Глава XIII
Что важнее, Земля или существа, ходящие по ней? Этот вопрос ставится
только высокомерием интеллекта, ибо в жизни нет больших и нет меньших. То,
что ЕСТЬ, оправдывает свое значение самим своим существованием, ибо это -
равновеликое достижение. Если бы жизнь была устроена для нас извне, вопрос
превосходства имел бы смысл, но жизнь всегда внутри нас, и она изменяется
и длится нашими собственными потребностями, стремлениями и основной
деятельностью. Извне к нам приходит пыльца, обновление космоса и
спокойствие - этого достаточно. Можно спрашивать, является ли Земля
чем-либо большим, нежели продолжение нашего человеческого сознания, или же
мы, ходящие существа - лишь продолжения антенн Земли. Но эти вопросы не
имеют ценности, кроме как в области, где, как мудрый агнец, резвится
Мысль. И все было бы прекрасно, если бы Мысль продолжала только резвиться,
а не делала себя locum tenens Интуиции и привычки к работе, а потом - и
советчиком, и критиком Всемогущества. У всего есть два имени, и все -
двояко. Имя мужской Мысли, какой она предстает миру - Философия, но имя,
которое она носит в Тире-на-нО'г, - Обман. Женская мысль зовется
Обществом на земле, но в вечности она известна как Иллюзия; и это потому,
что до сих пор не было бракосочетания духа, а только гермафродитическое
распространение машинальных идей, которые, сменяя поочередно друг друга,
занимают главенство и воцаряются в жестокости. Миру эта система мысли
известна как Логика, потому что она последовательна, но Вечность записала
ее в Книгу Ошибок как Механичность; потому что жизнь не может быть
последовательной, она взрывчата и изменчива, а иначе это закованный и
трусливый раб.
Одна из величайших проблем жизни в том, что Разум взял на себя
обязанность управлять Справедливостью и путем простой подстановки
заполучил себе корону и скипетр ее властелина. Но эту неощутимую узурпацию
заметили, и владычествующие умы понимают ту бездну, которая до сих пор
разделяет самозванный Закон и Короля-изгнаника. Схожим образом, с
притворным смирением Холодный Демон выдвинулся служить Религии и обманом и
силой занял ее трон; но чистота сердца до сих пор убегает от призрака
Теологии танцевать в экстазе перед вечной звездной богиней.
Государственность, этот скромный Пастырь Стад, также лишилась своего
посоха и колокольчика и блуждает неизвестно где, пока под знаменем
Политики над интеллектуальным хаосом, завывая, восседает Разум.
Справедливость есть установление равновесия. Кровь Каина должна вопить
не устами Мстителя, но от самой оскорбленной Земли, требующей, чтобы
искупили возмущение ее спокойствия. Вся справедливость, следовательно,
заключается в исправлении вреда. Ущемленная совесть имеет все права
требовать поддержки, но не для наказания виновного. Этого может искать
лишь трусливый и эгоистичный Интеллект, видящий Землю, из которой он вышел
и в которую должен будет вернуться, вопреки своему желанию, и поэтому,
будучи эгоистом, завистником и ренегатом жизни, Разум более жестоко
несправедлив, чем любые другие проявления божественной беспорядочной
энергии - беспорядочной, поскольку, как было сказано, "непрямые пути -
пути гения". Природа дарует всем своим созданиям неограниченную,
подхлестываемую соревнующимися потребностями свободу выиграть или
проиграть; за исключением одного лишь Разума, ее Демона Порядка, который
не может ни того, ни другого, и чьи крыла она подрезала по какой-то
причине, мне пока неизвестной.
Может быть, не будучи ограниченной, ментальность поставила бы под
угрозу ее собственное интуитивное восприятие, сковав все ее органы чувств,
или же надоедала бы ей своими раздражающими потугами на творческое
соперничество.
Таким образом, будет понятно, что когда лепреконы Горта-на-Клока-Мора
действовали так, как это описано здесь, ими не руководила никакая
низменная страсть к мести, но одно лишь стремление воссоздать ритм, бывший
самим их существованием, и, должно быть, имевшим непосредственное значение
для Земли.
Месть - самая гадкая из страстей, известных жизни. Она сделала
возможным Закон и тем самым позволила Интеллекту впервые ухватиться за то
вселенское господство, на которое он претендует. Лепрекон важнее для
Земли, чем Премьер-Министр или маклер на бирже, потому что лепрекон
танцует и веселится, а Премьер-Министр ничего не знает об этих естественых
добродетелях - следовательно, ущерб, нанесенный лепрекону, поражает
несчастьем саму Землю, и по этой причине правосудие является властной и
неотложной необходимостью.
Община лепреконов без золотого кувшина - ущербная и безрадостная
община, и в том, что они попытались снискать сочувствия и помощи, чтобы
вернуть себе столь важное сокровище, они, безусловно, правы. Но те шаги,
что лепреконы Горта-на-Клока-Мора предприняли, дабы вернуть себе свою
собственность, могут навсегда заклеймить их печатью позора. В их защиту
следует вспомнить, что их жестоко обхитрили. Их золото не только украли,
но и спрятали так, что оно подпало под защиту их же собственной общинной
чести, а домашних их врага защищало от их действенной и праведной злости
то, что Тощая Женщина с Инис-Маграта принадлежала к самым могучим Ши
Ирландии. Именно в таких обстоятельствах заключаются опасные союзы, и
стихийные существа впервые в истории призвали на помощь буржуазию.
Им было противно делать это, и правосудие должно отметить этот факт.
Они были разозлены, когда сделали это, а злость есть слепота и ума, и
интуиции. Это не та благодетельная слепота, которая удерживает человека от
взгляда вовне, но тот мрак отчаяния, который окутывает то, что внутри, и
не дает сердцу и уму посупружески узнать друг друга. Но даже эти
смягчающие обстоятельства не могут оправдать того, что совершили
лепреконы, и придется опереться на более общую мысль о том, что из зла
всегда в конце концов происходит добро, или же иначе зло пагубно превыше
всякой меры. Когда лепреконы смогли осознать, в чем они провинились, то
весьма сожалели об этом и постарались всячески выказать свое раскаяние; но
без возмещения раскаяние - посмертная добродетель, которая непригодна ни
для чего, кроме могилы.
Не прошло и трех часов с того, как Философ отправился в свое
путешествие к Ангусу О'гу, как четверо полицейских подошли к маленькому
домику со стольких сторон, со скольких смогли, и без труда проникли
внутрь. Тощая Женщина с Инис-Маграта и двое детей издалека услышали их
плохо скрываемое приближение и, поняв, что за гости идут к ним, спрятались
в чащобе деревьев. Спустя немного времени после того, как люди зашли в
хижину, оттуда начали раздаваться громкие и приглушенные звуки, и примерно
через двадцать минут пришельцы появились снова с телами Седой Женщины из
Дун-Гортина и ее мужа. Полицейские высадили дверь, положив на нее тела,
быстрым шагом пошли между деревьями и вскоре исчезли из виду. Когда они
ушли, Тощая Женщина и дети вернулись в свой дом, и над развороченным
очагом Тощая Женщина произнесла длинное и пылкое проклятие, в котором
полицейские были выставлены нагишом на позор Вечности...
С вашего позволения вернемся теперь к Философу.
По окончании разговора с Ангусом О'гом Философ получил благословение
этого бога и отправился в обратный путь. Выйдя из пещеры, он не знал, ни
где он, ни куда ему идти, налево или направо. Из путеводных мыслей была
только одна - что раз он взбирался на гору, то на обратном пути, просто
по противоположности, ему надо спускаться; и Философ повернулся спиной к
вершине и тронулся в путь с охотой.
Вверх по склону он поднимался с воодушевлением; вниз он сходил в
экстазе. Он приветствовал в голос все ветра, что пролетали мимо. Из
колодцев забвения он вернул себе сверкающие слова и веселые мелодии,
которым радовался мальчишкой, и стал петь их громко и без остановки,
помогая себе идти. Солнце еще не встало, но на горизонте спокойный свет
уже заливал небо. Тем не менее уже почти полностью рассвело, от теней
осталась лишь тонкая кисея, и мирное, недвижимое спокойствие нисходило от
серого неба на шепчущуюся землю. Птицы начали просыпаться, но еще не пели.
То и дело одинокое крыло прорезало прохладный воздух; но большей частью
птицы еще сидели, прижимаясь друг к другу, в своих покачивающихся гнездах
в папоротниках или высокой траве. Послышалось неуверенное "чирик" - и
смолкло.
Чуть поодаль сонный голосок произнес "чип-чип" и снова убрал голову под
теплое крыло. Кузнечики - и те молчали. Те существа, что живут ночью,
вернулись в свои жилища и теперь наводили там порядок, а те, что
принадлежат дню, старались понежиться еще хоть минутку. Наконец первый
ровный луч взошел, словно тихий ангел, на вершину горы. Тонкое сияние
разрослось и окрепло. Серые кисеи растаяли. Птицы повылетали из гнезд.
Кузнечики проснулись и тотчас же занялись делом. Один голос безостановочно
говорил что-то другому, а время от времени на протяжении нескольких
длинных секунд звенела чья-нибудь песенка. В основном же это был обычный
щебет и переговоры, которые птички вели, взмывая, пикируя и кружась,
добывая каждая свой завтрак.
Философ сунул руку в суму и нашел там последние разломанные кусочки
ковриги, и едва рука коснулась пищи, как его охватил такой свирепый голод,
что он сел, где стоял, и изготовился съесть все.
Присел он на скамейку под изгородью, а прямо перед ним оказались чуть
покосившиеся ворота, открывавшиеся в широкое поле. Присев, Философ поднял
глаза и увидел, как с той стороны к воротам подходят люди: четверо мужчин
и три женщины, и у каждого - по железному ведру. Философ, вздохнув, убрал
ковригу обратно в суму, сказав:
- Все люди - братья, и может быть, эти люди голодны так же, как я.
Спустя немного времени незнакомцы подошли к Философу. Впереди всех был
рослый мужчина, заросший бородой по самые глаза, который шел, словно
сильный ветер. Он раскрыл ворота, сняв с них засов, прошел в них со своими
спутниками, затем закрыл ворота и запер их. Философ обратился к нему как к
старшему.
- Я собирался позавтракать, - сказал он, - и если вы голодны, то не
перекусите ли со мной?
- Почему нет? - ответил мужчина. - Кто отказывается от вежливого
приглашения, тот хуже собаки. Это три моих сына и три дочери, и мы все
благодарим вас.
Сказав это, он присел на скамью, и его спутники, поставив ведра за
спину, сделали так же. Философ разделил свою ковригу на восемь частей и
раздал каждому по куску.
- Простите, что выходит так мало, - сказал он.
- Дареного никогда не бывает мало, - сказал бородатый человек и
учтиво разломил свой кусок на три части, хотя легко мог съесть все в один
присест, и дети его поступили со своими долями так же.
- Это была славная, добрая коврига, - сказал бородатый, покончив с
едой. - Ее славно выпекли и славно поделили; однако, - продолжил он, -
я в затруднении, и может быть, вы, сэр, посоветуете мне, что мне делать?
- В чем ваша трудность? - спросил Философ.
- Вот в чем, - ответил тот. - Каждое утро, когда мы выходим доить
коров, матушка моей мечты дает нам всем по свертку с едой, чтобы мы не
слишком проголодались; но, как сейчас мы уже славно позавтракали с вами,
то что же нам делать с едой, которую мы несем с собой? Хозяйке не
понравится, если мы принесем ее обратно домой, а если мы выкинем ее, это
будет грех. Если бы это не было неуважением к вашему завтраку, парни и
девки могли бы избавиться от нее, съев ее, ведь вы знаете, что молодежь
всегда может съесть еще чуть-чуть, сколько бы ни было съедено перед тем.
- Уж конечно, съесть ее будет лучше, чем выкидывать, - сказал Философ
с некоторым сожалением.
Молодые люди достали из карманов большие свертки с едой, развернули их,
а бородатый человек сказал:
- У меня тоже есть моя доля, и она не пропала бы, если бы вы были так
добры помочь мне с нею справиться, - и он вынул свой сверток, который был
вдвое больше других.
Он развернул сверток и большую часть его содержимого передал Философу,
затем зачерпнул кружкой молока в одном из ведер и ее также поставил перед
