сильнее, что многое в них справедливо. Аэро-
навт всегда честолюбив, сэр, - как же иначе? Публика, газеты на время
утоляют его честолюбие: аэронавту льстят, его приветствуют, ему рукопле-
щут. Но в глубине души люди ставят его не выше шута - и едва его трюки
приелись, как он уже забыт. Однако удивительно ли, что сам он не всегда
помнит, кто он в глазах публики. Ведь он-то отнюдь не считает себя шу-
том, клянусь богом!
Байфилд говорил с неподдельной горячностью. Я протянул ему руку.
- Мистер Байфилд, я был груб и жесток. Позвольте мне взять мои слова
обратно.
Аэронавт покачал головой.
- Они были справедливы, сэр. По крайности во многом справедливы.
- Я в этом совсем не уверен. Воздушный шар, сколько я вас понял и как
я сам наблюдаю, может направить честолюбивые мечты людские на иные цели.
Вот деньги, и позвольте в придачу заверить вас, что вы не укрываете
преступника. Сколько времени "Люнарди" может продержаться в воздухе?
- Я еще не пытался достичь предела. Но думаю, можно рассчитывать ча-
сов на двадцать, самое большее - на сутки.
- Мы его испытаем. Ветер, как я понимаю, все еще северо-восточный. А
какова наша высота?
Байфилд сверился с прибором.
- Немного менее трех миль.
Эти слова услыхал Далмахой и тут же завопил:
- Эй вы, друзья! Завтракать! Сандвичи, песочное печенье и чистейший
нектар! Александров пир!
... О древних лет певец,
Клади к ее стопам заслуг твоих венец... [66]
- Овценог ставит виски. Восстань, Александр! Взгляни, ты уже завоевал
все миры, покорять больше некого, смахни слезу и передай мне штопор. Иди
и ты, Дьюси, новый потомок Дедала; ежели ты и не голоден, то я весьма не
прочь закусить, и Овценог тоже проголодался. Впрочем, с какой стати тут
единственное число? У овцы ведь не одна нога. Надобно сказать: Овечьи
ноги проголодались.
Байфилд извлек из какого-то ящика пирог со свининой и бутылку хереса
(в выборе этом выразилась едва ли не вся его натура), и мы принялись
трапезничать. Далмахой болтал без умолку. Он обращался к Овценогу неб-
режно и бесцеремонно, именуя его то Александром Македонским, то гордым
шотландцем, то божественной Клариндою. Он избрал его профессором супру-
жеской дипломатии Крэмондской академии. Наконец, он передал ему бутылку
и попросил произнести тост, а еще того лучше, спеть песню.
- Сделайте одолжение, Овценог, заставьте звенеть свод небесный!
Мистер Овценог просиял и разразился чувствительной речью. Он был по-
истине наверху блаженства.
- У вашего друга неиссякаемый запас бодрости, сэр, право же неиссяка-
емый! - заключил он.
Что до меня, то мой запас бодрости начал иссякать, а быть может, ее
заморозил безжалостный холод. Бальный мой наряд нисколько от него не за-
щищал, и, кроме того, меня неодолимо клонило ко сну. Есть я не стал, но
выпил стакан Овценогова виски и забрался под кучу пледов. Байфилд забот-
ливо помог мне ими укрыться. Уж не знаю, уловил ли он нотку сомнения,
когда я его поблагодарил, но так или иначе он почел своим долгом меня
успокоить.
- Можете мне довериться, мистер Дьюси, - сказал он.
Я понял, что это правда, и почувствовал, что Байфилд даже начинает
мне нравиться.
Я продремал до вечера. Сквозь сон я слышал, как Далмахой с Овценогом
дружно распевали какую-то бессмыслицу. Что-то они уж очень расшумелись,
вяло подумал я. Байфилд пытался их утихомирить, но, по-видимому, безус-
пешно, ибо проснулся я оттого, что Овценог споткнулся об меня, показывая
при помощи пустой бутылки, как надобно метать заостренную палку.
- Старинный шотландский спорт, - пояснил Далмахой, утирая глаза; у
него даже слезы текли от дурацкого смеха. - Дядюшка его матери участво-
вал в якобитском восстании в тысяча семьсот сорок пятом году. Извините,
что разбудил вас, Дьюси. Бай-бай, крошка!
Мне тогда вовсе не пришло на ум, что в этом шутовстве может таиться
опасность. Я повернулся на другой бок и снова задремал.
Казалось, не прошло и минуты, как меня разбудил непонятный шум, и я
тотчас ощутил острую боль в голове, точно в виски мне вбивали клинья.
Кто-то громко выкрикнул мое имя, и я порывисто сел; в лицо мне хлынул
поток лунного света, и, ослепленно мигая, я увидел взволнованное лицо
Далмахоя.
- Байфилд... - начал я.
Далмахой ткнул пальцем - воздухоплаватель валялся на полу, неуклюже
раскинув руки и ноги, точно огромная кукла. Поперек его колен, упершись
головой в какой-то ящик, лежал Овценог, глядя вверх, и довольно улыбал-
ся.
- Скверная история, - задыхаясь, вымолвил Далмахой. - С Овценогом нет
никакого сладу... совсем не умеет пить. Нашел себе забаву - выкинул за
борт весь балласт. Байфилд вышел из себя, а уж это хуже некуда. Вот мне,
скажу не хвалясь, самообладание сроду не изменяло. Овценога было не
сдержать... Байфилд оглушил его, да поздно... И оба мы свалились без па-
мяти... Овценог решил позвать на помощь. Дернул веревку, думал, звонок,
да и оборвал ее. А раз веревка оборвалась, "Люнарди" уже на землю не
спустить, вот какая чертовщина.
- Ну давайте дружно: тра-ля-ля... Складно, очень складно, - бормотал
Овценог.
Я взглянул вверх. "Люнарди" было не узнать: весь он серебрился, пок-
рытый изморозью. Все канаты и веревки тоже словно оделись серебром или
ртутью. И среди всего этого сверкания чуть ниже обода и по крайней мере
футах в пяти за пределами досягаемости болталась оборванная веревка от
клапана.
- Ну и кашу вы заварили! - сказал я. - Передайте-ка мне другой конец
да потрудитесь не терять головы.
- Я бы и рад потерять - так трещит с похмелья, - простонал он, сжимая
ладонями виски. - Но, дорогой мой сэр, я вовсе не испугался, если вы это
имеете в виду.
А вот я, испугался, да еще как. Но надо было действовать. Надеюсь,
читатель простит мне, ежели я лишь едва коснусь того, что происходило в
следующие две-три минуты, которые и поныне вспоминаются мне снова и сно-
ва и преследуют меня в страшных снах. Во тьме удерживать равновесие над
пропастью, вцепившись в заиндевевший канат, дрожа от холода и страха;
карабкаться вверх и чувствовать, как все внутри замирает и проваливает-
ся, словно ведро в бездонный колодец... Должно быть, на эту отчаянную
попытку меня подвигла невыносимая боль в голове, да еще то, что уж очень
трудно было дышать; так зубная боль гонит человека в кресло дантиста. Я
связал разорванные концы веревки и соскользнул обратно в корзину, потом
дернул за веревку и открыл клапан, другой рукою отирая пот со лба. Пот
тот же час заледенел на манжете.
Еще через минуту-другую звон в ушах немного поутих. Далмахой склонил-
ся над Байфилдом: у того шла носом кровь и дыхание стало шумным и хрип-
лым. Овценог давно уже спал сном праведника. Я держал клапан открытым до
тех пор, покуда мы не спустились в полосу тумана, - без сомнения, того
самого, из которого "Люнарди" недавно поднялся; осевшая на оболочке шара
влага и обратилась затем в иней. Более не поднимаясь, мы постепенно выш-
ли из тумана и поплыли над долиной, где, подобно неуловимым призракам,
то сверкали в лунном свете, то вновь погружались во тьму одинокие озер-
ки, большие и малые. Снизу нам подмигивали и тут же исчезали крохотные
огоньки, все чаще и чаще вспыхивали факелы фабричных труб. Я посмотрел
на компас. Мы летели на юго-запад. Но где мы сейчас? Я спросил Далмахоя,
и он высказал предположение, что под нами Глазго; услыхав эдакую неле-
пость, я к нему более не обращался. Байфилд все лежал в беспамятстве.
Я вытащил свои часы - они стояли, неподвижные стрелки показывали
двадцать минут пятого; должно быть, я позабыл их завести. Стало быть, до
рассвета недалеко. Мы в воздухе уже часов восемнадцать, а то и все двад-
цать; Байфилд же полагал ранее, что мы летим со скоростью около тридцати
миль в час... Пятьсот миль...
Впереди показалась серебряная полоса; словно бы протянутая во мраке
лента, она отчетливо обозначилась и все ширилась... Море! Вскорости я
даже расслышал рокот прибоя. Я сызнова принялся вычислять расстояние -
пятьсот миль. И, когда "Люнарди" проплыл высоко над кромкою пены, и шум
прибоя стал удаляться и затих, и померкла позади выбеленная лунным све-
том рыбачья гавань, на меня снизошло блаженное спокойствие.
Я разбудил Далмахоя.
- Смотрите, море!
- Да, похоже. Какое же это?
- Ла-Манш, конечно!
- Да ну? Вы уверены?
- А что такое? - воскликнул Байфилд. Он очнулся и, пошатываясь, шаг-
нул к нам.
- Ла-Манш. Английская земля позади.
- Французская чушь! - не раздумывая, отозвался он.
- Как вам будет угодно, - отвечал я. Что толку с ним спорить?
- Который час?
Я объяснил, что часы мои остановились. Его часы тоже стали, а у Дал-
махоя их вовсе не было. Мы обшарили карманы все еще бесчувственного Ов-
ценога: у того часы остановились без десяти четыре. Байфилд сунул ему
часы обратно и, не удержавшись, с отвращением пнул его ногой.
