нет никаких забот; потому-то я и говорю, что этой ночью я выйду за тебя, и
больше ни за кого - а вы двое сидите-ка тихо на месте, потому что, говорю
вам, так я и сделаю, и хватит об этом.
- Честное слово, - сказал первый мужчина, - я рад не меньше твоего,
что мы покончили с этим.
- Замучил меня этот спор, - сказал другой, - то так, то сяк, то еще
как, а ты ни слова толком не можешь сказать - то "может, выйду", то
"может, нет", и то - правда, и се - правда, то "почему бы не за тебя",
то "почему бы не за него" - ну, да уж сегодня-то ночью я буду спать
спокойно.
Философ был озадачен.
- Вы не можете выйти за меня, мэм, - сказал он, - потому что я уже
женат.
Женщина сердито повернулась к нему:
- Ну-ка, не спорь со мной! - сказала она. - Я этого не выношу.
Первый мужчина злобно поглядел на Философа и кивнул своему спутнику:
- Дай-ка ему в зуб, - сказал он.
Другой мужчина уже готовился сделать это, но женщина вмешалась:
- Уберите руки, эй вы, - сказала она, - а не то хуже будет. Я сама
могу разобраться со своим мужем, - и с этими словами она подвинулась
ближе и села между Философом и мужчинами.
Тут коврига Философа вдруг утратила весь свой вкус, и он убрал то, что
от нее осталось, в суму. Они молча сидели, глядя себе в ноги и думая
каждый о том, к чему располагала его природа. Ум Философа, который весь
этот день был в затмении, силился повернуться лицом к этим новым
обстоятельствам, но без особого результата. В сердце его гнездилась дрожь,
пугающая, но не неприятная. В его душе все крепло предвкушение чего-то,
разгонявшее его пульс. Кровь его бежала так быстро, так быстро мелькали
сотни образов, увиденных и запечатленных, так сильно волновалась
поверхность его ума, что он даже не понимал, что неспособен думать, а
может лишь смотреть и чувствовать.
Первый мужчина поднялся.
- Скоро ночь, - сказал он, - и лучше нам двинуться в путь, если мы
хотим найти приличное место для ночлега. Н-но, черт! - крикнул он ослу, и
осел тронулся чуть ли не прежде, чем оторвал голову от травы. Двое мужчин
пошли по обеим сторонам телеги, а женщина и Философ шли за ней.
- Если ты устал или вроде того, господин хороший, - предложила
женщина, - то залезай в тележку, и никто не скажет тебе ни слова, ведь
ты, я вижу, не привычен к путешествиям.
- Вправду, непривычен, - согласился Философ. - Это вообще первый
раз, что я пустился в путешествие, а если бы не Ангус О'г, я в жизни и
шагу не ступил бы из своего дома.
- Выброси Ангуса О'га из головы, дорогой. - сказала женщина, - Ну
что у таких людей, как ты и я, найдется сказать богу? Он может наложить на
нас проклятие, которое вгонит нас в землю или спалит, как пук соломы.
Угомонись, говорю тебе, потому что если и есть на свете женщина, которая
все знает, то это я, и если ты расскажешь мне, что тебя заботит, то я
расскажу тебе, что делать, не хуже, чем Ангус О'г, а то и лучше.
- Это очень интересно. - сказал Философ. - И что ты знаешь лучше
всего?
- Если бы ты спросил кого-нибудь из этих двух мужчин, что идут за
ослом, они рассказали бы тебе о многих вещах, которые я делала при них,
когда они не могли сделать их сами. Когда не было никуда никакой дороги, я
показывала им дорогу, и когда не было ни кусочка еды, я давала им еды, а
когда они продулись до нитки, я сунула им в руки по шиллингу, и поэтому-то
они захотели жениться на мне.
- Ты называешь все эти вещи мудростью? - спросил Философ.
- Почему же нет? - ответила она. - Разве это не мудрость - идти по
миру без страха и не голодать в голодный час?
- Пожалуй, мудрость, - ответил Философ, - но я никогда не думал об
этом так.
- А что ты называешь мудростью?
- Сейчас я, пожалуй, не смог бы сказать точно, - ответил Философ, -
но я думаю, что это - не думать о мире, не заботиться, голоден ты или
нет, и вообще жить в не мире, но в собственном уме, потому что мир -
жестокое место. Надо подниматься над вещами, а не позволять вещам
подниматься над тобой. Нельзя быть рабом у другого, и нельзя быть рабом у
своей необходимости. В этом проблема существования. Жизнь напрочь лишена
величия, если голод может кричать тебе "стой!" на каждом шагу, а дневной
путь измеряется расстоянием от одного сна до другого. Жизнь - это
рабство, и Природа гонит нас хлыстами голода и усталости; но восставший
раб - больше не раб, а если голод слишком силен, чтобы жить, можно
умереть и посмеяться над ним. Я верю, что природа такая же живая, как и
мы, и что она так же боится нас, как мы ее, и нельзя упускать из виду, что
род человеческий объявил Природе войну, и мы ее победим. Она еще не
понимает, что ее геологические периоды уже не подходят, и что пока она
лодырничает на линии наименьшего сопротивления, мы будем предпринимать
дальние и быстрые вылазки, пока не найдем ее, а тогда она сдастся нам,
потому что она женской породы.
- Хорошо сказано, - ответила женщина, - но только это глупость.
Женщина никогда не сдается, пока не получит все, чего хотела, а тогда что
ей с того?
Жить в мире, дорогой мой, приходится, хочешь или нет, и поверь мне, что
нет другой мудрости, кроме как держаться подальше от голода, потому что
когда он подбирается близко, то делает из тебя зайца. А теперь послушайся
рассудка, как мужчина. Что такое Природа вообще, если не слово, которое
ученые люди придумали, чтобы рассуждать о нем? Есть глина, есть боги и
есть люди, и все они - вполне себе добрые друзья.
Тем временем солнце уже давно закатилось, и над землей клонился сизый
вечер, скрывая горные вершины и окутывая тенью кусты и поросли вереска.
- Я знаю тут неподалеку место, где можно заночевать, - сказала
женщина, - а там за поворотом есть маленький шибин, где мы найдем все,
что нам нужно.
По комаде "Тпру!" осел остановился, и один из мужчин снял с него упряжь.
Распряженному ослу он дал пару пинков:
- Вали отсюда, старый черт, поищи себе чего-нибудь пожрать, -
проревел он.
Осел отошел на несколько шагов и поискал вокруг себя, пока не нашел
кое-какую траву. Он поел ее, а наевшись, вернулся и лег под стеной. Долгое
время он лежал, глядя в одну сторону, а потом, наконец, опустил голову и
отошел ко сну. Во сне он держал одно ухо вверх, а другое вниз, и каждые
двадцать минут опускал одно ухо, а другое поднимал, и так всю ночь. Если
бы ему было что терять, было бы понятно, зачем он так бережется; но у осла
не было ничего ровным счетом, кроме собственной шкуры и костей, а на них
не позарился бы никто.
Один из мужчин вынул из телеги длинную бутылку и пошел с нею дальше по
дороге.
Другой взял жестяное ведро, повсюду пробитое дырочками, сунул в него
несколько сучьев и кусков торфа, и через несколько минут развел в нем
неплохой огонь. На него поставили кипятиться котелок с водой, и женщина
нарезала большой кусок ветчины и сложила его в котел. У нее в телеге
нашлось восемь яиц, лепешка хлеба, немного холодной вареной картошки, и
она, расстелив свой передник на земле, стала накрывать на стол.
Тут другой мужчина вернулся по дороге с бутылкой, полной портера, и
поставил ее в безопасное место. Потом они сняли все с телеги и приперли ее
к стене. Они поставили телегу набок и подтащили ее к огню, а сами сели под
телегу и поужинали. Покончив с ужином, они закурили трубки, и женщина тоже
разожгла себе трубку. Достали бутылку портера и стали передавать ее по
кругу, курить трубки и разговаривать.
Луны в ту ночь не было, и не было звезд, поэтому за костром
простиралась непроглядная тьма, в которую не хотелось смотреть, такая она
была холодная и пустая. Разговаривая, все они смотрели в огонь или на дым,
вившийся из трубок клубами и завитушками, исчезая внезапно, как молния.
- Интересно, - сказал первый мужчина, - с чего это тебе в голову
взбрело выйти замуж за него, а не за меня или вот за моего товарища? Ведь
мы молодые, крепкие парни, а он уже старик, Господь ему помоги!
- Вот именно, - добавил второй мужчина, - он стар, как барсук, кожа
да кости.
- Вы имеете право спросить об этом, - ответила женщина, - и я
расскажу вам, почему я не вышла замуж ни за одного из вас. Вы - лишь пара
лудильщиков, что вечно переходят с места на место, и ничего не смыслите в
тонких материях; а он шел по дороге в поисках бог весть каких высоких
приключений, а за такого человека женщина всегда мечтает выйти, будь он
хоть вдвое старше. Кто из вас двоих может средь бела дня отправиться
искать бога, не раздумывая ни о том, что может случиться с вами, ни о том,
в какую сторону идти?
- Я вот что думаю, - сказал второй мужчина. - Если оставить богов в
покое, и они тебя оставят в покое. Они сами прекрасно справятся с тем, что
им нужно, и что за нужда таким людям, как мы, вмешиваться и встревать в их
высокие дела?
- Я всю дорогу думала, что ты недалекий человек, - сказала женщина,
- а теперь я это знаю. - Женщина повернулась к Философу. - Разувайся,
господин хороший, так ты лучше отдохнешь, а я устрою для тебя удобную
постель в телеге.
Чтобы снять ботинки, Философу пришлось встать, потому что под телегой
места было маловато. Он сделал шаг назад от огня и снял ботинки. Он видел,
как женщина расстилает мешки и одежду, а мужчины молча курят и передают
друг другу большую бутылку. Потом, в одних носках, на цыпочках он отошел
от огня еще чуть дальше и, поглядев напоследок назад, повернулся и тихо
пошел в темноту. Через несколько минут он услышал за собой крик, потом
много крика, потом крики перешли в огорченный ропот голосов, а потом
Философ остался один в самой темной темноте, какую только встречал в своей
жизни.
Он надел ботинки и пошел дальше. Где дорога, он не имел ни малейшего
представления, и то и дело спотыкался о вереск или колючий дрок. Земля
была очень неровной, с неожиданными горками и глубокими канавами; то и
дело попадались мокрые бочажины, и в эти холодные ямы он проваливался по
лодыжки. Ни земли, ни неба больше не было, а была только черная пустота,
слабый ветер да оглушительная тишина, которая, казалось, прислушивалась к
его шагам. В любое мгновение из этой тишины мог раздаться громоподобный
хохот, и вдруг оборваться, а Философ стоял бы, побледнев, в слепой пустоте.
Склон становился все круче, и под ноги постоянно попадались камни.
Философ не видел и на дюйм вперед, и поэтому выставил вперед руки, как
слепой, мучительно пробирающийся наощупь. Через некоторое время он совсем
изнемог от холода и усталости, но не решился присесть где-нибудь; темнота
была такой плотной, что пугала его, и ошеломляющая, мощная тишина тоже его
пугала.
Наконец, вдалеке он различил покачивающийся мерцающий свет, и пошел к
нему напрямик через верески, камнеломы и мокрые болотины. Выйдя к свету,
Философ увидел, что это факел из толстых веток, пламя которого колеблется
на ветру.
Факел был укреплен на большом гранитном выступе железной скобой. Сбоку
от него в скале виднелся черный проем, и Философ, сказав:
- Я войду внутрь и посплю там до утра, - вошел в него.
Почти сразу проход свернул вправо: там был укреплен еще один факел.
Завернув за угол, Философ на мгновение застыл в немом восхищении, а затем
прикрыл лицо и склонился до земли.
КНИГА III
Два бога
Глава XII
Кэйтилин Ни Мурраху сидела одна в маленькой пещере за
Гортом-на-Клока-Мора. Ее компаньон ушел по своему обыкновению погулять
солнечным утром и поиграть на своей свирели в безлюдных зеленях, где, быть
может, его блуждающие мечты внимали манящей их сладости. Кэйтилин сидела и
размышляла. Последние несколько дней пробудили ее тело, но пробудили также
и ум, поскольку за одним пробуждением следует другое. Печаль, навещавшая
ее раньше, когда она ходила за скотиной своего отца, снова пришла к ней,
но сейчас она уже знала ее. Она знала, о чем нашептывает ей ветер на
луговом склоне холма, и чему у нее не было имени - то было Счастье. Оно
