цепляется за папу, как за свой единственный якорь спасения. Только папа
может пресечь личные суждения да при помощи благочестивой пышности своих
придворных церемоний произвести некоторое впечатление на пресыщенный и
растленный ум светских людей.
Жюльен, наполовину угадывая эти многообразные истины, которые стара-
тельно опровергаются всем, что произносится в семинарии, постепенно впа-
дал в глубокое уныние. Он много занимался и быстро овладевал всяческими
знаниями, весьма полезными для служителя церкви, в высшей степени лживы-
ми, на его взгляд, и не внушавшими ему ни малейшего интереса. Он пола-
гал, что больше ему, собственно, нечего делать.
"Неужели же все на свете забыли обо мне? - думал он. Он не знал, что
г-н Пирар получил и сжег немало писем с дижонским штемпелем, в которых,
несмотря на благопристойный стиль, угадывалась самая неудержимая страсть
и чувствовалось, что страшные муки раскаяния гнетут и преследуют эту лю-
бовь. "Тем лучше, - думал аббат Пирар, - по крайней мере этот юноша лю-
бил все-таки верующую женщину".
Однажды аббат Пирар вскрыл письмо, которое можно было прочесть только
наполовину, так оно все расплылось от слез: это было прощание с Жюльеном
навек. "Наконец-то, - было написано в письме, - господь даровал мне ми-
лость и заставил меня возненавидеть не того, кто был причиной моего гре-
ха, ибо он всегда останется для меня самым дорогим, что есть на свете, а
самый грех мой. Жертва принесена, друг мой. И, как видите, это стоило
мне немалых слез. Забота о спасении тех, кому я принадлежу, тех, кого вы
так любили, одержала верх. Господь наш - справедливый, но грозный - те-
перь уже не обрушит на них гнев свой за грехи матери. Прощайте, Жюльен,
будьте справедливы к людям". Эти последние прощальные слова в конце
письма почти невозможно было разобрать. В письме" прилагался дижонский
адрес, хотя при этом выражалась надежда, что Жюльен воздержится отвечать
на это письмо, а если и ответит, то в таких выражениях, которые женщина,
обратившаяся к добродетели, могла бы прочесть, не краснея.
Меланхолия Жюльена вкупе с тем скудным питанием, которым снабжал се-
минарию некий поставщик обедов по 83 сантима за порцию, стала сказы-
ваться на его здоровье, как вдруг однажды утром у него в келье неожидан-
но появился Фуке.
- Наконец-то я до тебя добрался. Пятый раз, не в упрек тебе будь ска-
зано, я нарочно приезжаю в Безансон, чтобы повидаться с тобой. И всякий
раз вижу перед собой одну и ту же деревянную рожу. Уж я тут поставил
кое-кого караулить у ворот семинарии. Да почему же ты, черт побери, ни-
когда не выходишь?
- Это - испытание, которое я наложил на себя.
- А ты очень переменился. Наконец-то я тебя вижу! Две звонких монет-
ки, по пяти франков каждая, сейчас только просветили меня: какой я, ока-
зывается, был дурак, что не сунул их в первый же раз.
Разговорам двух друзей, казалось, конца не будет. Жюльен сильно поб-
леднел, когда Фуке сказал ему:
- Да, кстати, знаешь, мать твоих учеников впала в самое исступленное
благочестие.
И он непринужденным тоном, который тем сильнее задевает пылкую душу,
что в ней в эту минуту, нимало не подозревая о том, ворошат все самое
для нее дорогое, стал рассказывать:
- Да, дружище, она ударилась в самую, понимаешь ли, пылкую набож-
ность. Говорят, ездит на богомолье. Однако, к вечному позору аббата Ма-
лона, который так долго шпионил за беднягой Шеланом, госпожа де Реналь
не захотела иметь с ним дело. Она ездит исповедоваться в Дижон или в Бе-
зансон.
- Она бывает в Безансоне? - весь вспыхнув, спросил Жюльен.
- Бывает, и довольно часто, - с недоуменным видом ответил Фуке.
- Есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"?
- Что такое? - переспросил Фуке.
- Я спрашиваю, есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"? - повто-
рил Жюльен самым невозмутимым тоном. - Он здесь, в Безансоне, продается
по тридцать су за выпуск.
- Подумать! Даже в семинарии водятся либералы! - воскликнул Фуке ли-
цемерным тоном, подражая приторному голосу аббата Малона.
Это свидание с другом произвело бы очень сильное впечатление на наше-
го героя, если бы на другой день одно словечко, сказанное ему мимоходом
семинаристиком из Верьера, которого он считал глупым мальчишкой, не на-
вело его на весьма важное открытие: с того самого дня, как Жюльен посту-
пил в семинарию, все поведение его представляло собой непрерывный ряд
ошибок. Он горько посмеялся над собой.
В самом деле, каждый важный шаг его был тщательно обдуман, но он мало
заботился о мелочах, а семинарские умники только на подробности и обра-
щали внимание. Таким образом, он уже успел прослыть вольнодумцем Мно-
жество всяких мелких промахов изобличало его.
Так, в их глазах, он был безусловно повинен в страшном грехе: он ду-
мал, он судил сам, вместо того чтобы слепо подчиняться авторитету и сле-
довать примеру Аббат Пирар не помог ему решительно ни в чем: он ни разу
даже не поговорил с ним, кроме как в исповедальне, да и там он больше
слушал, чем говорил. Все было бы совершенно иначе, если бы он выбрал се-
бе в духовники аббата Кастанеда.
Но с той самой минуты, как Жюльен обнаружил свое безрассудство, он
перестал скучать. Ему нужно было узнать, как далеко он дал зайти злу, и
с этой целью он разрешил себе несколько нарушить высокомерное и упорное
молчание, которым он отпугивал от себя своих товарищей. Вот тут-то они и
начали мстить ему. Его попытки заговорить были встречены таким презрени-
ем, что это граничило с издевательством. Он узнал теперь, что с того мо-
мента, как он поступил в семинарию, не было ни одного часа - особенно во
время перерывов между занятиями, - который не принес бы для него дурных
или благоприятных последствий, не увеличил бы число его врагов или, не
расположил бы в его пользу какого-нибудь поистине достойного семинариста
или хотя бы просто не такого невежду, как все прочие. Зло, которое ему
предстояло исправить, было огромно, и задача эта была чрезвычайно нелег-
кая. С этих пор внимание Жюльена было постоянно настороже: ему надлежало
изобразить себя совсем другим человеком.
Выражение его глаз, например, причиняло ему немало забот Ведь не без
основания в такого рода местах их держат постоянно опущенными. "Чего
только я не мнил о себе в Верьере, - рассуждал про себя Жюльен. - Я во-
ображал, что я живу, а оказывается, я только еще приготавливался жить; а
вот теперь я попал в жизнь, и такой она будет для меня до конца, пока
роль моя не будет сыграна. Кругом - одни лютые враги. И какой же адский
труд, - говорил он себе, - это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит все
подвиги Геркулеса! Геркулес нашего времени - это Сикст Пятый, который
пятнадцать лет подряд обманывал своей кротостью сорок кардиналов, знав-
ших его в юности надменным и запальчивым".
"Значит, знания здесь и в грош не ставятся? - говорил он себе с доса-
дой. - Успехи в догматике, в священной истории и прочее поощряются
только для виду? Все, что здесь говорится по этому поводу, просто ловуш-
ка, куда попадаются болваны вроде меня? Увы! Единственной моей заслугой
были мои быстрые успехи, моя способность легко схватывать весь этот
вздор. Выходит, они сами знают ему цену и относятся ко всему так же, как
и я! А я-то, дурак, гордился! Ведь как раз тем, что я всегда выхожу на
первое место, я и нажил себе лютых врагов. Шазель, который знает много
больше меня, постоянно допускает в своих сочинениях то ту, то другую не-
лепицу и благодаря этому плетется пятидесятым, а если когда и выходит на
первое место, так только по недосмотру. Ах, одно-единственное слово, од-
но слово аббата Пирара могло бы меня спасти!"
С тех пор как Жюльен убедился в своих ошибках, долгие упражнения в
аскетическом благочестии, как, например, чтение молитв по четкам пять
раз в неделю, пение псалмов в часовне Сердца Иисусова и прочее и прочее,
- все то, что раньше казалось ему смертной скукой, стало для него самым
интересным занятием. Тщательно следя за собой, стараясь главным образом
не обольщаться своими способностями, Жюльен не стремился уподобиться
сразу примерным семинаристам и совершать ежеминутно значительные деяния,
свидетельствующие о его восхождении на новую ступень христианского со-
вершенства. Ведь в семинарии даже яйцо всмятку можно съесть так, что это
будет свидетельствовать об успехах на пути к благочестию.
Пусть читатель, у которого, это, может быть, вызовет улыбку, припом-
нит, сколько оплошностей допустил аббат Делиль, кушая яичко за завтраком
у одной знатной дамы при дворе Людовика XVI. Жюльен прежде всего стре-
мился достигнуть поп culpa [19] то есть такого состояния, при котором
вся внешность семинариста, его походка, манера двигать руками, поднимать
глаза и так далее свидетельствуют о полном отрешении от всего мирского,
но вместе с тем еще не обнаруживают в нем человека, поглощенного видени-
ем вечной жизни и познавшего бренность жизни земной.
Повсюду на стенах коридора Жюльен постоянно видел написанные углем
фразы: "Что значит шестьдесят лет испытаний по сравнению с вечным бла-
женством или с вечными муками в кипящем масле преисподней?" Теперь эти
фразы уже не внушали ему презрения Он понял, что их надо постоянно иметь
перед глазами. "Чем я буду заниматься всю жизнь? - спрашивал он себя. -
Продавать верующим места в раю. Как же наглядно показать им, что это та-
кое? Только различием во внешности между мной и мирянином".
После многих месяцев неустанного усердия Жюльен все еще сохранил вид
человека мыслящего. Его манера поднимать глаза, двигать губами отнюдь не
свидетельствовала о слепой вере, которая приемлет вес и готова претер-
петь все вплоть до мученичества. Жюльен с досадой видел, что даже самые
неотесанные деревенские парни превосходят его в этом. Чего проще было
для них не обнаруживать своим видом, будто они что-то думают?
Сколько стараний положил он, чтобы приобрести этот лик, исполненный
восторженной слепой веры, готовой все принять, все претерпеть, этот лик,
который так часто можно встретить в итальянских монастырях и превосход-
ные образцы которого оставил нам, мирянам, Гверчино в своих религиозных
картинах [20].
В дни больших праздников семинаристам давали на обед сосиски с кислой
капустой. Соседи Жюльена по столу обнаружили, что он был совершенно не-
чувствителен к такого рода блаженству, - это было одним из первых его
преступлений. Товарищи его усмотрели в этом лишь гнусное проявление глу-
пейшего лицемерия; этим ни нажил себе больше всего врагов. "Поглядите-ка
на этого богатея, полюбуйтесь-ка на этого спесивца, - толковали они. -
Ишь, притворяется, будто ему на самую лучшую еду наплевать, на сосиски с
кислой капустой! У-у! Гадина! Гордец окаянный!"
Ему следовало бы сделать вид, что он наказывает себя, оставляя свою
порцию недоеденной на тарелке, и, обрекая себя на такое самопожертвова-
ние, сказать комунибудь из товарищей, показав на капусту: "На какую еще
жертву может обречь себя человек из любви к богу, как не на добровольное
мучение?"
Но у Жюльена не было опыта, который позволяет без труда разбираться в
такого рода вещах.
"Увы мне! Невежество этих деревенских парней, моих сотоварищей, вели-
кое их преимущество! - восклицал Жюльен в минуты отчаяния. - Когда они
являются в семинарию, их наставнику не приходится выколачивать из них
бесконечное множество всяких светских мыслей, то, что принес с собой я,
и то, что они читают на моем лице, как бы я ни старался скрыть это".
Жюльен с интересом, почти граничащим с завистью, изучал самых неоте-
санных из этих деревенских юнцов, поступавших в семинарию. В ту минуту,
когда с них стаскивали их суконную куртку и напяливали на них черную
одежду, все их образование заключалось в безграничном, безоговорочном
