- Благодарствую, - отвечала она.
- Ветер принес его ко мне, - повторил я. - Почему бы не счесть это
добрым предзнаменованием? У вас, англичан, есть пословица: "Плох тот ве-
тер, который никому не приносит добра".
- Что ж, - с улыбкой отвечала она. - Услуга за услугу. Посмотрим, что
у вас есть.
Она последовала за мною к моим изделиям, разложенным за пушкой.
- Увы, мадемуазель, - произнес я, - я не слишком искусный мастер. Вот
это должно изображать дом, но, видите, трубы у него покосились. А вот
это при очень большой снисходительности можно счесть за табакерку, одна-
ко вот тут рука моя сорвалась! Да, боюсь, что во всех плодах моего руко-
месла вы обнаружите какой-нибудь изъян. На моей вывеске надобно напи-
сать: "Продажа вещиц с изъяном". У меня не лавка, у меня музей всяких
забавностей. - Я с улыбкой поглядел на свои разложенные напоказ изделия,
потом на нее и мгновенно стал серьезен.
- Не правда ли, странно, - прибавил я, - что взрослый человек, сол-
дат, принужден заниматься подобным вздором, что тот, чье сердце исполне-
но печали, измышляет пустяки, на которые другим весело глядеть?
В эту самую минуту резкий голос окликнул ее по имени - "Флора!" - и
она, что-то наспех купив, присоединилась к своим спутникам.
Через несколько дней она пришла опять. Но прежде расскажу вам, отчего
она появлялась а крепости так часто. Ее тетушка была из тех несносных
старых дев-англичанок, о которых так наслышан свет, и поскольку делать
этой особе было решительно нечего и она знала два-три слова по-французс-
ки, в ней, по ее собственному выражению, пробудился интерес к пленным
французам. Дородная, шумная, уверенная в себе, она расхаживала по нашему
базару и держалась уж до того покровительственно и снисходительно, что
просто терпения не было. Она и в самом деле покупала много и платила
щедро, но при том так бесцеремонно разглядывала нас в лорнет да еще ра-
зыгрывала перед своими спутниками роль гида, что мы по праву не испыты-
вали к ней ни малейшей благодарности. За ней всегда тянулась целая свита
- скучные и подобострастные старые господа или глупые хихикающие девицы,
которые принимали каждое ее слово как откровение.
- Вот этот очень ловко режет по дереву. А ведь правда, смешной - ба-
кенбарды-то какие? - говорила она.
- А вон тот, - и лорнетом в золотой оправе она указывала на меня, -
настоящий оригинал.
И можете мне поверить, что оригинал, слушая это, скрипел зубами. Она
имела обыкновение затесаться в толпу и, кивая на все стороны, обращаться
к нам, как ей казалось, по-французски.
- Bienne, hommes! Qa va bienne? [1].
В подобных случаях я брал на себя смелость ответствовать ей на том же
ломаном языке:
- Bienne, femme! Ca va couci-couci tout d'meme, la bourgeoise! [2].
Тут все мы начинали смеяться несколько громче и веселее, нежели то
дозволяли приличия, она же в ответ на эту тарабарщину с торжеством возг-
лашала:
- Вот видите, говорила я вам: он настоящий оригинал!
Разумеется, такие сценки происходили до того, как я обратил внимание
на ее племянницу.
В тот день, о котором я рассказываю, за тетушкой тащилась особенно
многолюдная свита и, волоча ее за собой по базару, дама сия рассуждала
пространней обыкновенного и притом еще менее деликатно, нежели всегда.
Из-под опущенных век я глядел все в одном и том же направлении, но по-
напрасну. Тетушка подходила к пленникам и отходила, и выставляла напоказ
то одного, то другого, точно обезьян в зверинце; но племянница держалась
поодаль, в другом конце двора и удалилась, как и пришла, ничем не пока-
зав, что заметила меня. Я не спускал с нее глаз, видел, что она ни разу
не обратила на меня взора, и сердце мое исполнилось горечи и уныния. Я
вырвал из сердца ее ненавистный образ, я навеки покончил со своею меч-
той, я безжалостно высмеял себя за то, что в прошлый раз подумал, будто
понравился ей; полночи я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоми-
нал ее очарование, проклинал ее жестокосердие. Какой ничтожной она мне
казалась, а вместе с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть ан-
гелом, Аполлоном, но ежели на нем куртка горчичного цвета, она скроет от
женских глаз все его достоинства. Для этой девицы я - пленник, раб, су-
щество презренное и презираемое, предмет насмешек ее соотечественников.
Я запомню этот урок: теперь уж ни одна гордячка из неприятельского стана
надо мною не посмеется; ни у одной не будет повода вообразить, будто я
гляжу на нее с восхищением. Вы даже представить не можете, сколь я был
решителен и независим, сколь непроницаемы были латы моей национальной
гордости! Я вспомнил все низости, совершенные Британией, поставил весь
этот длинный перечень в счет Флоре и только после этого наконец уснул.
На другой день я сидел на своем обычном месте и вдруг почувствовал,
что кто-то остановился рядом со мною, - то была она! Я продолжал сидеть
- поначалу от растерянности, потом уже с умыслом, а она стояла, слегка
склонясь надо мною, словно бы сострадая мне. Она держалась очень скром-
но, даже робко, говорила вполголоса. Я страдаю в плену? - спросила она.
Может быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
- Мадемуазель, - отвечал я, - жаловаться не в моем обычае, я солдат
Наполеона.
Она вздохнула.
- Ну уж, наверное, вы горюете о La France [3], - сказала она и чуть
покраснела, французское слово прозвучало в ее устах как-то непривычно и
мило.
- Что вам сказать? - отвечал я. - Если бы вас увезли из Шотландии, с
которой вы так слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и дожди вам к
лицу, разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать - сын о матери,
мужчина о своей отчизне, ведь это у нас в крови.
- У вас есть мать? - спросила она.
- В ином мире, мадемуазель, - отвечал я. - И она и мой отец перешли в
мир иной тою же дорогой, что и многие честные и отважные люди: они пос-
ледовали за своей королевой на эшафот. Так что, как видите, хоть я и уз-
ник, обо мне не стоит слишком сожалеть, - продолжал я, - никто меня не
ждет, я один в целом свете. Куда хуже, например, вон тому бедняге в су-
конной фуражке. Он спит рядом со мной, и я слышу, как он тихонько плачет
по ночам. У него чувствительная душа, он исполнен чувств нежных и дели-
катных; по ночам во тьме, а иногда и среди дня, если ему удается отвести
меня в сторонку, он изливает мне свою тоску о матери и возлюбленной. А
знаете, отчего он выбрал меня в наперсники?
Губы ее дрогнули, она взглянула на меня, однако не сказала ни слова.
Но от взгляда ее меня обдало жаром.
- Только оттого, что однажды на марше я видел издали колокольню его
деревни! Этого оказалось довольно, чтобы связать воедино все те челове-
ческие инстинкты, которые делают жизнь прекрасной, а какихто людей и ка-
кой-то уголок земли - особенно дорогими, те инстинкты, которых мне, ка-
жется, не дано!
Я оперся подбородком о колено и опустил глаза. До сих пор я говорил
лишь затем, чтобы задержать ее, но сейчас ее уход меня не огорчил бы:
тронуть душу очень не просто и так легко разрушить произведенное впечат-
ление!
После минутного молчания она сказала, словно бы с усилием:
- Я возьму вот эту безделушку, - положила мне в руку монету в пять с
половиной шиллингов и исчезла прежде, чем я успел ее поблагодарить.
Я ушел подальше ото всех, к крепостной стене, и укрылся за пушкой.
Прекрасные выразительные глаза этой девушки, задрожавшая в них слеза,
сострадание, которое я услышал в ее голосе, легкость и пугливая грация
всех ее движений - все это, словно сговорясь, пленило меня и воспламени-
ло мое сердце. Что она сказала? Слова вовсе не были исполнены значения,
но глаза ее встретились с моими и зажгли у меня в крови огонь неугаси-
мый. Я полюбил ее и не страшился надеяться. Дважды я разговаривал с нею,
оба раза был в ударе, пробудил в ней сочувствие, нашел слова, которые
западут ей в память, будут звучать у ней в ушах ночью, когда она ляжет в
постель. Пусть я дурно выбрит и в шутовском платье - что за важность?
Все равно я мужчина, и я заставил ее меня запомнить. Все равно я мужчи-
на, а она, с трепетом сознавал я, она женщина. Всем водам океана не за-
лить пламя любви; любовь - это закон жизни, и она на моей стороне. Я
закрыл глаза, и Флора тотчас явилась мне еще прекраснее, чем в жизни. "И
ты тоже, - думал я, - ты тоже, моя бесценная, конечно, унесла с собою
некий портрет; и непременно будешь глядеть на него и украшать его. И в
ночной тьме, и на улицах при свете дня тебе опять и опять привидится мое
лицо, послышится мой голос, он станет нашептывать тебе о моей любви,
вторгаться в твое робкое сердце. Но сколь оно ни робкое, образ мой посе-
лился в нем - это я сам в нем поселился, и пусть время делает свое дело,
пусть рисует портрет мой еще более живыми, более проникновенными краска-
ми".
Но тут я представил, каков я сейчас с виду, и расхохотался.
Как же, очень похоже на правду, что нищий солдат, пленник в желтом
шутовском наряде способен затронуть душу этой прекрасной девушки! Нет, я
не стану отчаиваться, но игру надо вести тонко и точно. Надо взять себе
за правило держаться с нею так, чтобы вызывать ее сострадание или разв-
лекать ее, но отнюдь не тревожить и не пугать. Надо запереть свое
чувство в груди, как некий тайный позор, и пусть ее чувство (если я
только сумею его пробудить) растет само собою, зреет с тою скоростию, на
какую способно ее сердце, и ни на шаг быстрее! Я мужчина, и, однако, мне
придется бездействовать и выжидать, ибо тюрьма вяжет меня по рукам и по
ногам. Прийти к ней я не могу, значит, всякий раз, как приходит она, я
должен так ее околдовать, чтобы она непременно воротилась, чтобы возвра-
щалась опять и опять, и тут все зависит от того, насколько умно я себя
поведу. В последний раз мне это удалось - после нашего разговора она
просто не может не прийти вновь, а для следующей встречи у меня быстро
зрел новый план. Влюбленный пленник при всей беспомощности своей облада-
ет немалым преимуществом: его ничто не отвлекает, и все свое время он
может взращивать любовь и обдумывать, как бы лучше ее выразить. Нес-
колько дней я усердно резал по дереву - и не чтонибудь, а эмблему Шот-
ландии: льва, стоящего на задних лапах. Я вкладывал в эту вещицу все
свое умение, и, когда наконец сделал все, что мог (и, поверьте, уже со-
жалел, что вложил в нее столько труда), вырезал на подставке вот что:
A la belle Flora
le prisonnier reconnaissant
A. d. St. V. d. K. [4].
В это посвящение я вложил всю душу. Мне казалось, едва ли возможно
смотреть равнодушно на предмет, сделанный с таким тщанием, а инициалы по
крайности намекнут ей на мое благородное происхождение. Мне казалось,
что лучше всего именно намекнуть: тайна - ценнейший мой товар; контраст
между моим скромным положением и манерами, между моей речью и платьем, и
то, что она не узнает полного моего имени, а только начальные буквы -
все это должно еще усилить ее интерес ко мне и привлечь сердце.
Я окончил резьбу, и теперь оставалось только ждать и надеяться. А нет
ничего более противного моей натуре: в любви и на войне я всегда горю
желанием действовать, и дни ожидания были для меня пыткой. Сказать по
правде, к концу этих дней я полюбил ее еще сильнее, ибо любовь, как ви-
но, от времени становится лишь крепче. К тому же меня охватил страх. Ес-
ли она не придет, как буду я влачить нескончаемые, пустые дни? Разве су-
мею я возвратиться к прежней жизни, находить интерес в уроках с майором,
в шахматных партиях с лейтенантом, в грошовой торговле на базаре или в
ничтожной добавке к тюремному рациону?
Проходили дни, недели; у меня не хватало мужества их считать и даже
сейчас не хватает мужества об этом вспоминать. Но вот наконец она приш-
ла. Наконец-то я увидел, что она идет ко мне в сопровождении юноши при-
