Ярдах в пятнадцати ниже по склону тропа расширялась, там Жильбер обнаружил откос шириной футов в двадцать. Как только мы добрались до места, я соорудил на земле кольцо из камней.
- Как тут насчет хвороста, сквайр?
- Есть, - сообщил Жильбер, стоявший на опушке с вязанкой хвороста. - Я по пути подбирал, когда мы сюда спускались.
- О, да здравствует Жильбер-предусмотрительный! - Я взял у юноши хворост и бросил внутрь огороженного камнями кольца. - Славно, что эта тропа не всегда лежала выше верхней границы леса.
- О, да, - сказал наш загадочный гость. - На этом склоне рос кое-какой кустарник - но это было до того, как меня стал терзать призрак Хворобы.
К горлу подступил комок, я с трудом сглотнул его - уж больно явственно я представил себе, как призрак Голода пожирает все живое по склонам горы. Мне захотелось отвлечься от этой мысли.
- Жильбер, возьмешь на себя такую честь? - Я указал на кучу хвороста.
Сквайр ударил кремнем по стальному бруску, вспыхнула искра, и вот уже заплясало крошечное пламя. Еще несколько секунд - и костер весело заполыхал.
Я оглядывался в поисках того, на чем можно было бы приготовить добытую юношей дичь. Нужно было что-то вроде вертела.
- Вот это подойдет? - спросил Жильбер и показал мне тонкий острый обломок камня длиной в три фута.
- Отлично, - похвалил я его, нанизал трех фазанов на это подобие вертела, концы его положил на два высоких камня и сел подальше от костра. Хотел было спросить, где же это сквайр разжился таким каменным штыком, да что-то вдруг расхотелось.
Наш гость не сводил с птичек голодных глаз, однако на сырое мясо не кидался. Пеммикан немного утолил его голод, а вода наполнила желудок. Он так долго жевал и глотал, что наелся раньше прихода настоящей сытости.
- Для таких вещей очень подойдет шпага, - сказал я. - Напомни мне - я сделаю деревянную шпагу сразу после ужина
Жильбера, похоже, эта мысль возмутила до глубины души, а вот наш гость радостно проговорил:
- Сделай, сделай шпагу сразу после ужина. А ужин, может, уже готов?
- Да они только-только зарумянились. - Я достал из сумки Жильбера еще одну полоску сушеного мяса и протянул голодающему. - На, пожуй, пока ждешь, Павлов ты наш. Да, кстати, а как тебя зовут?
- Фриссон, - ответил гость, пережевывая пеммикан.
Я кивнул.
- Слушай, а как ты дошел до жизни такой? Нет, я не про то, что ты привлек к себе призрака Голода, нет - я прежде всего о том, почему ты стал голодать.
- Ну... - протянул Фриссон, не переставая жевать. - Я - поэт.
Несколько минут я молчал. Потом кивнул:
- Да, другие объяснения не нужны. Но все-таки ты мог бы поискать какую-нибудь работу. Лесорубом, к примеру, стать.
- Угу, - кивнул Фриссон, ожесточенно жуя. - Я перебывал уже и лесорубом, и пахарем, и учеником жестянщика, и учеником лавочника.
Я нахмурился.
- Так почему же тогда ты голодаешь?
- А я продолжал слагать стихи.
Жильбер закашлялся, в испуге открыл рот и прикрыл его ладонью, а Унылик боязливо утопал подальше от гостя. Я грозно глянул на них обоих.
- Чего это вы? Ладно, пусть его стихи были и не из самых лучших, но не могли же они быть совсем уж ужасными. Что, так уж все и критиковать надо?
- Не в этом дело, чародей Савл, - возразил Жильбер. - Кто его знает, может, у него и замечательные стихи. Может, самые распрекрасные - но ведь он же не чародей.
- Да какая разница-то... А-а-а! Стихи сбываются, да?
Фриссон не спускал с меня глаз, жевал и кивал головой, а юноша негромко пояснил:
- Вот какие дела, чародей Савл. Поэта интересуют сами слова, совершенство стихотворных строф, то, как они сочетаются одна с другой, образуя единое целое, но не то, какое действие они производят.
Поэт обернулся и посмотрел на Жильбера с молчаливой похвалой.
Я кивнул.
- И потому поэты приносят неизъяснимый вред, - продолжал юноша. Он обратился к Фриссону. - Скажи, каких несчастий ты стал виною, поэт? Какие проклятия ты обрушил на головы ни в чем не повинных людей, работавших в мастерской твоего хозяина? Может, ты мастерил гроб, а потом в этом гробу ожил мертвец? А может, ты рубил лес, слагая в уме стихи, а потом там развелись лесные нимфы и принялись наводить страх на проезжих?
Фриссон повесил голову, но жевать, правда, не перестал.
- Стало быть, этот человек - ходячая катастрофа.
- О несчастный! - вдруг воскликнул Жильбер, обнаружив гораздо более сильное сострадание к поэту, нежели можно было ожидать от него - сквайра-здоровяка. - Ты обречен на вечные одинокие странствия.
Поэт кивнул. Глаза его заволокло слезами.
- Ведь я старался это превозмочь, добрый сквайр! Пробовал говорить без размера, перемещая ударения, пользовался расщепленными рифмами, раздельными рифмами, слагал стихи без рифм - и все безрезультатно.
- Ну конечно! - воскликнул я. - Ты просто создавал новые виды стихов и только добивался того, что творил еще более мощные чудеса.
Поэт в страхе посмотрел на меня.
- О да, мой господин! Дом мэра разлетелся на мелкие кусочки в одно мгновение. От моих слов рухнул забор у дома барона. Я пытался удержаться, прикусывал язык, сжимал зубы - но все было тщетно! Я ничего не мог с собой поделать - я все равно проговаривался. Меня выгнали из города, меня выгнали от городских стен, потом из провинции, а потом - о, горе мне - меня изгнали из моей родной страны Меровенса, и мне суждено погибнуть здесь, в этой дикой Аллюстрии!
- Но, - начал я, - но... но...
Жильбер хмуро посмотрел на меня.
- У нас только два фазана и одна куропатка, чародей Савл.
- Но! - отчаянно выкрикнул я. - Но ты же не обязан произносить свои стихи вслух!
Челюсть у Фриссона отвисла, он в ужасе уставился на меня.
- Но это же все равно что перестать кушать, милорд, - промямлил он и снова стал жевать.
- Пиши их! - взорвался я. - Почему бы тебе просто-напросто не записывать свои стихи? А потом читай, сколько влезет, но не читай те отрывки, которые покажутся тебе хоть сколько-нибудь опасными.
Казалось, Фриссон онемел.
- Он об этом никогда и не думал, - понял Жильбер.
- О, никогда, никогда! - прорвало Фриссона. - Так вот почему люди выучились писать!
- Ну, и не только поэтому, - ворчливо пробормотал я. - Были и еще кое-какие мелочи. К примеру, изобретение чернил, необходимость записывать на бумаге условия сделок, законы, историю. Но и к поэзии это тоже имело отношение, конечно.
- Можешь... ты можешь выучить меня? - срывающимся голосом спросил Фриссон.
Тут уж я уставился на него.
- Ты поэт и не умеешь читать и писать?
- Я никогда не задумывался о том, что это необходимо, - отвечал Фриссон.
- Что ж... Я слыхал о традиции устного стихосложения, но слыхал и об отходах от этой традиции. - Сказал я так, а сам задумался: что же это я сейчас такое возвестил - закат поэзии или расцвет ее истинной славы? - Несомненно, я научу тебя писать.
Ладно уж, чего там, управлялся же я с двумя десятками первокурсников, как-нибудь управлюсь и с голодающим поэтом.
И получилось! Фриссон оказался превосходным учеником. Знания он впитывал инстинктивно - образно говоря, как гусиное перо - чернила. Правда, в данных обстоятельствах лучше было бы ввернуть что-нибудь насчет связи между карандашом и бумагой, ну да ладно. К счастью, у меня в кармане оказался блокнот и огрызок карандаша. Я показал Фриссону, как писать буквы и как они звучат. Глаза у него округлились от восторга, он выхватил у меня блокнот и карандаш и уже через полчаса сидел, скрестив ноги, у костра и что-то с бешеной скоростью черкал в блокноте на редкость маленькой для мужчины рукой.
С этой поры все время, сколько длилось наше знакомство, он писал и писал в этой книжке - нет, на самом деле ее-то он исписал за день, но, к счастью, одно из первых его стихотворений выражало мольбу о вечном запасе пергамента - слово "бумага" было ему неведомо, вот поэтому мой маленький карманный блокнотик никогда не кончался. И еще: после первых пятидесяти стихотворений он принялся производить гораздо более качественный писчебумажный материал.
И все же иногда кое-какие чудеса подвергались, так сказать, утечке. Да, Фриссон записывал стихи, не произносил их вслух и тем самым как бы арестовывал. Но когда у него почему-либо не было времени писать, а стихов скапливалось слишком много, то чудеса творились сами собой. Бывало так: топаем мы по дороге, а Фриссон вдруг выпучивает глаза, и откуда ни возьмись при свете дня возникает летучая мышь и жмурится, бедняга, от солнца, сидя у обочины. А то было: прямо перед нами из-под земли родник забил. А еще - как-то раз нам пришлось с минуту шагать по самым что ни на есть драгоценным камушкам, а это, я вам доложу, не самое большое удовольствие, если у вас подметки стерлись. Когда такое случилось впервые, я сдержался, обернулся и говорю:
- Фриссон, придется тебе остановиться и записать это.
- А? - Он ошарашенно глянул на меня, потом увидел, как сверкает и переливается всеми цветами радуги дорога. - О, прошу прощения, господин Савл!
- Нет проблем, нет проблем! Кто знает, вдруг нам когда и понадобится твердая валюта. Но ты все-таки сядь и запиши стишок, ладно?
И Фриссон садился у дороги и черкал на пергаменте, а я наполнял карманы бриллиантами и изумрудами. Я ведь правду сказал поэту: никогда не знаешь ничего наперед.
Если честно, я не переставал думать о том дне, когда держать при себе Фриссона станет опасно - вдруг он начнет, к примеру, пользоваться такими яркими поэтическими образами, как "огнедышащий дракон". Пока он этого, слава Богу, не делал. Но скажите, чем лучше огнедышащего дракона дверь, которая возникает на дороге перед самым вашим носом, и вы сначала вляпываетесь в нее лбом, а потом вам ничего не остается, как только распахнуть ее. Вы ее, стало быть, распахиваете, а за ней-то - волчище! Каково?
Со временем я стал жутко предусмотрительным и взял за правило по вечерам у костра просматривать всю, так сказать, дневную выработку Фриссона. Он страшно волновался, ждал моих отзывов. Я был осторожен и никогда не критиковал стихи, во-первых, из-за того, что хорошо знал, как болезненно новички переносят критику, а во-вторых, из-за того, что больше чем наполовину не понимал, о чем пишет Фриссон. Однако опыт доказывал, что эти стихи кое-чего стоят (про камешки не забыли?), поэтому я помалкивал насчет литературного достоинства.
Я всегда хвалил Фриссона, возвращая ему стихи, но те, которые представлялись мне особо полезными, оставлял при себе. С его разрешения, конечно. Я никогда не нарушал авторских прав. Стихи, казавшиеся мне наиболее действенными, я даже заучивал наизусть. Как я уже говорил, никогда ничего не знаешь наперед.
Но тогда, в первый вечер, я здорово утомился. Фриссон записал первые десять стихотворений и гордо показал мне. В голове у меня образовался сущий бедлам из звуковых эффектов и образных нагромождений. Нужно было чем-то себя успокоить.
Ну конечно, у студента, изучающего философию, средство отвлечения всегда под рукой - это поиск доказательств. Дело это рискованное, поскольку порой это занятие тебя настолько поглощает, что ты буквально заводишься. Однако обстоятельства были таковы, что я счел игру стоящей свеч. Где-то с полчаса я пытался найти причины, заставившие бы меня поверить в троллей, фей, магические заклинания. Ничего у меня из этого, конечно, не вышло - я то и дело вынужден был признавать, что либо источник моих ощущений ненадежен, либо все, что я вижу и слышу, нереально.
Конечно, дискредитировать чувственные свидетельства - это пара пустяков для человека моего поколения. Я вполне серьезно рассматривал такую возможность: у меня просто поехала крыша и все происходящее имело место лишь в фантастическом галлюциногенном "путешествии". Но не мог же я взять, да и забыть о том, что несколько лет назад послал все наркотики куда подальше?
К счастью, существовала альтернатива. Епископ Беркли в свое время постарался на славу и сделал все, что мог, чтобы дискредитировать наши чувства. Еще в 1700 году он говорил о том, что если мы чего-то не видим своими глазами, значит, и нечего утверждать, что это "что-то" существует. Но, говорил он, даже если мы что-то и видим, мы способны ошибаться. Хотя наш разум и воспринимает некий объект, он воспринимает его за счет чувственных импульсов, поступающих от наших глаз, ушей, носа, языка, пальцев, а все эти ощущения легко обмануть. Самым банальным примером такого обмана являются оптические иллюзии, вот почему наука так настаивает на произведении точных замеров. Но как доказать - логично, обоснованно, неопровержимо, что и линейка - не иллюзия? И между прочим, епископ делал все свои умозаключения, ни сном ни духом не ведая об ЛСД.
