понял. Так вот, Шандивер, - воскликнул он, вскочил и с живостью подошел
ко мне, - я хочу вам рассказать, что же происходило на самом деле, и вы
поможете мне позаботиться, чтобы восторжествовала справедливость. Как вы
это сделаете, я не знаю, ведь вы, без сомнения, связаны клятвой, но
как-нибудь да сделаете. А теперь слушайте внимательно.
Тут он сильной рукой вдруг крепко ухватил меня за плечо, и говорил ли
он еще что-нибудь или тут же умолк, я не знаю и по сей день. Ибо, словно
по наущению самого дьявола, он схватился как раз за то плечо, которое
задел Гогла. Рана была пустяковая, царапина, она уже начала затяги-
ваться, но когда майор Шевеникс сжал ее, меня пронзила острая боль. Го-
лова закружилась, на лбу выступил пот; должно быть, я страшно побледнел.
Так же внезапно Шевеникс отдернул руку.
- Что с вами? - спросил он.
- Пустяки, - отвечал я. - Приступ дурноты. Все уже прошло.
- Вы уверены? - спросил он. - Вы бледны, как полотно.
- Нет, нет, все в порядке, не беспокойтесь! Это совершенные пустяки.
Я уже пришел в себя, - выговорил я, еле ворочая языком.
- Так я могу продолжать? - спросил майор Шевеникс. - Вы в состоянии
меня слушать?
- Ну, разумеется! - отвечал я и утер пот с лица рукавом, ибо носового
платка у меня в ту пору, конечно, не было.
- Если только вы в силах меня слушать. Какой-то очень внезапный и
жестокий приступ, - с сомнением сказал он. - Но раз вы уверены, что все
прошло, я продолжаю. Дуэль для вас, пленников, естественно, задача не-
легкая; должно быть, соблюсти все правила было бы просто невозможно. И,
однако, она могла быть вполне законной по существу, даже если при столь
своеобразных обстоятельствах вам пришлось отступить от некоторых фор-
мальностей. Вы меня понимаете? Я спрашиваю вас как джентльмена и солда-
та.
При этих словах он снова поднял руку и уже хотел снова опустить ее
мне на плечо. Я не в силах был бы это вынести и отшатнулся.
- Нет, - воскликнул я, - не надо! Не трогайте мое плечо. Я не могу
этого вынести. - И поспешно прибавил: - У меня ревматизм. Плечо воспале-
но и очень болезненно.
Он отошел к своему стулу и неторопливо закурил сигару.
- Очень сожалею, что причинил вам боль, - сказал он наконец. - Не
послать ли за доктором?
- Ни в коем случае, - возразил я. - Это пустяк.
Я давно привык. Мой ревматизм меня нисколько не беспокоит. Да и вооб-
ще я не верю в докторов.
- Хорошо, - сказал Шевеникс, потом сел и долго молча курил. Чего бы я
только не дал, чтобы нарушить это молчание! - Так вот, - заговорил он
наконец, - я думаю, мне больше нечего узнавать. Полагаю, что мне все из-
вестно.
- О чем? - чуть ли не с вызовом спросил я.
- О Гогла, - отвечал он.
- Прошу прощения. Я вас не понимаю.
- Ну как же, - сказал майор Шевеникс. - Гогла пал на дуэли, и от ва-
шей руки! Я ведь не ребенок.
- Отнюдь нет, - сказал я. - Но, сдается мне, вы завзятый теоретик.
- Не угодно ли проверить мою теорию? Доктор здесь поблизости. Если на
плече у вас нет открытой раны, я ошибаюсь. Если же она есть... - Он мах-
нул рукой. - Но прежде советую вам как следует подумать. В этом опыте
есть прескверная оборотная сторона: то, что могло бы остаться между на-
ми, сделается всеобщим достоянием.
- Так и быть! - отвечал я со смехом. - Что угодно, только не доктор.
Терпеть не могу эту породу.
Последние его слова немного успокоили меня, но я все еще чувствовал
себя не в своей тарелке.
Майор Шевеникс курил и поглядывал то на меня, то на кончик сигары.
- Я и сам солдат, - сказал он наконец. - И в свое время тоже уложил
противника в честном поединке. Я не желаю никого загонять в угол из-за
дуэли, если ее нельзя было избежать и если в ней все было достойно и
справедливо. Но уж это я по крайней мере должен знать, и тут мне до-
вольно будет вашего слова. В противном случае, как ни прискорбно, я вы-
нужден буду пригласить доктора.
- Я ничего не признаю и ничего не отрицаю, - заявил я. - Но если вас
устроит такая форма, извольте: даю вам честное слово, слово джентльмена
и солдата, что между нами, пленниками, не произошло ничего бесчестного
или неблагородного.
- Прекрасно, - сказал он. - Больше мне ничего и не надо было. А те-
перь можете идти, Шандивер.
И когда я направился к двери, он прибавил со смехом:
- Да, кстати, я должен принести вам извинения, я отнюдь не предпола-
гал, что подвергаю вас пытке.
В тот же день после обеда во двор вышел доктор с листком бумаги в ру-
ке. Он явно был зол и раздосадован и нимало не заботился о вежливости.
- Слушайте, вы! - крикнул он. - Кто из вас знает по-английски? - Тут
он заметил меня. - Эй! Как вас там? Вас-то мне и надо. Скажите им всем,
что тот малый умирает. Ему крышка, уж я-то знаю, он не дотянет до ночи.
И скажите им, что я не завидую тому, кто его приколол. Сперва скажите им
это.
Я повиновался.
- Теперь можете им сказать, - продолжал доктор, - что этот малый,
Гог... как бишь его?.. хочет повидать кое-кого из них перед тем, как
отправиться в последний путь. Если я правильно его понял, он хочет ко-
го-то поцеловать или обнять, в общем какой-то чувствительный вздор. По-
няли? Вот он сам написал список, возьмите и прочитайте, мне не выгово-
рить этих варварских имен. Кого назовете, пусть отвечает "здесь" и отхо-
дит вон туда, к стене.
Странные и неуместные чувства всколыхнулись во мне, когда я прочел
первое имя в этом списке. У меня не было ни малейшего желания еще раз
увидеть дело рук своих; всем моим существом завладели ужас и отвращение.
Как знать, что за прием он мне приготовил? Все в моих руках: я могу про-
пустить первое имя, доктор ничего не поймет... и не пойду к умирающему.
Но, к великому счастью для себя, я ни секунды не задержался на этой мыс-
ли, подошел к указанному у стены месту, прочел "Шандивер" и прибавил
"здесь".
В списке набралось с полдюжины имен, и как только все собрались, док-
тор направился к лазарету, а мы, выстроившись в затылок, словно команда,
наряженная на работу, зашагали следом. У дверей доктор остановился, ска-
зал, что мы пойдем к "этому малому" по одному, и, едва я успел перевести
его слова, отправил меня в палату. Я вошел в небольшую, выбеленную из-
весткой комнату; окно, выходящее на юг, было распахнуто настежь, из него
открывался вид на дальние горы, и откуда-то снизу явственно доносились
голоса уличных торговцев. У самого окна на узкой койке лежал Гогла. С
лица его еще не сошел загар, но оно было уже отмечено печатью смерти.
Что-то отчаянное, обнаженное было в его улыбке, и у меня перехватило
горло; только любовь и смерть знают эту улыбку, только они ее видели. И
когда он заговорил, уже незаметно было, что слова его грубы, - все зас-
лонила эта улыбка.
Он протянул руки, словно хотел меня обнять. Весь внутренне сжавшись
от невыразимого отвращения, я подошел ближе и склонился к нему. Но он
лишь притянул меня к себе и зашептал в самое ухо:
- Ты мне верь, je suis bon bougre, moi [9]. Я утащу наш секрет в пре-
исподнюю и поделюсь им с сатаной.
Для чего повторять здесь его грубые и пошлые слова? Все мысли его в
этот час были полны благородства, но выразить их он умел лишь языком
площадной шутки. Несколько времени спустя он велел мне позвать доктора
и, когда тот вошел, слегка приподнялся на постели, указал сперва на се-
бя, потом на меня - а я стоял рядом и уже не сдерживал слез - и ломаным
английским языком повторил несколько раз:
- Друзья... друзья... друзья, черт побери!
К великому моему изумлению, доктор, видимо, был очень тронут. Он за-
кивал, короткие кудряшки парика затряслись на его маленькой голове, и он
несколько раз кряду повторил на каком-то подобии французского:
- Да-да, Джонни... я понимай.
После этого Гогла пожал мне руку, снова меня обнял, и, всхлипывая,
как малый ребенок, я вышел.
Как часто мне случалось видеть, что самые отпетые головы расставались
с жизнью достойнейшим образом! Тут есть чему позавидовать. Пока Гогла
был жив, его терпеть не могли; в последние же три дня своей порази-
тельной стойкостью и самоотвержением он завоевал все сердца, и когда в
тот же вечер по замку разнеслась весть, что его не стало, все заговорили
вполголоса, точно в доме, погруженном в траур.
А я словно обезумел; я не мог более думать о том, что тревожило меня
прежде; право, не знаю, что на меня нашло; пробудившись на другое утро,
я вновь стал самим собой, но в тот вечер меня обуяла угрюмая ярость. Я
убил его, он же сделал все, что только мог, чтобы меня защитить; его
страшная улыбка стояла у меня перед глазами. И такими нелепыми и беспо-
лезными казались сейчас эти угрызения совести, что мне довольно было
взгляда или слова, чтобы вновь затеять с кемнибудь ссору. Наверное, все
это было написано у меня на лице, и когда несколько времени спустя я
повстречал доктора, отдал честь и обратился к нему, он поглядел на меня
удивленно и сочувственно.
Я спросил его, правда ли, что Гогла не стало.
- Да, - отвечал он, - ваш приятель умер.
- Он очень страдал?
- Нисколько. Уснул мирным сном, - сказал доктор. Еще посмотрел на ме-
ня и полез в кармашек для часов. - Вот возьмите! И не стоит горевать по-
напрасну, - сказал он, сунул мне в руку серебряный двухпенсовик и пошел
своей дорогой.
Мне следовало бы заключить эту монетку в рамку и повесить на стену,
ибо, сколько я знаю, то был единственный случай, когда этот человек под-
дался чувству милосердия. Я же постоял, поглядел на монету и, поняв его
ошибку, горько рассмеялся, потом отошел к крепостной стене и зашвырнул
монету подальше, точно то была цена крови. Смеркалось. В глубине цвету-
щей долины спешили по Принцесс-стрит фонарщики, каждый с лесенкой и фо-
нарем, и я угрюмо следил за ними сквозь амбразуру. Неожиданно чья-то ру-
ка опустилась мне на плечо, и я обернулся. То был майор Шевеникс, во
фраке, с безупречно повязанным галстуком. В умении одеваться ему никак
нельзя было отказать.
- Я не сомневался, что это вы, Шандивер, - сказал он. - Итак, он
умер?
Я кивнул.
- Ну-ну, не надо унывать. Разумеется, это весьма прискорбно, весьма
тягостно и все такое. Но, знаете ли, для нас с вами это совсем не так
плохо. Теперь, когда его уже нет, и притом что перед кончиной вы его на-
вестили, я совершенно успокоился.
Стало быть, своей жизнью я снова должен быть обязан Гогла.
- Я предпочел бы этого не касаться, - сказал я.
- Хорошо, только еще одно слово, и я не стану больше об этом упоми-
нать. Из-за чего вы дрались?
- Ах, ну из-за чего дерутся мужчины! - воскликнул я.
- Женщина?
Я пожал плечами.
- Вот так штука! - сказал Шевеникс. - Никак не ждал, что он способен
влюбиться.
И тут мое дурное настроение прорвалось наружу.
- Он! - воскликнул я. - Да он ни разу не посмел с нею заговорить...
только и знал, что смотрел на нее да изрыгал мерзкие оскорбления! Быть
может, она как-нибудь и подала ему шесть пенсов; если так, доброта ее,
возможно, еще откроет ему дорогу на небеса!
Тут я заметил, как испытующе смотрит на меня майор, и замолчал на по-
луслове.
- Ну, ну, Шандивер, покойной ночи! Приходите ко мне завтра во время
завтрака, и мы побеседуем о чемнибудь другом.
Должен признать, что он держался не так уж плохо; с тех пор прошло
много времени, и теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что он дер-
жался просто хорошо.
ГЛАВА IV
СЕНТ-ИВ ПОЛУЧАЕТ ПАЧКУ АССИГНАЦИЙ
Однажды утром, вскоре после дуэли, я с удивлением заметил, что меня
пристально разглядывает какой-то незнакомец в штатском. Это был господин
средних лет; я увидел багровое лицо, круглые темные глаза под потешными
клочковатыми бровями и выпуклый лоб; одет он был просто, строго, наподо-
бие квакера. Однако глядел уверенно и независимо, как человек преуспева-
