мерно ее лет, в котором я тотчас же угадал ее брата.
Я встал и молча поклонился.
- Это мой брат, мистер Рональд Гилкрист, - сказала она, - я рассказы-
вала ему о ваших страданиях. Он так вам сочувствует!
- Я не смел надеяться на такое великодушие, - отвечал я. - Правда,
меж благородных людей подобные чувства естественны. Если бы нам с вашим
братом довелось встретиться на поле брани, мы бы дрались, как львы, но
когда он видит меня безоружного и беспомощного, в его душе не остается
места для вражды. (При этих моих словах, как я и надеялся, юнец покрас-
нел от удовольствия.) Ах, мадемуазель, - продолжал я, - сколько ваших
соотечественников томятся у меня на родине точно так же, как томлюсь я
здесь. Я могу только желать, чтобы каждому из них встретилась благород-
ная француженка, которая сострадала бы ему и тем дарила бесценное утеше-
ние. Вы подали мне милостыню, более нежели милостыню - надежду, и во все
время, пока вы не приходили, я этого не забывал. Не лишайте же меня пра-
ва сказать себе, что я хотя бы попытался отблагодарить вас, - соблагово-
лите принять от пленника эту безделку.
И я протянул ей льва; она взяла его, поглядела на него в замеша-
тельстве и, увидев посвящение, воскликнула:
- Но как вы узнали мое имя?
- Когда имя так подходит, его нетрудно и угадать, - отвечал я с пок-
лоном. - Но, право же, здесь нет никакого волшебства. В день, когда я
поднял ваш платок, какая-то дама окликнула вас по имени, и я услыхал его
и, конечно же, сохранил в памяти.
- Прелестная, прелестная вещица, - сказала она, - и я всегда буду
гордиться этим посвящением. Идем, Рональд, нам пора. - Она поклонилась
мне, как ровне, и пошла прочь, но (готов в этом поклясться!) слегка зар-
девшись.
Я был безмерно рад: моя невинная хитрость удалась, Флора приняла мой
дар, ни словом не обмолвившись о плате, и, разумеется, не будет знать
покоя до тех пор, пока не воздаст мне сторицей. Не новичок в сердечных
делах, я, кроме того, понимал, что при дворе моей королевы имеется отны-
не мой посланник. Быть может, этот лев вырезан неумело, но он мой. Мои
руки мастерили его и держали, мой нож, или, вернее сказать, мой ржавый
гвоздь вывел эти буквы, и, как ни были просты вырезанные на дереве сло-
ва, они не устанут повторять ей, что я благодарен ей и очарован ею. Юно-
ша застенчив, и, услыхав похвалу из моих уст, он покраснел; но я, оче-
видно, пробудил в нем и подозрения; однако в облике его было столько му-
жественности, что я не мог не ощутить к нему приязни. Что же до чувства,
которое побудило ее привести брата и познакомить его со мною, как им не
восхищаться! Оно казалось мне выше ума и нежнее ласки. Оно говорило
(столь же ясно, как если бы высказано было словами): "Я вас не знаю и
завести с вами знакомства не могу. Вот мой брат, сведите знакомство с
ним: это путь ко мне... следуйте этим путем".
ГЛАВА II
РАССКАЗ О ПАРЕ НОЖНИЦ
Я был погружен в эти думы до самого звонка, возвестившего, что посе-
тителям пора уходить. Но едва базар наш закрылся, нам ведено было разой-
тись и получить свою порцию пищи, которую затем разрешалось есть где нам
заблагорассудится.
Я уже упоминал, что некоторые посетители непереносимо нас оскорбляли;
они, вероятно, даже не догадывались, сколь оскорбительно было их поведе-
ние, - так посетители зверинца, сами того не желая, на тысячи ладов ос-
корбляют злосчастных благородных зверей, попавших за решетку, - а иные
мои соотечественники, вне всякого сомнения, были до чрезвычайности обид-
чивы. Кое-кто из этих усачей, выходцев из крестьян, с юности служил в
победоносной армии, привык иметь дело с покоренными и покорными народам,
и тем труднее переносил перемену в своем положении. Один из них, по име-
ни Гогла, был на редкость грубое животное; из всех даров цивилизации ему
знакома была лишь воинская дисциплина, но благодаря необычайной храброс-
ти он возвысился до чина, для которого по всем прочим своим качествам
нимало не подходил, - он был marechal des logis [5] двадцать второго пе-
хотного полка. Воин он был отличный, насколько может быть отличным вои-
ном столь грубое животное; грудь его украшал крест, полученный за доб-
лесть, но во всем, что не касалось прямых его обязанностей, это был
скандалист, забияка, невежда, завсегдатай самых низкопробных кабаков. И
я, джентльмен по рождению, обладающий склонностями и вкусами человека
образованного, олицетворял в его глазах все то, что он меньше всего по-
нимал и больше всего ненавидел; едва взглянув на наших посетителей, он
приходил в ярость, которую спешил выместить на ближайшей жертве, и жерт-
вой этой чаще всего оказывался я.
Так вышло и на этот раз. Едва нам роздали пищу, только я успел ук-
рыться в углу двора, как увидел, что Гогла направляется в мою сторону.
Он весь дышал злобной веселостью; кучка молодых губошлепов, среди кото-
рых он слыл за остроумца, следовала за ним, явно предвкушая развлечение;
я мигом понял, что сейчас стану предметом одной из его несносных шуток.
Он сел подле меня, разложил свою провизию, ухмыляясь, выпил за мое здо-
ровье тюремного пива и начал. Бумага не вынесла бы его речей, но поклон-
ники его, полагавшие, что их кумир, их записной остроумец на сей раз
превзошел самого себя, хохотали до упаду. А мне поначалу казалось, что я
тут же умру. Я и не подозревал, что негодяй так приметлив, но ненависть
обостряет слух, и он следил за нашими встречами и даже узнал имя Флоры.
Понемногу я вновь обрел хладнокровие, но вместе с ним в груди закипел
гнев - да такой жгучий, что я и сам был поражен.
- Вы кончили? - спросил я. - Ибо если кончили, я тоже хочу сказать
вам два слова.
- Что ж, попробуй-ка отыграться! - сказал он. - Слово маркизу Караба-
су!
- Прекрасно, - сказал я. - Должен поставить вас в известность, что я
джентльмен. Вам непонятно, что это значит? Так вот, я вам разъясню. Это
препотешное животное; происходит оно от весьма своеобразных созданий,
которые называются предками, и так же Как у жаб и прочей мелкой твари, у
него есть нечто, именуемое чувствами. Лев - джентльмен, он не притронет-
ся к падали. Я джентльмен, и я не могу позволить себе марать руки о ком
грязи. Ни с места, Филипп Гогла! Если вы не трус, ни с места и ни слова
- за нами следит стража. Ваше здоровье! - прибавил я и выпил тюремное
пиво. - Вы изволите отзываться неуважительно о юной девушке, о девице,
которая годится вам в дочери и которая подавала милостыню мне и многим
из нас, нищим. Если бы император - тут я отсалютовал, - если бы мой им-
ператор слышал вас, он сорвал бы почетный крест с вашей жирной груди. Я
не вправе этого сделать, я не могу отнять то, что вам пожаловал госу-
дарь. Но одно я вам обещаю - я обещаю вам, Гогла, что нынче ночью вы ум-
рете.
Я всегда многое ему спускал, и он, верно, думал, что моему долготер-
пению не будет конца, и поначалу изумился. Однако я с удовольствием за-
метил, что кое-какие мои слова пробили даже толстую шкуру этого грубого
животного, а кроме того, ему и вправду нельзя было отказать в храбрости,
и подраться он любил. Как бы там ни было, он очень скоро опомнился и,
надо отдать ему должное, повел себя как нельзя лучше.
- А я, черт меня побери, обещаю открыть тебе ту же дорожку! - сказал
он и опять выпил за мое здоровье, и опять я наиучтивейшим образом отве-
тил ему тем же.
Слух о моем вызове облетел пленников как на крыльях, и все лица зас-
ветились нетерпеливым ожиданием, точно у зрителей на скачках, и, право
же, надо прежде изведать богатую событиями жизнь солдата, а затем томи-
тельное бездействие тюрьмы, чтобы понять и, быть может, даже извинить
радость наших собратьев по несчастью. Мы с Гогла спали под одной крышей,
что сильно упрощало дело, и суд чести был, естественно, назначен из чис-
ла наших товарищей по команде. Председателем избрали старшину четвертого
драгунского полка, армейского ветерана, отменного вояку и хорошего чело-
века. Он отнесся к своим обязанностям весьма серьезно, побывал у нас
обоих и доложил наши ответы суду. Я твердо стоял на своем. Я рассказал
ему, что молодая девица, о которой говорил Гогла, несколько раз облегча-
ла мою участь подаянием. Я напомнил ему, что мы вынуждены милостыни ради
торговать безделицами собственного изготовления, а ведь солдаты империи
вовсе к этому не приучены. Всем нам случалось видеть подонков, которые
клянчат у прохожего медный грош, а стоит подавшему милостыню пройти ми-
мо, - осыпают его площадной бранью.
- Но я уверен, что никто из нас не падет так низко, - сказал я. - Как
француз и солдат, я признателен этому юному созданию, и мой долг - защи-
тить ее доброе имя и поддержать честь нашей армии. Вы старше меня и воз-
растом и чином, скажите же мне, разве я не прав?
Старшина - спокойный немолодой человек - легонько похлопал меня по
спине. "C'est bien, mon enfant [6]", - сказал он и вернулся к судьям.
Гогла оказался не более сговорчив, нежели я. "Не терплю извинений и
тех, кто извиняется, тоже", - только и сказал он в ответ. Так что теперь
оставалось лишь озаботиться устройством нашего поединка. Что до места и
времени, выбора у нас не было: наш спор предстояло разрешить ночью,
впотьмах, под нашим же навесом, после поверки. А вот с оружием было
сложнее. У нас имелось немало всяких инструментов, при помощи которых мы
мастерили наши безделушки, но ни один не годился для поединка меж циви-
лизованными людьми; к тому же среди них не было двух совершенно одинако-
вых, так что уравнять шансы противников оказывалось чрезвычайно трудно.
Наконец развинтили пару ножниц, нашли в углу двора две хорошие палки
и просмоленной бечевкой привязали к каждой по половинке ножниц; где раз-
добыли бечевку, не знаю, а смолу - со свежих срезов на еще не успевших
просохнуть столбах нашего навеса. Со странным чувством держал я в руках
это оружие - не тяжелее хлыста для верховой езды. Оно казалось и не бо-
лее опасным. Все окружающие поклялись не вмешиваться в ход дуэли и, если
дело кончится плохо, не выдавать имени противника, оставшегося в живых.
Подготовившись таким образом, мы набрались терпения и принялись ждать
урочного часа.
Вечер выдался облачный; когда первый ночной дозор обошел наш навес и
направился к крепостным стенам, на небе не видно было ни звездочки; мы
заняли свои места и сквозь шорох городского прибоя, доносившегося со
всех сторон, еще слышали оклики стражи, обходящей замок. Лакла - старши-
на, председатель суда чести, поставил нас в позицию, вручил нам палки и
отошел. Чтобы не испачкать платье кровью, мы оба разделись и остались в
одних башмаках; ночная прохлада окутала наши тела словно бы влажной
простыней. Противника моего сама природа создала куда лучшим фехто-
вальщиком, нежели меня: он был много выше, настоящий великан, и силу
имел вод стать сложению. В непроглядной тьме я не видел его глаз; а при
том, что палки наши были слишком гибки, я был не вполне уверен, сумею ли
парировать удары. Лучше всего, решил я, если удастся извлечь выгоду из
своего недостатка - едва будет дан сигнал, я пригнусь и мгновенно сделаю
выпад. Это значило поставить свою жизнь на одну-единственную карту: если
я не сумею ранить его смертельно, то защищаться в таком положении уже не
смогу; но хуже всего, что при этом я подставлял под удар лицо, а лицо и
глаза мне меньше всего хотелось подвергать опасности.
- Allez! [7] - скомандовал старшина.
В тот же миг мы оба с одинаковой яростью сделали выпад и, если бы не
мой маневр, сразу же пронзили бы друг друга. А так он лишь задел мое
плечо, моя же половинка ножниц вонзилась ему ниже пояса и нанесла смер-
тельную рану; великан всей своей тяжестью опрокинулся на меня, и я ли-
шился чувств.
Очнувшись, я увидел, что лежу на своей койке, и в темноте смутно раз-
личил над собою с дюжину голов, и порывисто сел.
