ладать со штормом, подает сигнал бедствия. Любое избавление, будь то
хоть гибель в морской бездне, казалось мне желанным. Однако причина была
совсем другая: просто (как мне рассказали потом) у нашего капитана был
такой обычай - я пишу здесь о нем, чтобы показать, что даже в самом дур-
ном человеке может таиться что-то хорошее. Оказывается, мы как раз про-
ходили мимо Дайсета, где был построен наш бриг и куда несколько лет на-
зад переселилась матушка капитана, старая миссис Хозисон, - и не было
случая, чтобы "Завет", уходя ли в плавание, возвращаясь ли домой, прошел
мимо в дневное время и не приветствовал ее пушечным салютом при поднятом
флаге.
Я потерял счет времени, день походил на ночь в этом зловонном закутке
корабельного брюха, где я валялся; к тому же в моем плачевном состоянии
каждый час тянулся вдвое дольше обычного. А потому не берусь определить,
сколько я пролежал, ожидая, что мы вот-вот разобьемся о какую-нибудь
скалу или, зарывшись носом в волны, опрокинемся в пучину моря. Но все же
в конце концов сон принес мне забвение всех горестей.
Разбудил меня свет ручного фонаря, поднесенного к моему лицу. Надо
мной склонился, разглядывая меня, человечек лет тридцати, зеленоглазый,
со светлыми всклокоченными волосами.
- Ну, - сказал он, - как дела?
В ответ у меня вырвалось рыдание; незнакомец пощупал мне пульс и вис-
ки и принялся промывать и перевязывать рану у меня на голове.
- М-да, крепко тебя огрели, - сказал он. - Да ты что это, брат?
Брось, гляди веселей! Подумаешь, конец света! Неладно получилось на пер-
вых порах, так в другой раз начнешь удачнее. Поесть тебе давали что-ни-
будь?
Я сказал, что мне о еде даже думать противно; тогда он дал мне глот-
нуть коньяку с водой из жестяной кружки и снова оставил меня в одино-
честве.
Когда он зашел в другой раз, я не то спал, не то бодрствовал с широко
открытыми в темноте глазами; морская болезнь совсем прошла, зато страшно
кружилась голова и все плыло перед глазами, так что страдал я ничуть не
меньше. К тому же руки и ноги у меня разламывались от боли, а веревки,
которыми я был связан, жгли как огнем. Лежа в этой дыре, я, казалось,
насквозь пропитался ее зловонием, и все долгое время, пока был один, из-
нывал от страха то из-за корабельных крыс, которые так и шныряли вокруг,
частенько шмыгая прямо по моему лицу, то из-за бредовых видений.
Люк открылся, райским сиянием солнца блеснул тусклый свет фонарика, и
пусть он озарил лишь мощные, почерневшие бимсы корабля, ставшего мне
темницей, я готов был кричать от радости. Первым сошел по трапу зеленог-
лазый, причем заметно было, что ступает он как-то нетвердо. За ним спус-
тился капитан. Ни тот, ни другой не проронили ни слова; зеленоглазый,
как и прежде, сразу же начал осматривать меня и наложил новую повязку на
рану, а Хозисон стоял, уставясь мне в лицо странным, хмурым взглядом.
- Что ж, сэр, сами видите, - сказал первый. - Жестокая лихорадка, по-
теря аппетита, ни света, ни еды - сами понимаете, чем это грозит.
- Я не ясновидец, мистер Риак, - отозвался капитан.
- Полноте, сэр, - сказал Риак, - голова у вас на плечах хорошая, язык
подвешен не хуже, чем у всякого другого шотландца; ну, да ладно, пусть
не будет недомолвок: я желаю, чтобы мальчугана забрали из этой дыры и
поместили в кубрик.
- Желайте себе, сэр, дело ваше, - возразил капитан. - А будет, как я
скажу. Лежит здесь, и пусть лежит.
- Предположим, вам заплатили, и немало, - продолжал Риак, - ну, а
мне? Позвольте со всем смирением напомнить, что нет. То есть платить-то
мне платят и, кстати, не слишком щедро, но лишь за то, что я на этом
старом корыте второй помощник, и вам очень хорошо известно, легко ли мне
достаются эти денежки. Но больше мне никто ни за что не платил.
- Если бы вы, мистер Риак, поминутно не прикладывались к фляге, на
вас и вправду грех бы жаловаться, - отозвался капитан. - И вот что поз-
вольте сказать: чем загадки загадывать, придержите-ка лучше язык. Ну,
пора на палубу, - договорил он уже повелительным тоном и поставил ногу
на ступеньку трапа.
Мистер Риак удержал его за рукав.
- А теперь предположим, что заплатили-то вам за убийство... - начал
он.
Хозисон грозно обернулся.
- Что? - загремел он. - Это еще что за разговоры?
- Вас, видно, только такими разговорами и проймешь, - ответил мистер
Риак, твердо глядя ему в глаза.
- Мистер Риак, мы с вами три раза ходили в плавание, - сказал капи-
тан. - Пора бы, кажется, изучить меня: да, я крутой человек, суровый, но
такое сказануть!.. И не стыдно вам? Эти слова идут от скверной души и
нечистой совести. Раз вы полагаете, что мальчишка умрет...
- Как пить дать, умрет! - подтвердил мистер Риак.
- Ну и все, сэр, - сказал Хозисон. - Убирайте его отсюда, куда хоти-
те.
С этими словами капитан поднялся по трапу, и я, молчаливый свидетель
этого удивительного разговора, увидел, как мистер Риак отвесил ему вслед
низкий и откровенно глумливый поклон. Как ни плохо мне было, две вещи я
понял. Первое: помощник, как и намекал капитан, правда, навеселе; и вто-
рое: пьян он или трезв, с ним определенно стоит подружиться.
Через пять минут мои узы были перерезаны, какойто матрос взвалил меня
к себе на плечи, принес в кубрик, опустил на застланную грубыми одеялами
койку, и я сразу же лишился чувств.
Что за блаженство вновь открыть глаза при свете дня, вновь очутиться
среди людей! Кубрик оказался довольно просторным помещением, уставленным
по стекам койками; на них сидели, покуривая, подвахтенные, кое-кто лежал
и спал. Погода стояла тихая, дул попутный ветерок, так что люк был отк-
рыт и сквозь него лился не только благословенный дневной свет, но время
от времени, когда бриг кренило на борт, заглядывал даже пыльный луч
солнца, слепя мне глаза и приводя в восторг. Мало того: стоило мне ше-
лохнуться, как один из матросов тотчас поднес мне какое-то целительное
питье, приготовленное мистером Риаком, и велел лежать тихо, чтобы скорей
поправиться.
- Кости целы, - сказал он, - а что съездили по голове - невелика бе-
да. И знаешь, - прибавил он, - это ведь я тебя угостил!
Здесь пролежал я долгие дни под строгим надзором, набираясь сил, а
заодно приглядываясь к моим спутникам. Матросы в большинстве своем гру-
бый народ, я эти были такие же: оторванные от всего, что делает человека
добрей и мягче, обреченные носиться вместе по бурной и жестокой стихии
под началом не менее жестоких хозяев. Одни из них в прошлом ходили на
пиратских судах и видывали такое, о чем язык не повернется рассказать;
другие сбежали из королевского флота Я жили с петлей на шее, отнюдь не
делая из этого секрета; и все они, даже закадычные друзья, были готовы,
как говорится, "чуть что - и в зубы". Но и нескольких дней моего заточе-
ния в кубрике оказалось довольно, чтобы мне совестно стало вспоминать,
какое суждение я вынес о них вначале, как презрительно смотрел на них на
пирсе у переправы, словно это нечистые скоты. Айди все подряд негодяями
не бывают, у каждой среды есть свои пороки и свои достоинства, и моряки
с "Завета" не являли собой исключения. Да, они были неотесанны, вероят-
но, они были испорченны, но в них было и много хорошего. Они были добры,
когда давали себе труд вспомнить об этом, простодушны до крайности, даже
в глазах неискушенного деревенского паренька вроде меня, и не лишены
кое-каких представлений о честности.
Один из них, матрос лет сорока, часами просиживал на краешке моей
койки и все рассказывал про жену и сына. Он прежде рыбачил, но лишился
своей лодки и вынужден был поступить на океанское судно. Вот уже сколько
лет прошло, а мне его никак не забыть. Его жена - "совсем молоденькая,
не мне чета", как он любил говорить, - не дождалась мужа домой. Никогда
ему больше не затопить для нее очаг поутру, не смотреть за сынишкой,
когда она прихворнет. Да и многие из них, горемык, оказалось, шли в свой
последний рейс: их приняло море и растерзала хищная рыба, а об усопших
негоже говорить дурно.
Среди других добрых дел они отдали назад мои деньги, поделенные на
всех, и хотя около третьей части недоставало, я все равно очень обрадо-
вался и возлагал на эти деньги большие надежды, думая о стране, куда мы
направлялись. "Завет" шел в Каролину, но не подумайте, что для меня она
стала бы только местом изгнания. Правда, работорговля уже и тогда шла на
убыль, а после мятежа американских колоний и образования Соединенных
Штатов, разумеется, вовсе захирела, однако в дни моей юности белых людей
еще продавали в рабство плантаторам, и именно такая судьба была уготова-
на мне злодеем-дядюшкой.
Время от времени из кормовой рубки, где он и ночевал и нес свою служ-
бу, забегал юнга Рансом (от него я и услыхал впервые про эти страшные
дела), то в немой муке растирая свои синяки и ушибы, то исступленно
проклиная мистера Шуана за его зверство. У меня сердце кровью облива-
лось, но матросы относились к старшему помощнику с большим уважением,
говоря, что он "единственный стоящий моряк изо всех этих горлопанов и не
так уж плох, когда протрезвится". И точно; вот какую странность подметил
я за первым и вторым помощниками: мистер Риак, трезвый, угрюм, резок и
раздражителен, а мистер Шуан и мухи не обидит, если не напьется. Я спра-
шивал про капитана, но мне сказали, что этого железного человека даже
хмель не берет.
Я старался использовать хоть эти короткие минуты, чтобы сделать из
убогого существа по имени Рансом что-то похожее на человека, верней ска-
зать - на обыкновенного мальчика. Однако по разуму его едва ли можно бы-
ло назвать вполне человеком. Он совершенно не помнил, что было до того,
как он ушел в море; а про отца помнил только, что тот делал часы и дер-
жал в комнате скворца, который умел свистать "Край мой северный"; все
остальное начисто стерлось за эти годы, полные лишений и жестокости. О
суше у него были странные представления, основанные на матросских разго-
ворах: что якобы там мальчишек отдают в особое рабство, именуемое ремес-
лом, и подмастерьев непрерывно порют и гноят в зловонных тюрьмах. В каж-
дом встречном горожанине он видел тайного вербовщика, в каждом третьем
доме - притон, куда заманивают моряков, чтобы опоить их, а потом прире-
зать. Сколько раз я рассказывал ему, как много видел добра от людей на
этой суше, которая его так пугала, как сладко меня кормили, как заботли-
во обучали родители и друзья! После очередных побоев он в ответ горько
плакал и божился, что удерет, а в обычном своем дурашливом настроении,
особенно после стаканчика спиртного, выпитого в рубке, только поднимал
меня на смех.
Спаивал мальчишку мистер Риак - да простится ему этот грех, - и, не-
сомненно, из самых добрых побуждений; но, не говоря уж о том, как губи-
телен был алкоголь для здоровья Рансома, до чего жалок был этот несчаст-
ный, забитый звереныш, когда, лопоча невесть что, он приплясывал на нет-
вердых ногах! Кое-кто из матросов только скалил на это зубы, но не все:
были и такие, что, припомнив, быть может, собственное детство или
собственных ребятишек, чернели, словно туча, и одергивали его, чтобы не
валял дурака и взялся за ум. Мне же совестно было даже глаза поднять на
беднягу. Он снится мне и поныне.
Все эти дни, надо сказать, курс "Завета" лежал против ветра, бриг ки-
дало с одной встречной волны на другую, так что люк был почти все время
задраен и кубрик освещался лишь фонарем, качавшимся на бимсе. Работы
хватало на всех: что ни час - то либо брать, либо отдавать рифы у пару-
сов. Люди устали и вымотались, весь день то у одной койки, то у другой
завязывались перебранки, а мне ведь ногой нельзя было ступить на палубу,
так что легко вообразить, как опостылела мне такая жизнь и как я жаждал
перемены.
