Мальчик так и сделал, и лепрекон снял мерку с его ноги деревянной
линейкой.
- Теперь ты, Бригид Бег, покажи мне свою ногу. - И он смерил также
ее. - Будет готово к утру.
- А вы никогда не делаете ничего, кроме обуви, сэр? - спросил Шеймас.
- Ничего, - ответил лепрекон, - разве что если нам нужна новая
одежда, то ее приходится шить, но нам жаль каждой минуты, потраченной на
что-то, кроме обуви, потому что это - настоящее занятие для лепрекона.
Ночью мы ходим по улице, заходим в дома людей и срезаем с их денег
маленькие кусочки. Так, кусочек за кусочком, мы собираем кувшин золота,
потому что, видишь ли, лепрекон должен иметь кувшин золота, чтобы, если
люди его поймают, он мог бы выкупить себя. Но это случается редко, потому
что позволить человеку себя поймать - большой позор, и мы так долго
упражняемся в лазании по корням тут у нас, что ускользнуть от людей нам
легко. Конечно, время от времени нас ловят, но люди глупы, и мы всегда
уходим от них и безо всякого выкупа. Зеленое мы носим потому, что это цвет
травы и листьев, и когда сидим под кустом или лежим в траве, люди просто
проходят мимо и не замечают нас.
- А вы покажете мне ваш кувшин золота? - спросил Шеймас.
Лепрекон пристально посмотрел на него:
- Ты лепешки с молоком любишь? - спросил он.
- Очень люблю, - ответил Шеймас.
- Тогда лучше поешь немного, - и лепрекон достал с полки кусок
лепешки и налил в два блюдца молока.
Пока дети ели, лепрекон задал им много вопросов:
- Во сколько вы встаете по утрам?
- В семь часов, - ответил Шеймас.
- И что вы едите на завтрак?
- Кашу с молоком, - ответил тот.
- Добрая еда, - сказал лепрекон. - А что у вас на обед?
- Картошка с молоком, - ответил Шеймас.
- Совсем неплохо, - сказал лепрекон. - А что на ужин?
На этот раз ответила Бригид, потому что у брата был набит рот:
- Хлеб с молоком, сэр, - сказала она.
- Нет ничего лучше, - произнес лепрекон.
- А потом мы ложимся спать, - продолжала Бригид.
- Почему бы и нет? - сказал лепрекан.
Именно тут Тощая Женщина с Инис-Маграта постучала по стволу дерева и
потребовала, чтобы ей вернули детей.
Когда она ушла, лепреконы устроили совет, на котором было решено, что
они не могут позволить себе ссориться с Тощей Женщиной и Ши
Крогана-Конгайле, так что лепреконы пожали детям руки и попрощались с
ними. Лепрекон, который увел их от дома, привел их обратно и, прощаясь,
пригласил детей заходить на Горт-на-Клока-Мора, когда они только захотят.
- У нас всегда найдется кусок лепешки, пирога с картошкой и глоток
молока для друга, - сказал он.
- Вы очень добры, сэр, - ответил Шеймас, и сестра его сказала то же
самое.
Лепрекон ушел, а они стояли и провожали его взглядом.
- Помнишь, - сказал Шеймас, - как он прыгал и дрыгал ногой в прошлый
раз?
- Помню, - ответила Бригид.
- А вот сейчас он не прыгает и не делает ничего такого, - сказал
Шеймас.
- Сегодня он не в настроении, - сказала Бригид, - но он мне все
равно нравится.
- И мне, - сказал Шеймас.
Когда они вернулись домой, Тощая Женщина с Инис-Маграта очень
обрадовалась им, и испекла пирог с черешней, а еще дала детям каши и
картошки; Философ же вовсе не заметил, что дети отсутствовали. В конце
концов он сказал, что разговор есть глупость, что от женщин всегда
сумятица, что детей нужно кормить, но не раскармливать, и что постели
придумали для того, чтобы спать в них. Тощая Женщина ответила, что он -
мерзкий старикан, лишенный всяческих чувств, что она не знает, зачем она
вышла за него замуж, что он аж в три раза старше ее, и что никто и не
поверит, с чем ей приходится жить.
Глава IX
Выполняя свое обещание Михаулу МакМурраху, Философ отправил детей
искать Пана.
Он дал им подробнейшие наставления о том, как обращаться к Лесному
Божеству, а потом, выслушав предостережения от Тощей Женщины с
Инис-Маграта, рано поутру дети отправились в путь.
Дойдя до освещенной солнцем полянки в сосновом бору, они ненадолго
присели погреться на солнышке. Птицы то и дело влетали в солнечный свет и
снова ныряли в сумрак леса. В клювах у них все время что-нибудь было:
червячки, улитки, кузнечик или кусочек шерсти, потерянной овцой, обрывок
тряпки или клочок сена; сложив все это в каком-то месте, они снова
вылетали на солнышко и искали чего-нибудь еще, что можно отнести домой.
При виде детей каждая птичка махала крылышками и издавала какой-нибудь
особый звук. Это были "кар-р" и "чирк", "твить" и "ту-у", "пинь" и "ух"; а
та, которую малыши любили больше всех, всегда говорила "ти-ти-ти-ти-ти".
Дети любили ее потому, что она была такой внезапной.
Никогда нельзя было угадать, куда она полетит в следующий миг, да она,
должно быть, и сама этого не знала. Она бросалась то вперед, то назад, то
вверх, то вниз, и вбок, и вкривь, и вкось - и все это, как говорится, не
переводя духу.
Так она летала потому, что ей любопытно было, что делается повсюду, а
поскольку где-нибудь все время что-нибудь делалось, ей никогда не
удавалось пролететь по прямой чуть больше самого короткого расстояния. К
тому же, она была трусливой птичкой, и то и дело воображала, что кто-то
собирается бросить в нее камнем из-за куста, из-за стены или из-за дерева,
и эти воображаемые опасности делали ее полет еще более причудливым и
непредсказуемым. Она никогда не летела туда, куда хотела сама, но только
туда, куда направлял ее Бог, а потому дела ее были не так уж плохи.
Дети знали всех птичек по голосам, и всегда здоровались с ними их
словами, когда они пролетали мимо. Некоторое время им было трудно говорить
правильное слово той или иной птичке, и иногда вместо приветствия "ту-у"
они говорили "чирк". Птичкам это не нравилось, и они зло смеялись над
детьми, но, поупражнявшись сколько-то времени, дети перестали делать
ошибки. Одна птица - большая и черная - любила, чтобы с ней поговорили.
Она садилась перед детьми на землю и говорила "кар-р" до тех пор, пока ей
говорили "кар-р" в ответ. Часто она тратила на разговор все утро, а
остальные птицы останавливались не больше, чем на несколько минут. По
утрам они всегда были заняты, но вечером у них бывало побольше свободного
времени, и они могли остановиться и поболтать столько, сколько детям
хотелось.
Ужасно было то, что все птицы хотели говорить одновременно, и малыши
никак не могли решить, кому из них ответить. Шеймас Бег кое-как вышел из
этого затруднения, научившись высвистывать птичьи ноты, но все равно птицы
говорили с такой скоростью, что он никак не мог угнаться за ними. Бригид
могла высвистывать только одну ноту; длинное низкое "фиу-у", над которым
все птицы смеялись, и после нескольких попыток она отказалась свистеть
вообще.
Пока дети сидели там, два кролика вышли поиграть на лужайке. Они бегали
друг за другом кругами, и двигались очень быстро и хитро. Иногда они раз
по шесть-семь подряд перепрыгивали друг через друга, и то и дело
присаживались на задние лапы и утирали мордочки передними. Время от
времени они отщипывали стебелек травки и грызли его с восторгом,
притворяясь, что это утонченная закуска из капустных листьев и салата.
Дети поиграли с кроликами, а на полянку вдруг выбрался из папоротников
старый дюжий козел. Это был их старинный знакомец, любивший полежать возле
детей, - да еще чтобы те чесали ему лоб острой палочкой. Лоб у него был
твердый, словно каменный, и шерсть росла на нем редко, как трава на стене
или, вернее, как мох на стене - коротким ковриком, а не порослью. Рога у
него были длинные и очень острые, отполированные до блеска. В тот день на
шее у козла висели два венка - один из лютиков, а другой из ромашек, и
дети подивились, кто это так хорошо сплел? Они задали этот вопрос козлу,
но тот лишь посмотрел на них и не сказал ни слова. Детям нравилось
разглядывать глаза козла; те были очень большие, и престранного
светло-серого цвета. Взгляд их был странно пристальный, и временами
поразительно разумный, иногда в них появлялось отеческое и
благожелательное выражение, а иногда, особенно, когда он скашивал глаза -
выражение шкодливое, легкомысленное, нахальное, зазывное и слегка
пугающее; но всегда он глядел смело и уверенно. Когда козлу начесали лоб
столько, сколько ему хотелось, он поднялся, встал между детей и легко
зашагал в лес. Дети побежали за ним, ухватив его за рога с обеих сторон, и
козел шел иноходью посередине, а по бокам дети танцевали и пели обрывки из
песен птиц и старых песен, которым Тощая Женщина с Инис-Маграта выучилась
в народе Ши.
Скоро они вышли к Горту-на-Клока-Мора, но козел не остановился. Они
миновали большое дерево лепреконов, перебрались через поваленную изгородь
и вышли на другое заросшее поле. Солнце светило на славу. Ни один ветерок
не колыхал жесткие стебли травы. Вдали и вблизи было тихо и тепло,
всеобъемлюще и торжественно покойно. Несколько легких облачков проплывало
по голубому небу, такому широкому, что горизонта не охватить глазом. Пчелы
гудели свою песню, и то и дело торопливо пролетала с дребезжащим звуком
оса. Кроме этих звуков не было никаких других. Все выглядело таким мирным,
невинным и безопасным, словно не только утро родилось недавно, но и весь
мир.
Дети, все еще держась за рога своего друга, подошли к краю поля,
которое здесь начинало подниматься в гору. Кругом попадались большие
валуны, поросшие лишайником и мхом, а вокруг них папоротники и терновник,
и в каждом углублении этих валунов росли какие-то травки, чьи маленькие
крепкие корешки жадно и отчаянно цеплялись за почву глубиной едва ли
больше полудюйма. Иногда эти валуны были побиты так сильно, что твердая
гранитная поверхность раскалывалась на куски. В одном месте сквозь тощую
растительность сурово проглядывала голая каменная стена, потрескавшаяся и
старая. К этой каменной стене и подошел, танцуя, козел. В стене зияла
дыра, затянутая кустами. Козел пробрался под ветвями и скрылся. Дети,
недоумевая, куда он мог деваться, тоже протиснулись туда. За кустом они
обнаружили высокую узкую щель, и, почесав ноги, горевшие от уколов
колючек, шипов и острых лезвий травы, дети вошли в пещеру, где, как они
решили, козел укрывается в холодные и сырые ночи. Пройдя вглубь несколько
шагов, они увидели, что пещера вполне удобно расширяется, и тут заметили
свет, а еще через мгновение уже смотрели, моргая, на бога Пана и Кэйтилин
Ни Мурраху.
Кэйтилин тут же узнала их и поприветствовала:
- О, Шеймас Бег, - воскликнула она с укором, - как же ты запачкал
ноги!
Иди-ка, побегай по траве. А ты, Бригид, тебе должно было бы быть стыдно
за такие руки! Ну-ка, все сюда!
Каждый ребенок знает, что любая взрослая женщина имеет право умывать
ребенка и кормить его; для этого и существуют взрослые, и потому Шеймас и
Бригид Бег были подвергнуты мытью, для которого Кэйтилин приготовила все в
одно мгновение. Когда дети были вымыты, Кэйтилин указала им на пару
плоских камней у стены пещеры, велела им сесть и вести себя хорошо, что
дети и сделали, уставившись на Пана с веселой серьезностью и любопытством,
с которым хорошие малыши всегда смотрят на незнакомца.
Пан, возлежавший на ложе из сена, сел и так же весело глянул на детей:
- Пастушка, - спросил он, - кто эти дети?
- Это дети Философов из Койла-Дорака; их матери - Седая Женщина из
Дун-Гортина и Тощая Женщина с Инис-Маграта, и это славные, бедные детишки,
Господь их благослови.
- Зачем они пришли сюда?
- Спроси у них сам.
Пан, улыбнувшись, повернулся к детям:
- Зачем вы пришли сюда, детишки? - спросил он.
Дети глазами спросили друг у друга, кто из них будет отвечать, и
ответил Шеймас Бег:
- Отец послал меня к вам, сэр, повидать вас и сказать, что вы
поступаете нехорошо, не отпуская Кэйтилин Ни Мурраху домой.
Бригид Бег повернулась к Кэйтилин:
- Твой отец приходил к нашему отцу и говорил, что не знает, что с
тобой, и что, может быть, черные вороны уже клюют твое тело.
- А что ваш отец сказал на это? - спросил Пан.
