веревки изношены и леса также, что и колокол сам по себе представляет
опасность: он падает через каждые два столетия; не мешало бы ему рассу-
дить и о том, нельзя ли как-нибудь урезать вознаграждение звонарям или
уплачивать им за труд индульгенциями либо какой-нибудь иной милостью от
щедрот церкви, дабы не истощать ее казны.
Но вместо того чтобы предаваться столь мудрым размышлениям, душа
Жюльена, подхваченная этими полными и мужественными звуками, носилась в
заоблачных просторах воображения. Никогда не получится из него ни хоро-
шего священника, ни дельного начальника! Что может выйти путного из душ,
способных так восторгаться? Разве что какой-нибудь художник! И вот
тут-то самонадеянность Жюльена и обнаруживается во всей своей наготе.
Наверно, уж не менее полсотни из его семинарских товарищей, напуганных
народной ненавистью и якобинством, которым их вечно пугают, внушая им,
что оно гнездится чуть ли не за каждым плетнем, научились как следует
разбираться в действительности и, услышав большой соборный колокол, не
подумали бы ни о чем другом, кроме того, какое жалованье платят звонарю.
Они стали бы высчитывать с гениальностью Барема, стоит ли степень умиле-
ния молящихся тех денег, которые приходится выплачивать звонарям. Но ес-
ли бы Жюльену и пришло в голову задуматься о материальных интересах со-
бора, то его воображение завело бы его снова не туда, куда следует: он
бы придумал, пожалуй, как сберечь сорок франков церковному совету, и
упустил бы возможность избежать расхода в двадцать пять сантимов.
В то время как процессия в этот чудесный, солнечный день медленно
двигалась по Безансону, останавливаясь у нарядных временных алтарей,
воздвигнутых в изобилии городскими властями, старавшимися перещеголять
друг друга, церковь покоилась в глубочайшей тишине. Там царили полумрак,
приятная прохлада, и все это было еще пропитано благоуханием цветов и
ладана.
Это безмолвие, уединение и прохлада в просторных церковных притворах
погружали Жюльена в сладкое забытье. Он не опасался, что его потревожит
аббат Шас, надзиравший за другим крылом здания. Душа его уже почти расс-
талась со своей смертной оболочкой, а та между тем медленно прогулива-
лась по северному притвору, порученному ее бдительности. Жюльен был со-
вершенно спокоен: он уже убедился, что в исповедальнях нет ни души, кро-
ме нескольких благочестивых женщин; глаза его глядели, не видя.
Однако он все же несколько вышел из своего забытья, заметив двух хо-
рошо одетых коленопреклоненных женщин: одна из них молилась в испове-
дальне, другая - тут же рядом, на низенькой молельной скамье. Он смот-
рел, не видя, но вдруг то ли смутное сознание возложенных на него обя-
занностей, то ли восхищение строгой благородной осанкой обеих дам заста-
вило его вспомнить о том, что в Исповедальне сейчас нет священника.
"Странно, - подумал он, - почему эти нарядные дамы, если они такие бого-
мольные, не молятся сейчас перед каким-нибудь уличным алтарем, а если
это дамы из общества, почему же они не восседают торжественно на виду у
всех на каком-нибудь балконе? Как красиво облегает ее это платье! Какая
грация!" И он замедлил шаг, надеясь, что ему, быть может, удастся погля-
деть на них.
Та, что стояла на коленях в исповедальне, чуть-чуть повернула голову,
услышав шаги Жюльена среди этой необъятной тишины. Вдруг она громко
вскрикнула и лишилась чувств.
Потеряв сознание, она опрокинулась назад, а подруга ее, которая была
рядом, бросилась к ней на помощь. И в тот же миг Жюльен увидал плечи и
шею падающей дамы. Ему бросилось в глаза хорошо знакомое ожерелье из
прекрасных крупных жемчужин. Что стало с ним, когда он узнал волосы г-жи
де Реналь! Это была она. А другая дама, которая поддерживала ей голову,
чтобы не дать подруге упасть, была г-жа Дервиль. Не помня себя, Жюльен
бросился к ним. Г-жа де Реналь своей тяжестью увлекла бы и свою подругу,
если бы Жюльен вовремя не поддержал обеих. Он увидел запрокинутую голову
г-жи де Реналь на своем плече, ее бледное, безжизненное лицо. Он помог
г-же Дервиль прислонить эту прелестную головку к плетеной спинке стула.
Госпожа Дерзиль обернулась и тут только узнала его.
- Уходите, сударь, уходите! - сказала она негодующим голосом. -
Только бы она вас не увидала! Да как же ей не приходить в ужас при виде
вас! Она была так счастлива, пока вас не знала! Ваше поведение гнусно!
Уходите! Сейчас же уходите отсюда, если у вас есть хоть капля стыда!
Это было сказано таким повелительным тоном, а Жюльен так растерялся и
был в эту минуту так слаб, что он отошел. "Она всегда меня ненавидела",
- подумал он о г-же Дервиль.
В ту же минуту гнусавое пение попов, шедших во главе процессии, раз-
далось в церкви: крестный ход возвращался. Аббат Шас-Бернар несколько
раз окликнул Жюльена; тот не слышал его; наконец он подошел к нему и,
взяв его за руку, вывел из-за колонны, куда Жюльен спрятался еле живой.
Аббат хотел представить его епископу.
- Вам дурно, дитя мое, - сказал он, видя, что Жюльен весь побелел и
почти не в состоянии двигаться. - Вы сегодня чересчур много трудились. -
Он взял его под руку. - Идемте, сядьте вот на эту скамеечку кропильщика
позади меня, а я вас собой прикрою. - Они были теперь у самого входа в
храм, сбоку от главных дверей. - Успокойтесь, у нас есть еще впереди
добрых двадцать минут, пока появится его высокопреосвященство. Постарай-
тесь оправиться, а когда он будет проходить, я вас приподниму - я ведь
здоровый, сильный человек, хоть и немолод.
Но когда показался епископ, Жюльен так дрожал, что аббату Шасу приш-
лось отказаться от мысли представить его.
- Вы особенно этим не огорчайтесь, - сказал он ему, - я еще найду
случай.
Вечером аббат велел отнести в часовню семинарии десять фунтов свечей,
сэкономленных, как он говорил, стараниями Жюльена, - так проворно он их
гасил. Это было мало похоже на правду. Бедный малый сам совершенно угас;
он ни о чем больше думать не мог после того, как увидел г-жу де Реналь.
XXIX
ПЕРВОЕ ПОВЫШЕНИЕ
Он хорошо изучил свой век, хорошо изучил свой округ, и теперь он обе-
спечен.
"Прекюрсер".
Жюльен еще не совсем пришел в себя и продолжал пребывать в состоянии
глубокой задумчивости после того случая в соборе, когда однажды утром
суровый аббат Пирар позвал его к себе.
- Я только что получил письмо от господина аббата Шас-Бернара, где он
всячески вас расхваливает. Могу сказать, что я более или менее доволен
вашим поведением. Вы чрезвычайно неосторожны и опрометчивы, хотя это
сразу и не заметно. И, однако, по сие время сердце у вас доброе и даже
великодушное и разум высокий. В общем, я вижу в вас некую искру, коей не
следует пренебрегать.
Пятнадцать лет трудился я здесь, а ныне мне придется покинуть этот
дом: преступление мое заключается в том, что я предоставлял семинаристов
их свободной воле и не поощрял и не притеснял то тайное общество, о ко-
тором вы говорили мне на духу. Но раньше чем я уеду отсюда, мне хочется
что-нибудь для вас сделать. Я бы позаботился о вас еще два месяца тому
назад, ибо вы это заслужили, если бы не донос по поводу найденного у вас
адреса Аманды Бине. Я назначаю вас репетитором по Новому Ветхому завету.
Жюльен, преисполненный благодарности, хотел было броситься на колени,
дабы возблагодарить бога, но поддался более искреннему порыву. Он подо-
шел к аббату Пирару, взял его руку и поднес ее к губам.
- Это еще что такое? - сердито закричал ректор, но глаза Жюльена го-
ворили много больше, чем его жест.
Аббат Пирар глядел на него с изумлением, как смотрит человек, который
давным-давно отвык встречать тонкие душевные движения. Этот долгий
взгляд выдал ректора, голос его дрогнул.
- Да, да, дитя мое, я привязался к тебе. Господь видит, что это слу-
чилось помимо моей воли. Мой долг - быть справедливым и не питать ни к
кому ни ненависти, ни любви. Тяжкая тебе предстоит жизнь. Я вижу в тебе
нечто, что претит низким душам. Зависть и клевета всюду будут преследо-
вать тебя. Куда бы ни забросило тебя провидение, товарищи твои всегда
будут ненавидеть тебя, а если даже и будут притворяться друзьями, то
только затем, чтобы вернее тебя погубить. Только одно может тебе помочь:
не полагайся ни на кого, кроме бога, который в наказание за твою самона-
деянность наделил тебя тем, что неизбежно вызывает к тебе ненависть. Да
будет поведение твое выше всяких упреков - в этом единственное твое спа-
сение. Если ты неуклонно будешь держаться истины, рано или поздно твои
враги будут повержены.
Жюльен так давно не слышал дружеского голоса, что - простим ему эту
слабость - он залился слезами. Аббат Пирар обнял, его и привлек к своей
груди; сладостен был этот миг для них обоих.
Жюльен не помнил себя от радости: это было первое повышение, которого
он добился, а преимущества, вытекавшие из него, были огромны. Оценить их
может только тот, кто был обречен жить долгие месяцы, ни на минуту не
оставаясь наедине с собой, но вечно в тесном соприкосновении с однок-
лассниками, которые по меньшей мере несносны, а в большинстве случаев
невыносимы. Одни крики их способны довести до исступления чувствительную
натуру. Шумная радость этих досыта накормленных, чисто одетых крестьян
только тогда была полной, когда могла дать себе выход, когда им можно
было беспрепятственно орать во всю силищу своих здоровенных легких.
Теперь Жюльен обедал один или почти один, примерно на час позже всех
остальных. У него был ключ от сада, и он мог там прогуливаться, когда
никого не было.
К своему великому удивлению, Жюльен обнаружил, что его стали меньше
ненавидеть, а он-то, наоборот, ожидал, что ненависть семинаристов удво-
ится. Теперь они не считали нелепым высокомерием его нежелание вступать
в разговор, что было для всех очевидно и создало ему столько врагов.
Этим грубым созданиям, среди которых он жил, его замкнутость казалась
теперь вполне уместным чувством собственного достоинства. Ненависть за-
метно уменьшилась, особенно среди младших семинаристов, отныне его уче-
ников, с которыми он обращался чрезвычайно учтиво. Мало-помалу у него
стали появляться и сторонники, а называть его Мартином Лютером теперь
уже считалось непристойной шуткой.
Но к чему перечислять его друзей, его врагов? Все это гнусно, и тем
гнуснее, чем правдивее будет наше изображение. А между тем ведь это
единственные воспитатели нравственности, какие есть у народа: что же с
ним будет без них? Сможет ли когда-нибудь газета заменить попа?
С тех пор как Жюльен получил новое назначение, ректор семинарии явно
избегал разговаривать с ним без свидетелей. Это была с его стороны осто-
рожность, полезная равно как учителю, так и ученику, но прежде всего это
было испытание. Суровый янсенист, аббат Пирар держался непоколебимого
правила: если какой-нибудь человек обладает в глазах твоих некоторыми
достоинствами, ставь препятствия на пути ко всему, чего он жаждет, к че-
му стремится. Если он обладает подлинными достоинствами, он сумеет прео-
долеть или обойти все препятствия.
Наступила охотничья пора. Фуке надумал прислать в семинарию от имени
родных Жюльена оленя и кабана. Туши этих зверей положили в коридоре меж-
ду кухней и трапезной. Там-то их и увидели семинаристы, когда они шли
обедать. С каким любопытством они разглядывали их! Кабан, даже и безды-
ханный, внушал страх младшим ученикам - они осторожно дотрагивались до
его клыков. Целую неделю только и было разговоров, что об этих тушах.
Этот дар, ставивший семью Жюльена в тот слой общества, к которому
надлежит относиться с уважением, нанес смертельный удар завистливой не-
нависти. Жюльен приобрел право на превосходство, освященное зажиточ-
ностью Шазель и другие из наиболее успевающих семинаристов начали заис-
