м-ль де Ла-Моль, воспылав нежной дружбой к брату, прониклась благоговей-
ным уважением к светским правилам и приличиям. Погода в этот вечер была
чудесная, но она настояла на том, чтобы не идти в сад: ей хотелось, что-
бы никто не уходил из гостиной, и они уселись за широкой спинкой кресла
г-жи де Ла-Моль Голубой диван снова сделался центром их маленького круж-
ка, как это бывало зимой.
Сад вызывал у Матильды неприятное чувство или, как ей казалось, наго-
нял на нее нестерпимую скуку с ним были связаны воспоминания о Жюльене.
Горе затмевает разум. Наш герой имел глупость задержаться у того са-
мого плетеного стульчика, на котором он когда-то пожинал столь блестящие
победы. Сегодня никто не обратился к нему, не сказал ему ни слова; его
присутствия словно не замечали. Друзья м-ль де Ла-Моль, сидевшие возле
него на конце дивана, старались нарочно повернуться к нему спиной, - так
ему, по крайней мере, казалось.
"Я в опале", - подумал он. И ему захотелось немножко поближе присмот-
реться к этим людям, которые так явно выражали ему свое презрение.
Дядюшка г-на де Люза был назначен на какую-то важную должность при
особе короля, вследствие чего этот блестящий офицер всякий раз, как
вступал с кемнибудь в разговор, считал своим долгом прежде всего сооб-
щить следующую пикантную подробность: его дядюшка, видите ли, изволил
отбыть в семь часов в СенКлу и рассчитывает там заночевать; это препод-
носилось как бы вскользь, с самым простодушным видом, но неукоснительно
всем и каждому.
Наблюдая за г-ном де Круазенуа суровым взором человека, познавшего
горе, Жюльен, заметил, что этот любезный и добросердечный молодой чело-
век придает огромное значение оккультным силам. Он всерьез огорчался и
даже выходил из себя, если кто-либо в его присутствии пытался объяснить
какое-нибудь мало-мальски важное событие простой и естественной причи-
ной. "Это просто какое-то помешательство, - подумал Жюльен. - Этой чер-
той своего характера он удивительно похож на императора Александра, как
мне его описывал князь Коразов". Первый год своего пребывания в Париже
бедняга Жюльен, только что вырвавшийся из семинарии, был до такой степе-
ни ослеплен столь непривычным для него любезным обхождением этих блестя-
щих молодых людей, что он мог только восхищаться ими. Их настоящий облик
начал более или менее четко вырисовываться для него только теперь.
"Какую недостойную роль я здесь играю!" - внезапно подумал он. Надо
было подняться с этого плетеного стульчика и уйти как-нибудь так, чтобы
это никому не бросилось в глаза. Он пытался что-то придумать, взывал к
своему воображению, чтобы оно хоть что-нибудь подсказало, но оно было
поглощено чем-то совсем другим. Надо было порыться в памяти, но память
его, надо сознаться, мало чем могла помочь ему в этом отношении: бедняж-
ке Жюльену еще недоставало светских навыков; поэтому, когда он поднялся
и вышел из гостиной, у него это получилось в высшей степени неловко и
привлекло к нему всеобщее внимание. Для всех было очевидно, что он
чем-то чрезвычайно подавлен. Ведь он чуть ли не целый час проторчал
здесь на положении навязчивого приживалы, перед которым даже не считают
нужным скрывать, что о нем думают.
Однако критические наблюдения, которым он только что подверг своих
соперников, помешали ему отнестись к своему несчастью трагически: воспо-
минание о том, что произошло третьего дня, поддерживало его гордость.
"Каковы бы ни были их неисчислимые преимущества передо мной, - думал он,
выходя в сад, - ни для кого из них Матильда не была тем, чем она собла-
говолила быть для меня дважды".
Но на большее его рассудительности не хватало. Он совершенно не раз-
бирался в характере этой своеобразной натуры, которая по воле случая
оказалась полновластной владычицей его счастья.
Весь следующий день прошел в том, что он старался довести до полного
изнеможения и себя и свою лошадь. Вечером он уже не пытался приблизиться
к голубому дивану, который Матильда не покидала и на этот раз. Он подме-
тил, что граф Норбер, встречаясь с ним в доме, даже не удостаивал его
взглядом. "Должно быть, ему стоит это немалых усилий, - подумал он, -
ведь обычно это такой вежливый человек".
Для Жюльена сон был бы теперь истинным счастьем. Но, несмотря на фи-
зическую усталость, воображением его всецело владели прельстительные
воспоминания. Ему не приходило в голову, что его бесконечные прогулки
верхом по лесам в окрестностях Парижа действуют только на него самого и
нимало не задевают ни сердца, ни рассудка Матильды и что, таким образом,
он предоставляет случаю распоряжаться своей судьбой.
Ему казалось, что только одно могло бы принести ему несомненное об-
легчение - это поговорить с Матильдой. Но что же мог он решиться сказать
ей?
Об этом-то он и раздумывал, сидя однажды в семь часов утра у себя в
библиотеке, как вдруг увидал входящую Матильду.
- Я знаю, сударь, вы хотите поговорить со мной.
- Боже мой! Да кто вам сказал?
- Я знаю. Не все ли равно, откуда? Если вы человек бесчестный, вы мо-
жете погубить меня или, во всяком случае, можете попытаться сделать это.
Однако эта опасность, в которую я, признаться, не верю, не помешает мне
быть с вами вполне откровенной. Я вас больше не люблю, сударь, мое су-
масшедшее воображение обмануло меня...
Не ожидавший такого ужасного удара Жюльен, обезумев от горя и любви,
начал было в чем-то оправдываться. Что может быть нелепее? Да можно ли
оправдаться в том, что ты перестал нравиться? Но поступки его уже не уп-
равлялись разумом. Слепой инстинкт побуждал его задержать как-нибудь
этот страшный для него приговор. Ему казалось, что, пока он говорит, еще
не все кончено. Матильда не слушала его, его голос раздражал ее, она по-
нять не могла, как это он осмелился перебить ее.
Нравственные угрызения и уязвленная гордость совсем замучили ее, и
она сейчас чувствовала себя не менее несчастной, чем он. Ее подавляло
невыносимое сознание, что она дала какие-то права над собой этому попи-
ку, сыну деревенского мужика. "Это вроде того, как если бы мне пришлось
сознаться самой себе, что я влюбилась в лакея", - говорила она себе в
отчаянии, раздувая свое несчастье.
Такие дерзкие и гордые натуры отличаются способностью мгновенно пере-
ходить от раздражения против самих себя к неистовой злобе на окружающих,
и сорвать свою злобу в таком случае доставляет им живейшее наслаждение.
Не прошло и минуты, как м-ль де Ла-Моль уже дошла до того, что обру-
шилась на Жюльена со всей силой своего уничтожающего презрения. Она была
очень умна и в совершенстве владела искусством уязвлять чужое самолюбие,
нанося ему жесточайшие раны.
Первый раз в жизни Жюльен оказался мишенью для этого блестящего ума,
подстегиваемого самой неудержимой ненавистью. Ему не только не пришло в
голову попробовать как-нибудь защититься, его неистовое воображение тот-
час же обратилось против него и заставило его презирать самого себя.
Выслушивая все эти жестокие, презрительные нападки, так тонко, так безо-
шибочно рассчитанные на то, чтобы разрушить до основания все его доброе
мнение о самом себе, он думал, что Матильда не только совершенно права,
но что она еще даже щадит его.
А ей доставляло неизъяснимое наслаждение тешить свою гордость, бичуя
таким образом и его и себя за то обожание, которое она испытывала нес-
колько дней тому назад.
Ей не приходилось ни обдумывать, ни изобретать заново все эти колкос-
ти, которые она теперь преподносила ему с таким удовлетворением. Она
просто повторяла все то, что уже в течение целой недели твердил в ее ду-
ше некий голос, выступавший в защиту всего того, что восставало в ней
против любви.
Каждое ее слово стократно увеличивало чудовищные муки Жюльена. Он хо-
тел бежать, но м-ль де Ла-Моль схватила его за руку и властно удержала.
- Соблаговолите заметить, что вы говорите очень громко, - сказал он
ей. - Вас могут услышать в соседних комнатах.
- Ну и что ж! - гордо возразила м-ль де ЛаМоль. - Кто осмелится мне
сказать, что меня слышали? Я хочу излечить раз навсегда ваше мелкое са-
молюбие от тех представлений, которые оно могло составить на мой счет.
Когда, наконец, Жюльен вышел из библиотеки, он был до такой степени
изумлен, что даже не так уж сильно ощущал свое горе "Итак, она меня
больше не любит, - повторял он себе вслух, словно для того, чтобы хоро-
шенько уяснить свое положение. - Выходит, что она любила меня всего во-
семь или десять дней, а я буду любить ее всю жизнь!
Да может ли это быть? Ведь еще несколько дней тому назад она не зани-
мала в моем сердце никакого места! Никакого!"
Сердце Матильды ликовало, упиваясь гордостью: вот она и порвала все,
раз навсегда! Она была необыкновенно счастлива, что ей удалось одержать
столь блестящую победу над этой, так сильно одолевшей ее слабостью. "Те-
перь этот мальчишка поймет, наконец, что он не имеет и никогда не будет
иметь надо мной никакой власти". Она была до того счастлива, что в эту
минуту действительно не испытывала никакой любви.
После такой чудовищно жестокой и унизительной сцены для всякого су-
щества, не столь пылкого, как Жюльен, любовь была бы немыслима. Ни на
минуту не теряя самообладания и не роняя своего достоинства, м-ль де
Ла-Моль ухитрилась наговорить ему таких беспощадных и бьющих по самому
сердцу вещей, что они вполне могли показаться справедливыми даже и по-
том, когда он вспоминал о них более или менее хладнокровно.
Заключение, к которому Жюльен пришел в первую минуту после этой пора-
зительной сцены, сводилось к тому, что Матильда - неистовая гордячка. Он
твердо верил, что между ними все кончено навсегда, и, однако, на другой
день, за завтраком, он смущался и робел. До сих пор его нельзя было уп-
рекнуть в такой слабости. Как в малом, так и в большом он всегда точно
знал, как ему надлежит и как он намерен поступить, и поступал соот-
ветственно.
В этот день, после завтрака, г-жа де Ла-Моль попросила его передать
ей некую бунтовщическую, но при этом весьма редкую брошюрку, которую ей
сегодня утром потихоньку принес духовник, и Жюльен, доставая ее с консо-
ля, опрокинул старинную голубую фарфоровую вазу, на редкость безобраз-
ную.
Госпожа де Ла-Моль, отчаянно вскрикнув, вскочила и подошла посмотреть
на осколки своей ненаглядной вазы.
- Это старинный японский фарфор, - говорила она. - Эта ваза досталась
мне от моей двоюродной бабушки, аббатисы Шельской. Голландцы преподнесли
ее в дар регенту, герцогу Орлеанскому, а он подарил ее своей дочери...
Матильда подошла вслед за матерью, очень довольная тем, что разбили
эту голубую вазу, которая казалась ей страшно уродливой. Жюльен стоял
молча, и по его виду незаметно было, что он очень сконфужен; подняв гла-
за, он увидел рядом с собой м-ль де Ла-Моль.
- Эта ваза, - сказал он ей, - разбита вдребезги, уничтожена навсегда.
То же случилось с одним чувством, которое некогда владело моим сердцем.
Я прошу вас простить мне все те безумства, которые оно заставило меня
совершить.
И он вышел.
- Право, можно подумать, - сказала г-жа де ЛаМоль, когда он удалился,
- что господин Сорель очень горд и доволен тем, что он здесь натворил.
Эти слова кольнули Матильду в самое сердце.
"А ведь это правда, - подумала она, - мама верно угадала; действи-
тельно, это то, что он сейчас чувствует". И тут только сразу пропала вся
радость, которая до сих пор наполняла ее после вчерашней сцены. "Итак,
все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мне
серьезным уроком. Я допустила чудовищную, унизительную ошибку, после
этого мне хватит благоразумия на всю жизнь".
"Ах, если бы то, что я сказал, было правдой! - думал Жюльен. - Почему
любовь, которую пробудила во мне эта сумасбродка, все еще терзает меня?"
