- Так, значит, ум настолько нестоек, - сказал он, - что какое-то
тело, одушевленная геометрическая фигура, может напрочь сбить его с толку?
Эта мысль ужаснула его: он увидел, что цивилизация возводит свои храмы
на вулкане...
- Пф-ф-ф, - сказал он, - и нет ее! Подо всем лежит хаос и багровая
анархия, надо всем - всепоглощающее и непрестанное желание. Наши глаза
указывают нам, о чем думать, а наша мудрость - не более, чем каталог
чувственных позывов.
Философ остался бы в состоянии глубокой удрученности, если бы от этого
потрясения в нем не закипела вдруг такая удивительная радость, какой он не
помнил с детства. Годы свалились с плеч. С каждым шагом он сбрасывал по
фунту серьезности и солидности. Даже кожа его стала мягкой, нежной, и он
обнаружил вдруг, что ему нравится шагать такими широкими шагами, о каких
прежде и не думалось. В сущности, мысль была тем единственным, что
казалось ему неуместным, и дело было ничуть не в том, что он не мог думать
ни о чем, а в том, что ему не хотелось. Вся важность, вся властность его
ума словно бы растаяли, и деятельность, ранее исполнявшаяся этим органом,
теперь была перенесена на его глаза. Изумленный, он увидел солнечный свет,
омывающий горы и долы. Птица на плетне остановила его - клюв; голова;
глаза; лапы; и крылья, разворачивавшиеся под углом к ветру. Впервые в
своей жизни Философ по-настоящему увидел птицу; и через мгновение после
того, как она улетела, он смог воспроизвести ее резкий, скрипучий крик. С
каждым шагом по извивавшейся дороге окружавший его пейзаж менялся -
Философ смотрел и отмечал это почти в экстазе. Островерхая гора наступала
на дорогу; затем дорога терялась на лугу по склону, скатывалась в долину,
а затем легко и спокойно поднималась в гору опять. На одной стороне дороги
деревья в небольшой купе раскланивались друг с другом самым дружеским
образом. Напротив них одинокое дерево, разросшееся и ровное,
довольствовалось собственным обществом. Куст разостлался по земле, словно
готовый в следующий миг по волшебному слову вскочить и с гиканьем и
хохотом погнаться за кроликами по лужайке. Повсюду широкими потоками
разливался солнечный свет и били глубокие ключи теней; и одни не казались
прекраснее других. Этот солнечный свет! О слава его, доброта и сила, как
вольно и величественно светил он, без границ, без труда; Философ видел
безмерную щедрость его и славил его так, словно сам был частицей этого
величия. А разве не был? Разве солнечный свет не струился с его головы и
кончиков пальцев? Истинно, благодать, что была в нем, стремилась
вырваться, рвалась в работу за пределы вселенной. Мысль - о ничтожная! -
но движение, чувство! они существовали вправду. Ощущать, действовать,
шагать вперед в восторге, распевая пеан торжествующей жизни!
Спустя некоторое время Философ проголодался и, сунув руку в суму,
отломил кусок от одной из ковриг и огляделся вокруг в поисках места, где
можно было бы спокойно съесть его. Возле дороги он нашел родник -
попросту маленькую, обложенную камнями ямку, полную воды. Над ней
возвышался большой камень, а вокруг, почти полностью скрывая ее от взоров,
росли густые кусты. Философ и не заметил бы родника, если бы не тоненький
ручеек, шириной в две ладони, ковылявший от него через поле. У этого
родника Философ присел и зачерпнул воду ладонями - вода оказалась
приятной на вкус.
Он уже почти доел ковригу, когда слуха его достигли далекие шаги, и
вскоре на тропе появилась женщина с кувшином в руке. То была крупная,
симпатичная женщина, и шла она, как человек, у которого нет ни
неприятностей, ни дурных предчувствий.
Увидев Философа, сидящего у родника, она на мгновение приостановилась,
а затем пошла к нему с добродушной улыбкой.
- Доброе утро вам, сэр. - сказала она.
- И вам доброе утро, мэм, - отвечал Философ. - Садитесь рядом со
мною и отведайте моей ковриги.
- В самом деле, почему бы и нет, - сказала женщина и присела рядом с
ним.
Философ отломил от ковриги большой кусок, передал его женщине, и та
попробовала его.
- Вкусно, - сказала она. - Кто его испек?
- Моя жена, - ответил он.
- Вот как! - сказала женщина, оглядев Философа. - А знаете, вы
совсем не похожи на женатого человека.
- Разве? - удивился Философ.
- Ни капельки. Женатый мужчина выглядит улаженно и устроенно: он
выглядит законченным, если вы меня понимаете; а холостой выглядит
неустроенным и смешным, и его вечно тянет бродить и высматривать что-то.
Женатого от холостого я отличу завсегда.
- Как это? - спросил Философ.
- Очень просто, - ответила она, кивнув. - Все дело в том, как они
смотрят на женщину. Женатый смотрит на тебя спокойно, как будто все про
тебя знает. Для него в женщине нет вовсе ничего непонятного; а холостой
смотрит на тебя очень пристально, и отводит глаза, а потом смотрит снова,
так что ты знаешь, что он думает о тебе и не знает, что это ты там думаешь
о нем; поэтому они всегда такие загадочные, и поэтому они нравятся
женщинам.
- Как, - переспросил Философ, пораженный, - неужели холостые больше
нравятся женщинам, чем женатые?
- Ну конечно, больше! - горячо ответила она. - Женщина и смотреть не
станет на ту сторону дороги, где стоит женатый мужчина, если на другой
стороне будет стоять холостой.
- Это очень интересно. - сказал Философ серьезно.
- А занятно то, - продолжила женщина, - что еще на дороге, как
только я увидела вас, я сказала себе: "это холостяк". А как давно вы
женаты?
- Не знаю, - сказал Философ. - Может быть, лет десять.
- И сколько у вас детей, мистер?
- Двое, - ответил Философ, и поправился. - Нет, у меня только один.
- Другой умер?
- У меня и был только один.
- Десять лет женаты, и всего один ребенок. - повторила женщина. -
Ну, дорогой мой, да вы не женатый мужчина. Чем же вы занимались-то? Не
стану и рассказывать вам про всех моих детей, живых и мертвых. Но вот что
я вам скажу: женаты вы или нет, вы все равно холостяк. Я это поняла, как
только вас увидела. А что она за женщина?
- Довольно тощая женщина, - сказал Философ, откусив еще кусок от
ковриги.
- Тощая?
- И причина того, что я заговорил с вами, - продолжал Философ, - в
том, что вы - женщина толстая.
- Я не толстая! - был ее сердитый ответ.
- Толстая, - настоял Философ, - и поэтому-то вы понравились мне.
- А, ну, если вы в этом смысле... - женщина хихикнула.
- Я думаю, - продолжал Философ, с восторгом глядя на нее, - что
женщина должна быть толстой.
- Сказать вам по правде, - подхватила женщина с чувством, - я и сама
так думаю. Никогда не встречала тощей женщины без того, чтобы она
оказалась бы стервой, и никогда не встречала толстого мужчины, чтобы он не
оказался дураком.
Толстая женщина и тощий мужчина; таково естество. - добавила она.
- Именно так, - сказал Философ, наклонился и поцеловал женщину в
глаза.
- Ах, грубиян! - вскрикнула женщина, загородясь от него рукой.
Философ удрученно отодвинулся назад.
- Простите меня, - начал он, - если я потревожил вашу добродетель...
- Это слово женатого человека, - сказала она, быстро встав, -
теперь-то я вижу; но все равно в вас очень много от холостяка, да поможет
вам Господь! Пойду я домой.
И, сказав так, она опустила свой кувшин в родник и отвернулась.
- Может быть, - предложил Философ, - мне подождать, пока не вернется
домой ваш муж, и попросить у него прощения за обиду, которую я ему
причинил?
Женщина повернулась к нему, и глаза у нее стали большие, как блюдца.
- Что? - переспросила она. - Только попробуйте, увяжитесь за мной, я
спущу собак; честное слово! - и женщина зашагала домой.
После минутного раздумья Философ пошел своей тропой через холм.
День уже вполне разошелся, и пока Философ шел себе, счастливое
спокойствие окружающей природы снова вошло в его сердце и окрасило встречу
с женщиной в такие оттенки, что через недолгое время она уже стала не
более чем приятным и любопытным воспоминанием. Ум его снова был изрядно
занят, но не мыслями, а раздумьем о том, как это он дошел до того, чтобы
поцеловать незнакомую женщину?
Философ сказал себе, что так вести себя нельзя; но это утверждение было
порождено лишь машинальной работой ума, изрядно поднаторевшего в
различении добра и зла, ибо почти в ту же секунду Философ убедил себя в
том, что сделанное им не имело ни малейшего значения. Добро и зло
соприкасались и сливались друг с другом так тесно, что трудно было
разделять их, а поношения, обращенные к одному из них, казались
несовместимыми с его весом, тогда как другое никоим образом не оправдывало
тех восхвалений, с которыми было связано. Разве зло оказывает какое-либо
мгновенное, или хотя бы отдаленное, воздействие на жизнь, которое не было
бы тут же уравновешено добром? Но эти тонкие рассуждения волновали
Философа недолго. Ему не хотелось погружаться в какие-либо самокопания.
Достаточно было просто чувствовать себя хорошо. Почему мысль так
неотделима от нас, так неотвязна? Мы не знаем о существовании какого-либо
внутреннего органа, пока тот не выходит из строя, и тогда это знание
начинает мучить нас. Не должна ли деятельность здорового мозга быть такой
же незаметной и такой же полноценной?
Почему нам приходится мыслить вслух и путешествовать от силлогизма к
следствию, осторожничая с выводами и не доверяя посылкам? Мысль, как мы ее
знаем, - болезнь, не более. Здоровый ум должен выдавать суждения, а не
свою работу. Наш слух не должен слышать голоса сомнений и не обязан
выслушивать "за" и "против", в которых мы вечно теряемся и путаемся.
Дорога лентой вилась по горам. По обеим ее сторонам тянулись кусты и
заросли - небольшие тугие деревца, державшие всю свою листву в руках и
предлагавшие ветру попробовать вырвать из их цепкой хватки хоть один
листок. Холмы вздымались и опадали, раскрываясь и дыбясь повсюду, куда
хватало глаз. Тишину теперь прерывало журчание ручья. Где-то вдали мычала
корова, долго, монотонно и протяжно, а то из ниоткуда в никуда проносилось
блеяние козы. Но большую часть времени стояла тишина, звеневшая мириадом
маленьких крылатых жизней. Поднимаясь на гору, Философ наклонялся вперед,
энергично топая ногами и пыхтя, будто бык, от прилива жизненных сил.
Спускаясь под гору, он отклонялся назад и позволял своим ногам делать все,
что им заблагорассудится. Разве они не знали, что надо делать? - удачи
им, и вперед!
На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на
палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха
по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была
в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны
такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было
снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили
ходуном, словно каучуковые.
Философ вскоре нагнал ее.
- Доброе утро, мэм, - сказал он.
Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах
из-за камешков.
- Доброе утро, мэм, - сказал Философ снова.
На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои
старушечьи выцветшие глаза:
- И вам-то доброе утро, сэр, - сказала она, и Философ подумал, что
лицо у нее, пожалуй, доброе.
- Что такое случилось с вами, мэм? - спросил Философ.
- Да вот боты мои, сэр, - ответила она. - Полно камней в них, я уж
просто еле хожу, Господи, помоги мне!
- А почему бы вам их не вытряхнуть?
- Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них
столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а
старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!
Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного
просветлела.
- Ты знаешь, кто живет в этом доме? - спросил Философ.
- Нет, - ответила она, - но дом красивый, окна чистые, колокольчик
на двери блестит, и из трубы идет дым - неужели хозяйка не даст мне
