(если он вообще способен был чем-либо править) изрядно захмелевший ку-
чер. Я кинулся к нему, но он едва не утопил меня в пьяных слезах и мно-
гословных жалобах. Оказалось, он двадцать девятого привез из столицы
семью какого-то буржуа и последние три дня только и делал, что колесил
по Этампу, а ночами спал пьяным сном в своем экипаже. Я обрадовался слу-
чаю и посулил хорошо ему заплатить, ежели он свезет меня в Париж. Он-то
на все готов, шмыгая носом, объявил кучер.
- Мне все едино, хоть бы и помереть, потому как, сами знаете, мсье,
до Парижа нам нипочем не добраться.
- Все лучше, чем торчать здесь, - отвечал я.
Бог весть почему, ответ мой его до крайности насмешил. Он принялся
уверять меня, что я большой смельчак, и предложил немедля садиться. Пять
минут спустя мы уже тряслись по дороге в Париж. Правда, мне казалось, -
что мы не двигаемся с места: серая кобыла насилу переставляла ноги, и с
таким же трудом ворочался язык ее хозяина. Он рассказывал мне всяческие
басни о трех днях, которые он провел в Этампе. Видно, здешние испытания
тяжким грузом легли ему на душу и заслонили все события прежней его жиз-
ни. О войне же и о недавних грозах, прогремевших над миром, ему нечего
было сказать.
Ежели император и в самом деле был где-то под
Фонтенбло, мы вполне могли столкнуться на дороге с его кавалерийским
дозором; однако же дорога оказалась пустынна, и перед рассветом, не
повстречав ни души, мы благополучно въехали в Лонжюмо. Мы подняли с пос-
тели хозяина кабачка, и он, зевая во весь рот, стал уверять, будто мы
едем прямиком навстречу собственной гибели, но мы задали корму нашей се-
рой, наглотались премерзкого коньяку и снова пустились в путь. Небо на
востоке постепенно светлело, и я все прислушивался, не загремят ли впе-
реди артиллерийские залпы. Но Париж безмолвствовал. Мы миновали Со и
подъехали наконец к предместью Монруж и к городской заставе. Ворота сто-
яли настежь, застава была покинута: часового и таможенника и след прос-
тыл.
- Где вам угодно сойти, мсье? - осведомился мой кучер и, напрягши па-
мять, прибавил, что где-то в мансарде на улице Монпарнас у него есть же-
на и двое обожаемых малюток и до стойла его кобылы оттуда рукой подать.
Я расплатился и, сойдя на пустынный тротуар, проводил его взглядом. Из
дверей за моей спиною выскочил мальчонка и с разбегу налетел на меня. Я
схватил его за шиворот и строго спросил, что приключилось с Парижем.
- Не знаю, - отвечал малыш. - А мама наряжается, она меня поведет
глядеть парад. Tenez! [68].
Он показал пальцем в конец длинной улицы. Оттуда надвигалась колонна
пруссаков в синих мундирах - она маршировала через весь Париж, чтобы за-
нять позиции на Орлеанской дороге.
Вот и ответ на мой вопрос. Париж сдался! И я вступил в него с юга как
раз вовремя, чтобы увидеть, коли того пожелаю, как с севера вступает в
столицу Франции его величество император Александр. Вскорости я смешался
с толпою, которая двигалась к мостам, а потом рассыпалась по всему пути
следования Александра, от Барьер де Пантен до Елисейских полей, где и
должен был состояться грандиозный парад. Я тоже направился туда по набе-
режной и часов около десяти очутился на площади Согласия, "о тут прест-
ранная сценка заставила меня остановиться.
Посреди площади собралось десятка два молодых людей, судя по одежде и
повадке - молодых аристократов. У каждого шея была повязана белым шар-
фом, а на шляпе красовалась белая кокарда Бурбонов; тощий белобрысый
юнец, по-видимому, их предводитель, вытащил из кармана какую-то бумагу и
громовым голосом, совершенно неожиданным при его хлипком сложении, начал
читать:
"При существующих обстоятельствах Парижу предоставлена честь прибли-
зить зарю всеобщего мира! Его присоединение ожидается с тем огромным ин-
тересом, какой вполне естественно вызывает столь великая цель..."
И так далее. Позднее мне удалось добыть листок с воззванием князя
Шварценберга, и я тот же час узнал это суконное красноречие.
"Парижане! У вас перед глазами пример Бордо!"
Что и говорить, пример весьма наглядный! Белобрысый юнец закончил
чтение кличем "Vive le Roi!" [69], и вся шайка, точно статисты по подс-
казке суфлера, подхватила этот клич. Толпа глядела равнодушно; кое-кто
отошел подальше, а седовласый всадник с военной выправкой в полной форме
полковника Национальной гвардии (то был герцог де Шуазель-Праслен, я его
сразу узнал) осадил коня и сурово и укоризненно сказал что-то этим буй-
ным молодчикам. Двое или трое из них только пренебрежительно пощелкали
пальцами и с вызовом, хотя и не без смущения, повторили: "Vive le Roi!"
Однако весь этот спектакль не имел никакого успеха: слишком холодны были
зрители. Но тут прискакали еще десятка полтора молодцов голубой крови и
постарались хоть немного оживить представление: среди них были Луи де
Шатобриан, брат мсье Талейрана, Аршамбо де Перигор, известный подлец
маркиз де Мобрей и... да-да, конечно, мой кузен, виконт де Сент-Ив!
Непристойность его появления здесь, его бесстыдная, беззастенчивая
наглость обрушились на меня, как удар. Даже в толпе незнакомых людей я
залился краскою стыда и едва не бросился бежать. Лучше бы я и вправду
убежал! Только случайно он меня не заметил, когда проскакал на чисток-
ровном скакуне, гарцуя и рисуясь, точно оперный тенор, нарумяненный и по
обыкновению вызывающе надменный, будто похвалялся своей низостью. На
кончике его хлыста красовался белый кружевной платочек, и уже одно это
могло взбесить кого угодно. Но когда он поворотил своего жеребца, я уви-
дал, что он по примеру declasse [70] Мобрея украсил хвост коня крестом
Почетного легиона. Тут уж я стиснул зубы и решил не отступать.
- Vive le Roi! Vivent les Bourbons! [71]. A has le sabot corse! [72]
- кричали они.
Мобрей привез с собою полную корзину белых кокард и нарукавных повя-
зок, и расфранченные всадники принялись разъезжать среди толпы, стараясь
всучить их равнодушным зрителям... Ален протиснулся в кучку людей, среди
которых был и я, и, когда он протягивал кому-то белую кокарду, взгляды
наши встретились.
- Благодарю, - сказал я. - Поберегите ее до тех пор, покуда мы не
сойдемся вновь на улице Грегуар де Тур!
Рука его, державшая хлыст с кружевным платочком, дернулась, точно его
ужалила змея.
Прежде чем рука эта вновь опустилась, я нырнул в самую гущу толпы, и
она тот же час теснее сомкнулась вокруг него, ничего не поняв, но дыша
угрюмой враждебностью.
- Долой белые кокарды! - закричали сразу несколько голосов.
- Кто этот грубиян? - услышал я голос Мобрея; он уже протискивался
сквозь толпу на помощь приятелю.
- Черт побери! Это мой младший родич, ему невтерпеж лишиться головы,
а я предпочитаю сам выбрать для этого день и час, - отвечал Ален.
Я понял, что это всего лишь бессильная злоба, и, отойдя на безопасное
расстояние, едва не рассмеялся. Однако же встреча наша отбила у меня
охоту глазеть на парад; я поворотил назад, вновь перешел мост и напра-
вился на улицу дю Фуар, к вдове Жюпиль.
Улица дю Фуар знавала лучшие времена, ныне же это был просто жалкий
закоулок из тех, что все свои отбросы спускают по одной-единственной ка-
наве в Сену, ну, а вдова Жюпиль не отличалась красотою даже в те дни,
когда она следовала как маркитантка за сто шестым стрелковым полком еще
прежде, чем женила на себе Жюпиля, сержанта того же полка. Но мы с нею
свели дружбу, когда я был легко ранен на сторожевом посту у Альгуэдэ, и
с той поры я приучился не замечать, что белое вино у нее кислит, ибо
помнил, как сладостны были мази и притирания, которыми она смягчала боль
моей раны; поэтому, когда при Саламанке сержанта Жюпиля сразила картечь
и его Филумена, покинув войска, взяла на себя заботу о винной лавке его
матушки на улице Фуар, мое имя она внесла в список будущих покупателей
одним из первых. Я чувствовал, что благополучие ее дома в какой-то малой
мере зиждется и на мне. "Право же, - думал я, пробираясь по зловонной
улочке, - солдату Империи совсем не худо иметь в эти дни в Париже хотя
бы такое прибежище".
Мадам Жюпиль вмиг меня признала, и мы (разумеется, не в прямом смысле
слова) кинулись друг другу на шею. В лавке не было ни души, жители всем
кварталом отправились смотреть парад. После того как мы (опятьтаки в пе-
реносном смысле) пролили слезу о прискорбном непостоянстве французской
столицы, я спросил, нет ли для меня писем.
- Увы, нет, camarade.
- Ни одного? - воскликнул я, и, верно, лицо у меня сильно вытянулось.
- Ни единого. - Мадам Жюпиль лукаво взглянула на меня и смягчилась. -
Мадемуазель, видать, больно опаслива.
Я вздохнул с облегчением.
- Ах вы, коварная женщина! Объясните же!
- Да вот, дней десять назад приходит ко мне какой-то незнакомый чело-
век и спрашивает, нет ли у меня каких вестей от капрала, который хвалил
мое белое вино. А я говорю: "Какие уж известия от иголки в стоге сена?
Мое вино все как есть хвалят". (Ах, мадам Жюпиль, мадам Жюпиль!) А он
мне и говорит: "Я про того капрала, которого зовут или звали Шандивер".
Тут я как закричу: "Как так звали! Да неужто он помер?" - И, честно вам
скажу, даже слеза меня прошибла. А он отвечает: "Нет, мол, не помер, и
вот вам лучшее тому доказательство, скоро он самолично явится сюда, к
вам, и будет спрашивать, нет ли ему писем. Тогда вы должны ему сказать
что, ежели он ждет письма от... - Постойте-ка, я записала имя на бумажке
и сунула ее в бокал... вот она... - от мисс Флоры Гилкрист, так пускай
ждет в Париже, покуда его доброжелатель не сумеет передать ему письмо в
собственные руки. А ежели он станет вас про меня расспрашивать, скажите,
мол, я приходил от... - Постойте-ка, я и это имя записала... да, вот
оно... - от мистера Роумена".
- Черт побери все эти предосторожности! - вскричал я. - А какой с ви-
ду этот человек?
- Степенный такой мужчина, волосы темные, и обхождение вежливое. По-
хоже, управляющий либо дворецкий, а то и помощник нотариуса; одет эдак
просто, весь в черном.
- И хорошо он говорил по-французски?
- Куда уж лучше!
- А больше он не приходил?
- Как же, приходил, всего только позавчера и, видать, разогорчился,
что вы еще не приезжали. Я спросила, может, он хочет еще что вам пере-
дать, а он сперва сказал - нет, а потом говорит: передайте, мол, на се-
вере все идет хорошо, только пускай из Парижа никуда не уезжает, покуда
мы с ним не свидимся.
Вы, верно, догадываетесь, как я клял мистера Роумена за его чрезмер-
ную осторожность. Если на севере все идет хорошо, с какой же стати он не
передает мне письмо Флоры? Да и вообще, раз я в Париже, как оно мне мо-
жет повредить? Я уж готов был махнуть рукою на всякое благоразумие и не-
медля ринуться в Кале. Однако же распоряжение адвоката было ясно и нед-
вусмысленно, и на то, без сомнения, имелась своя причина, хотя и изъяс-
нялся он, по своему излюбленному обычаю, загадками. Да и посланный его
мог воротиться в любой час.
Вот почему, хоть это было мне сильно не по душе, я почел за благо ос-
тановиться у мадам Жюпиль и запастись терпением. Вы, верно, скажете, что
не так уж трудно было убить время в Париже в те дни - между тридцать
первым марта и пятым апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года. Вступ-
ление в столицу союзников, неслыханное предательство Мармонта, отречение
императора; на улицах повсюду казаки, редакции газет под началом новых
редакторов гудят, как ульи, и с утра до ночи сообщают парижанам самые
противоречивые сенсации; в каждом кафе новые слухи, на каждом углу драки
или скандалы; нескончаемый поток манифестов, плакатов, афиш, карикатур,
листовок с оскорбительными стишками... Все это доносилось до меня будто
сквозь сон, и долгими часами я бродил по улицам, поглощенный лишь своими
