арестован по обвинению в убийстве - и это ввергло его в изумление еще
более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его
арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это
возмутило его.
- Я не ступлю ни шагу, - произнес он, - пока вы не скажете мне, куда
вы меня ведете и в чем обвиняете меня.
- Расскажи-ка, - ответил сержант, - чем ты убил их? Ведь это же уму
непостижимо, как они погибли, - без единого следа на теле; хоть бы зуб
был сломан!
- О ком вы говорите? - спросил Философ.
- Какие мы невинные! - отвечал сержант. - О ком же еще, как не о
мужчине и женщине, которые жили с тобой в том домишке?! Яду ты им дал, или
что? Возьми блокнот, Шон.
- С ума вы сошли! - сказал Шон. - Как же я буду писать в такой
темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?
- Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы
идем.
Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.
Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя
совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение
какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились
снова.
- Там впереди что-то непонятное, - сказал один из полицейских тихо.
- Эх, будь у меня хотя бы спичка! - отозвался другой.
Сержант тоже остановился.
- Отойдите к обочине дорогие, - сказал он, - и держите дубинки перед
собой.
Держи крепко этого типа, Шон.
- Слушаюсь. - ответил Шон.
Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и
добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все
полицейские уставились вперед.
Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала;
когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.
- Так недолго и инфаркта лишиться, - сказал один из полицейских со
вздохом облегчения.
- Точно так, - подтвердил другой; - наступил бы на эту клячу в
темноте и не знал бы, что и думать.
- Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, - сказал сержант через
некоторое время. - По-моему, надо свернуть по первой дороге направо. Не
знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт
ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?
- Я не знаю, - отозвался один голос, - сам я из Кавана.
- А я из Роскоммона, - ответил другой, - и зря я сейчас не там, вот
что я думаю.
- Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно
придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?
- Так точно, - ответил Шон.
В темноте раздался голос Философа.
- Вовсе не нужно щипать меня, сэр. - сказал он.
- Да я тебя и не щиплю. - ответил полицейский.
- Щиплете, - возразил Философ. - Вы защемили большой кусок кожи в
моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.
- Так лучше? - спросил полицейский, чуть ослабив хватку.
- Вы выпустили только половину, - ответил Философ. - Вот, теперь
лучше - добавил он, и путешествие продолжилось.
Через несколько минут молчания Философ заговорил:
- Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, -
сказал он, - и не могу понять, откуда впервые произошло такое явление.
Собаки и кошки не заводят таких необычных наемников, и все же их строй
является прогрессивным и упорядоченным. Вороны - общительный народ с
устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно собираются
в разрушенной башне или на колокольне церкви, и их цивилизация
основывается на взаимопомощи и терпимости к странностям друг друга. Их
превосходная мобильность и стойкость делает нападение на них опасным
предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию
собственных внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для
цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я с радостью отмечаю, что
в их республике нет никаких полицейских...
- Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? - сказал сержант.
- Не имеет значения, - ответил Философ. - Муравьи и пчелы также
живут обособленными общинами и развили чрезвычайно сложные занятия и
профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не
открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания...
- А ты знаешь, - спросил сержант, - что все, что ты сейчас говоришь,
может быть использовано как улика против тебя?
- Никоим образом, - ответил Философ. - Можно сказать, что все эти
народы лишены преступлений, что их пороки организованные, общественные, а
не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не
могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своей
нынешней высокой культуры, не совершая время от времени общенародных и
индивидуальных проступков...
- Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, - спросил сержант, - ты
купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?
- Никоим образом, - ответил Философ. - Если преступление - условие
для развития полицейских, то я скажу, что галки - чрезвычайно вороватый
клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на
выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный
шиллинг и спрятать свою добычу так, что его уже никто не увидит.
- Да у меня у самого была галка, - сказал один из полицейских. - Я
купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Моя
мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А
я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта
с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась,
притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть у тебя
носок.
- Молчать! - заорал сержант.
- Коль скоро они таковы, - продолжал Философ, - что воруют и у овец,
и у людей, коль скоро их интересует все - от шерсти до денег, - то я не
вижу, что удерживает их от воровства друг у друга, и, следовательно, если
где-то и нужно искать развитие полицейской силы, то именно у галок.
Однако, такой силы не существует. Причина же в том, что галки - разумный
и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением
и злом - кто-то ест, кто-то ворует; все это в порядке вещей, и потому
бессмысленно с этим спорить. Для людей философского склада другого взгляда
быть не может...
- Что за чертовщину он несет? - спросил сержант.
- Обезьяны - общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они
обитают в экваториальных широтах и питаются орехами...
- Ты понимаешь, о чем это он, Шон?
- Никак нет, - ответил Шон.
- У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством,
однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и
бизоны обходятся без этого уникального образования - поэтому, когда я
настаиваю на том, что я не вижу необходимости для полицейских и возражаю
против их существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а
не на беспомощных и изменчивых предрассудках.
- Шон, - спросил сержант, - ты крепко держишь этого типа?
- Так точно, - ответил Шон.
- Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.
- Слушаюсь, - ответил Шон.
- Вон там виден свет, может быть, это свечка на окне - там и спросим
дорогу.
Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым
склонялись ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в
темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская
ругань.
- Да там все равно не спят, - сказал сержант и постучал в дверь.
Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал
еще раз; и прямо из-за двери послышался голос:
- Тома'с! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка.
Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула
женщина:
- Что вам надо в такое время, ночью? - спросила она.
- Да немногого, мэм, - ответил сержант. - Только спросить насчет
дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не
дошли.
Женщина заметила полицейскую форму.
- Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас
впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.
- Молоко лучше, чем ничего, - сказал сержант, вздохнув.
- У меня есть немного чего покрепче, - сказала женщина, - но на всех
не хватит.
- Отлично! - сказал сержант, строго оглядев своих товарищей. -
Каждому в этом мире может повезти. - И он вошел в дом, а его люди - за
ним.
Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.
- Ну что - хоть пыль с глоток смыть, - сказал один из них.
В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели
на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский - на стул, а
женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на
арестованного.
- Куда это вы гоните этого беднягу? - спросила она.
- Это дурной человек, - ответил сержант. - Он убил мужчину и
женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме.
Настоящий злодей, имейте в виду.
- Так вы его повесите, Господи помилуй нас?
- Кто ж знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у
вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы
слышали, как вы жаловались на что-то.
- Ну да, так и есть, - ответила женщина, - потому что у кого в доме
живет сын, у того всегда что-то неладно.
- Ну-ка, рассказывайте - что он вам сделал? - и сержант бросил
суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.
- Да он у меня вообще-то хороший мальчик. - сказала женщина, -
только слишком уж любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с
собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне
попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он
вырывается, как угорь, пока я его не отпущу - тут уж кто хочешь
возненавидит такого, не то, что я. Нету в нем чувства, сэр, а я ведь его
мать.
- Стыдно должно быть тебе, малой! - сказал сержант очень строго.
- А тут еще коняга, - продолжала женщина. - Может, вы видели его на
дороге?
- Видели, мэм, - сказал сержант.
- Так вот, когда он вернулся, Тома'с пошел привязать его, поскольку
тот всегда норовит уйти и бродить по дороге, так что можно шею свернуть,
споткнувшись об него в самый неподходящий момент. Немного погодя я позвала
парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они
обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным
мешком ударило.
- Да, паренек-то с придурью! - сказал сержант. - С чего это ты полез
обниматься с лошадью, Тома'с?
- Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом, - продолжала
женщина, - и наконец сказала ему: "Сядь рядом со мной, Тома'с, и побудь
со мною хоть немного," - а вы знаете, как одиноко бывает по ночам! - да
только он не угомонился. То скажет: "Мама, смотри, мотылек летает вокруг
свечки, он обожжется!", то: "Муха попала в паутину вон там в углу", и
бежит спасать ее, то вот еще: "Паук-косиножка бьется об стекло на
подоконнике", и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он
меня отталкивает. Сердце мое совсем уж извелось, потому как что у меня еще
есть на свете, кроме него?
- А отец его умер? - спросил сержант участливо.
- Сказать по правде, - ответила женщина, - не знаю, умер или нет,
потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе Бла'Клиах(20), он
однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что
ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не
было; будто бы мне было так важно, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он
так любил меня, и мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я
перебралась сюда, к отцу своему; остальные дети умерли у меня на руках, а
потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу.
