возле его ложа стоят полицейские, арестовавшие его накануне вечером. Лицо
сержанта сияло радостью. Он успел надеть только штаны и рубашку. Волосы у
него торчали в разные стороны, что придавало ему несколько дикий вид, и он
стоял босиком. Он взял Философа за руки и поклялся, что если он может что-
нибудь сделать для него, то сделает все, и даже больше. Шон, такой же
неодетый, приветствовал Философа и объявил себя его другом и
последователем на веки веков. Далее Шон заявил, что он не верит, что
Философ убил двух человек, а если и убил, то они наверняка весьма того
заслуживали, и что если Философа повесят, то он посадит цветы на его
могиле; ибо более достойного, тихого и мудрого человека на свете он не
встречал и никогда не встретит.
Эти восхваления пришлись Философу по сердцу, и он ответил на них такими
словами, которые заставили рыжего полицейского открыть рот от изумления и
признательности.
Философу подали завтрак из хлеба и какао, который тот разделил со
своими стражниками, а потом, поскольку тем нужно было приступать к своим
обязанностям на улице, Философа отвели на двор и сообщили ему, что здесь
он может гулять и курить хоть до почернения. Полицейские наперебой
предложили ему трубку, табакерку, две коробки спичек и словарь, а затем
удалились, предоставив его самому себе.
Дворик был примерно двенадцати футов в длину и столько же в ширину,
окруженный со всех сторон высокими гладкими стенами, за которые не
проникало ни солнце, ни ветер. В одном углу по стене взбирался увядший
душистый горошек - каждый листик его был изъеден дырочками, и цветов на
нем не было. Другой угол занимали карликовые ноготки, и у этого растения,
несмотря на все уныние, цвели два цветка, но листья его тоже были рваными
и вялыми. Густой плющ оплел третий угол, листья его наверху были крупными
и блестящими, но у земли только голые серые стебли были оплетены паутиной.
Четвертую стену затянул дикий виноград, каждый лист которого казался
насекомым, готовым вот-вот поползти по стене. Центр этого цветничка
использовал все мыслимые возможности, чтобы покрыться травой, и местами
чудесно преуспел в этом, но столько осколков бутылок, консервных банок и
черепков было там, что трава не могла не быть вялой и чахлой.
Там Философ долгое время расхаживал взад-вперед. Он осмотрел душистый
горошек и посочувствовал его несчастной жизни. Затем поздравил ноготки с
двумя прелестными детьми; но мысль о садах, в которых они могли бы цвести,
и воспоминание о своей собственной солнечной, просторной свободе опечалило
его.
- Воистину, бедные создания, - сказал он, - ведь и вы - в тюрьме.
Пустой безмолвный дворик вывел Философа из себя настолько, что в конце
концов он позвал рыжего полицейского и попросил лучше отвести его внутрь;
поэтому по его собственной просьбе Философа препроводили в общую камеру.
То был маленький погреб, выстроенный ниже уровня земли. Железная
решетка над стеной пропускала немного света, но все помещение скрывалось
во мраке. К отверстию в потолке вела деревянная лестница, и это отверстие
тоже пропускало в камеру немного света и свежего воздуха. Стены были
каменные, оштукатуренные, но во многих местах штукатурка обвалилась,
обнажив повсюду, куда ни падал взгляд, грубо отесанные камни.
В камере сидели двое, и Философ поздоровался с ними; но те не ответили
ему, да и друг с другом они не разговаривали. Вдоль почти всей стены шла
низкая деревянная приступка, и на ней эти двое сидели поодаль друг от
друга, уперев локти в колени и обхватив голову руками, оба вперив взгляд в
кусочек пола между ногами.
Философ походил взад-вперед по камере, но скоро тоже присел на
деревянную приступку, подпер руками голову и погрузился в невеселый сон.
Так прошел день. Дважды по лестнице спускался полицейский, неся три
порции еды, хлеба с какао; неуловимыми долями свет из-за решетки угас и
наступила тьма.
Спустя долгое время снова пришел полицейский с тремя матрацами и тремя
грубыми одеялами и бросил их в отверстие. Каждый из заключенных взял по
матрацу и одеялу и постелил их на полу; Философ тоже взял то, что ему
полагалось.
К этому времени они уже не видели друг друга и проделывали все только
наощупь.
Заключенные улеглись на постели, и камера погрузилась в страшное,
черное безмолвие.
Однако Философ не мог заснуть. Он закрыл глаза, потому что темнота под
веками была не такой густой, как та, что окружала его; более того, по
своей воле он мог расцветить собственную темноту и создать вокруг себя
солнечные дороги или звездное небо. С закрытыми глазами он владел всеми
картинами света, цвета и тепла, но непреодолимое побуждение заставляло его
то и дело открывать глаза, а в тоскливой внешней пустоте он не мог
сотворить никакого счастья. Темнота так горестно навалилась на него, что
через какое-то время проникла ему и под закрытые веки и затопила его
радостные картины, пока мрак не завладел им и изнутри, и снаружи...
- Можно ли заключить в тюрьму не только дух, но и тело? - спросил он.
Философ отчаянно пытался вернуть себе душевную свободу, но не мог.
Никакие видения не выколдовывались у него, кроме видений страха. Исчадия
мрака захватили его, фантастические ужасы толпились повсюду: они из
темноты проникали в его глаза и далее в глубь его существа, и так дух его,
как и фантазия, оказался в плену; Философ понял, что он действительно
попал в тюрьму.
С огромным изумлением Философ вдруг услышал голос, говоривший в тишине
- огрубевший, но владевший собою голос, - но никак не мог понять, кто из
его соседей заговорил. Ему привиделся этот человек, чей ум мучится,
заключенный во мраке, силясь вырваться из кольца призраков и скользких
врагов, подстрекаемый к речи вопреки самому себе, чтобы не затонуть и не
подпасть окончательно под власть демонов бездны. Некоторое время голос
говорил о превратностях жизни и о жестокости людей к своим ближним -
бессвязные фразы, бессмысленные слова жалости к себе и самовоодушевления
- а затем речь стала более связной, и в темной камере развернулась такая
история:
- Я знал одного человека, - заговорил голос, - он служил в конторе.
Получал тридцать шиллингов в неделю и за пять лет ни разу не прогулял ни
единого дня.
Это был очень бережливый человек, но человеку с женой и четырьмя детьми
трудно много сберечь с тридцати шиллингов в неделю. Плата за жилье высока,
жену и детей надо кормить, к тому же им нужно покупать обувь и одежду, так
что к концу недели тридцать шиллингов обычно исчезали начисто. Но как-то
они жили, тот человек, его жена, и четверо детей всегда были накормлены,
одеты и учились в школе, и человек этот часто удивлялся, как это удается
столько сделать на такие маленькие деньги; а причина была в том, что его
жена была бережливой женщиной... А потом тот человек заболел. Бедный не
может позволить себе болеть, а женатый не может бросить работу. Если уж он
заболел, то деваться некуда; но на работу надо ходить все равно, потому
что если он останется дома, кто будет платить ему зарплату и накормит его
семью? А когда он вернется на работу, то может так оказаться, что ему там
больше нечего делать. Тот человек почувствовал себя неважно, но не
переменил в своей жизни ничего: вставал в то же время, что и раньше, и
ходил на службу, как обычно, и работал там весь день так, что его
наниматель не обращал на него внимания. Человек не знал, что с ним
случилось: только знал, что он болен. Иногда у него начинались острые боли
в голове, а иногда долгими часами на него нападала такая слабость, что он
едва мог поднять перо. Он начинал письмо словами "Уважаемый Сэр",
выписывая букву "У" с мучительной, аккуратной медлительностью, тщательно
кладя толстые и тонкие вертикальные и горизонтальные линии и штрихи, с
недовольством переходя от этой буквы к следующей; следующую он писал
бегло, а к третьей приступал с отвращением. Конец слова казался этому
человеку похожим на конец какого-нибудь дела - он был неожиданным,
самостоятельным, самоценным, не связанным ни с чем на свете; а начиная
новое слово, этот человек чувствовал себя скованным, обязанным сохранить
его индивидуальность, написать его другим письмом. Так он сидел, втянув
голову в плечи, перо его покоилось на бумаге, и смотрел на букву, пока она
чуть ли не гипнотизировала его, а затем вдруг приходил в себя, страшно
пугался и начинал работать, как безумный, чтобы поспеть в срок. День
казался таким длинным. Он крутился на пыльных шарнирах, которые едва
поворачивались. Каждый час был словно огромный шар, надутый спертым
воздухом, и, монотонно жужжа, он уплывал в вечность. Человеку казалось,
что его рука особенно хочет отдохнуть. Не работать ею было роскошью.
Приятно было положить ее на лист бумаги с пером, зажатым между пальцами, и
смотреть, как рука засыпает - человеку казалось, что это не ему, а руке
хотелось спать - но рука всегда просыпалась, как только перо выпадало из
нее. Однако инстинкт все же не давал человеку уронить перо, и каждый раз,
когда перо начинало выскальзывать, рука просыпалась и наверстывала время.
Вечером человек приходил домой, ложился и часами смотрел на муху на стене
или на трещину в потолке. Когда его жена говорила с ним, он слышал ее
голос словно с большого расстояния, и отвечал ей блеклым голосом, будто
говорил сквозь вату. Он хотел только, чтобы его оставили в покое, дали
смотреть на муху на стене или на трещину в потолке.
Однажды утром этот человек обнаружил, что не может встать - или,
точнее, что не хочет вставать. Жена позвала его, он не ответил, и она
стала окликать его каждые десять секунд - слова "вставай, вставай!"
лопались вокруг него; они взрывались, как бомбы, справа и слева: они
сыпались сверху и вокруг, подскакивали с пола, свистели и качались, толкая
друг друга. Потом слова пропали, и голос сказал ему только одно: "Ты
опоздал!" Человек увидел эти слова облаком, висящим в пустоте под его
веками, и смотрел на это облако, пока не заснул.
Голос на некоторое время умолк, а потом заговорил снова.
- Три недели тот человек не вставал с постели - он пребывал в
каком-то оцепенении, и большие тени медленно двигались в его сне, и
огромные слова постоянно гремели и стихали. Когда он снова начал отдавать
себе отчет в том, что происходит вокруг, в доме все переменилось. Большая
часть мебели, оплаченной с таким трудом, исчезла. Везде чего-то не хватало
- стульев, зеркала, стола; куда ни глянь, везде чего-нибудь не хватало; а
внизу было еще хуже - там исчезло все. Жена его продала всю мебель, чтобы
оплатить врачей, заплатить за лекарства, еду и жилье. И сама она тоже
переменилась: доброта сошла с ее лица; она стала тощей, черты лица
огрубели и заострились, глаза погрустнели; но ее согревала мысль, что
скоро ее муж вернется на работу.
На душе у человека кошки скребли, когда он шел на службу. Он не знал,
что скажет его наниматель по поводу прогула. Наниматель может поставить
ему его болезнь в вину - неизвестно, заплатит ли он ему за те недели,
когда его не было? Встав перед дверью, человек испугался. Вдруг сама мысль
о взгляде начальника стала ему ужасна: немигающий, холодный, стеклянный
взгляд; но человек открыл дверь и вошел. Начальник сидел там с каким-то
другим человеком, и наш человек попытался сказать "Доброе утро, сэр"
спокойным и естественным голосом; но он знал, что этот незнакомец принят
вместо него, и это знание встало между его мыслью и языком. Он услышал
свой заикающийся лепет, почувствовал, как внутри все оборвалось и рухнуло.
Его начальник что-то быстро говорил, а тот, другой, смотрел на него
встревоженно, искоса и виновато: казалось, его глаза просят прощения за
то, что он занял его место - и наш человек выговорил "До свиданья, сэр" и
вышел наружу.
Выйдя, он не мог решить, куда пойти. Спустя некоторое время он пошел к
небольшому парку в центре города. Это было недалеко, и он присел на
железную скамейку у пруда. Там у воды гуляли дети и кормили лебедей
хлебом. То и дело быстро проходил мимо рабочий человек или курьер; время
