кузнецов выковало несгибаемые решётки на окна и трубчатые дуги кроватей,
опускаемых на ночь и поднимаемых днём. Лучшие умельцы из числа наших
талантливых крепостных внесли свой драгоценный вклад в бессмертную славу
Бутырского замка: ткачи ткали холщёвые мешки на дуги коек; водопроводчики
прокладывали мудрую систему стока нечистот; жестянщики клепали вместительные
четырёх- и шестиведерные [параши с] ручками и даже крышками; плотники
прорезали в дверях [кормушки;] стекольщики вставляли [глазки;] слесари
навешивали замки; а особые мастера стекло-арматурщики в сверхновое время
наркома Ежова залили мутно-стекольный раствор по проволочной арматуре и
воздвигли уникальные в своём роде [намордники], закрывшие от зловредных
арестантов последний видимый ими уголок тюремного двора, здание острожной
церкви, тоже пригодившейся под тюрьму, и клочок синего неба.
Соображения удобства -- иметь надзирателей большей частью без
законченного высшего образования, подвигнули опекунов Бутырского санатория к
тому, чтобы в стены камер вмуровывать ровно по двадцать пять коечных дуг,
создавая основы простого арифметического расчёта: четыре камеры -- сто
голов, один коридор -- двести.
И так долгие десятилетия процветало это целительное заведение, не вызывая
ни нареканий общественности, ни жалоб арестантов. (Что не было нареканий и
жалоб, мы судим по редкости их на страницах "Биржевых ведомостей" и полному
отсутствию в "Известиях рабочих и крестьянских депутатов".)
Но время работало не в пользу генерал-майора, начальника Бутырской
тюрьмы. Уже в первые дни Великой Отечественной войны пришлось нарушить
узаконенную норму двадцать пять голов в камере, помещая туда и излишних
жителей, которым не доставалось койки. Когда избыток принял грозные размеры,
койки были раз и навсегда опущены, парусиновые мешки с них сняты, поверх
застланы деревянные щиты, и торжествующий генерал-майор со товарищи
вталкивал в камеру сперва по пятьдесят человек, а после
всемирно-исторической победы над гитлеризмом и по семьдесят пять, что
опять-таки не затрудняло надзирателей, знавших, что в коридоре теперь
шестьсот голов, за что им выплачивалась премиальная надбавка.
В такую густоту уже не имело смысла давать книг, шахмат и домино, ибо их
всё равно не хватало. Со временем уменьшалась врагам народа хлебная пайка,
рыбу заменили мясом амфибий и перепончатокрылых, а капусту и крапиву --
кормовым силосом. И страшная Пугачёвская башня, где императрица держала на
цепи народного героя, теперь получила мирное назначение башни силосной.
А люди текли, приходили всё новые, бледнела и искажалась изустная
арестантская традиция, люди не помнили и не знали, что их предшественники
нежились на парусиновых мешках и читали запрещённые книги (только из
тюремных библиотек их и забыли изъять). Вносился в камеру в дымящемся бачке
бульон из ихтиозавра или силосная окрошка -- арестанты забирались с ногами
на щиты, из-за тесноты поджимали колени к груди и, опершись ещё передними
лапами около задних, в этих собачьих телоположениях с оскаленными зубами
зорко, как дворняжки, следили за справедливостью разливки хлёбова по мискам.
Миски разыгрывали, отвернувшись, -- "от параши к окну" и "от окна к
радиатору", после чего жители нар и поднарных конур, едва не опрокидывая
хвостами и лапами мисок друг другу, в семьдесят пять пастей жвакали
живительною баландою -- и только один этот звук нарушал философское молчание
камеры.
И все были довольны. И в профсоюзной газете "Труд" и в "Вестнике
московской патриархии" -- жалоб не было.
Среди прочих камер была и ничем не примечательная 72-я камера. Она была
уже обречена, но мирно дремавшие под её нарами и матюгавшиеся на её нарах
арестанты ничего не знали об ожидавших их ужасах. Накануне рокового дня они,
как обычно, долго укладывались на цементном полу близ параши, лежали в
набедренных повязках на щитах, обмахиваясь от застойной жары (камера не
проветривалась от зимы до зимы), били мух и рассказывали друг другу о том,
как хорошо было во время войны в Норвегии, в Исландии, в Гренландии. По
внутреннему ощущению времени, выработавшемуся долгим упражнением, зэки
знали, что оставалось не более пяти минут до того момента, когда дежурный
вертухай промычит им в кормушку: "Ну, ложись, отбой был!"
Но вдруг сердца арестантов вздрогнули от отпираемых замков! Распахнулась
дверь -- и в двери показался стройный пружинящий капитан в белых перчатках,
чрез-вы-чайно взволнованный. За ним гудела свита лейтенантов и сержантов. В
гробовом молчании зэков вывели с [вещами] в коридор. (Шёпотом зэки тут же
родили промеж собой [парашу], что их ведут на расстрел.) В коридоре
отсчитали из них пять раз по десять человек и втолкнули в соседние камеры
как раз вовремя, так что они успели там захватить себе кусочек спального
плаца. Эти счастливцы избежали страшной участи двадцати пяти остальных.
Последнее, что видели оставшиеся у своей дорогой 72-й камеры, -- была
какая-то адская машина с пульверизатором, въезжавшая в их дверь. Потом их
повернули через правое плечо и под звяканье надзирательских ключей о пряжки
поясов и щёлканье пальцами (то были принятые в Бутырках надзирательские
сигналы "веду зэка!") повели через многие внутренние стальные двери и
спускаясь по многим лестницам, -- в холл, который не был ни подвалом
расстрелов, ни пыточным подземельем, а широко был известен в народе зэков
как предбанник знаменитых бутырских бань. Предбанник имел коварно-безобидный
повседневный вид: стены, скамьи и пол, выложенные шоколадной, красной и
зелёной метлахской плиткой, и с грохотом выкатываемые по рельсам вагонетки
из прожарок с адскими крючками для навешивания на них вшивых арестантских
одежд. Легко ударяя друг друга по скулам и по зубам (ибо третья арестантская
заповедь гласит:
"Дают -- хватай!"), зэки разобрали раскалённые крючки, повесили на них
свои многострадальные одеяния, полинявшие, порыжевшие, а местами и
прогоревшие от ежедекадных прожарок, -- и разгорячённые служанки ада -- две
старые женщины, презирая постылую им наготу арестантов, с грохотом укатили
вагонетки в тартар и захлопнули за собой железные двери.
Двадцать пять арестантов остались запертыми со всех сторон в предбаннике.
Они держали в руках только носовые платки или заменяющие их куски
разорванных сорочек. Те из них, чья худоба всё же сохранила ещё тонкий слой
дублёного мяса в той непритязательной части тела, посредством которой
природа наградила нас счастливым даром [сидеть] -- те счастливчики сидели на
тёплых каменных скамьях, выложенных изумрудными и малиново-коричневыми
изразцами. (Бутырские бани по роскоши оформления далеко оставляют позади
себя Сандуновские, и, говорят, некотрые любознательные иностранцы специально
предавали себя в руки ЧеКа, чтобы только помыться в этих банях.)
Другие же арестанты, исхудавшие до того, что не могли уже сидеть иначе,
как на мягком, -- ходили из конца в конец предбанника, не закрывая своей
срамоты и жаркими спорами пытаясь проникнуть за завесу происходящего.
Давно уж их воображенье
Алкало пи-щи роковой.
Однако, их столько часов продержали в предбаннике, что споры утихли, тела
покрылись пупырышками, а желудки, привыкшие с десяти часов вечера ко сну,
тоскливо взывали о наполнении. Среди арестантов победила партия пессимистов,
утверждавших, что через решётки в стенах и в полу уже втекает отравленный
газ, и сейчас все они умрут. Некоторым уже стало дурно от явного запаха
газа.
Но загремела дверь -- и всё переменилось! Не вошли, как всегда, два
надзирателя в грязных халатах с засоренными машинками для стрижки овец и не
швырнули пары тупейших в мире ножниц для того, чтобы переламывать ими ногти,
-- нет! -- четыре парикмахерских подмастерья ввезли на колесиках четыре
зеркальные стойки с одеколоном, фиксатуаром, лаком для ногтей и даже
театральными париками. И четыре очень почтенных дородных мастера, из них два
армянина, вошли следом. А в парикмахерской, тут же, за дверью, арестантам не
только не стригли лобков, изо всех сил нажимая стригущими плоскостями на
нежные места, -- но пудрили лобки розовой пудрой. Легчайшим полётом бритв
касались измождённых арестантских ланит и щекотали в ухо шёпотом:
"Не беспокоит?" Их голов не только не стригли наголо, но даже предлагали
парики. Их подбородков не только не скальпировали, но оставляли по желанию
клиентов начатки будущих бород и бакенбардов. А парикмахерские подмастерья,
распростёртые ниц, тем временем обрезали им ногти на ногах. Наконец, в
дверях бани им не влили в ладони по двадцать грамм растекающегося вонючего
мыла, а стоял сержант и под расписку выдавал каждому губку, дщерь коралловых
островов, и полновесный кусок туалетного мыла "Фея сирени".
После этого, как всегда, их заперли в бане и дали мыться всласть. Но
арестантам было не до мытья. Их споры были горячей бутырского кипятка.
Теперь среди них победила партия оптимистов, утверждавших, что Сталин и
Берия бежали в Китай, Молотов и Каганович перешли в католичество, в России
временное социал-демократическое правительство, и уже идут выборы в
Учредительное Собрание.
Тут с каноническим грохотом была открыта всем вам известная выходная
дверь бани -- ив фиолетовом вестибюле их ждали самые невероятные события:
каждому выдавалось мохнатое полотенце и... по полной миске овсяной каши, что
соответствует шестидневной порции лагерного работяги! Арестанты бросили
полотенца на пол и с изумительной быстротой без ложек и других
приспособлений поглотили кашу. Даже присутствовавший при этом старый
тюремный майор удивился и велел принести ещё по миске каши. Съели и ещё по
миске. Что было после -- никто из вас никогда не угадает. Принесли не
мороженую, не гнилую, не чёрную -- да просто, можно сказать, съедобную
картошку.
-- Это исключено! -- запротестовали слушатели. -- Это уже
неправдоподобно!
-- Но это было именно так! Правда, она была из сорта свинячьей, мелкая и
в мундирах, и, может быть, насытившиеся зэки не стали бы её есть, -- но
дьявольское коварство состояло в том, что принесли её не поделенной на
порции, а в одном общем ведре. С ожесточённым воем, нанося тяжёлые ушибы
друг другу и карабкаясь по голым спинам, зэки бросились к ведру -- и через
минуту, уже пустое, оно с бренчанием прокатилось по каменному полу. В это
время принесли ещё соли, но соль была уже ни к чему.
Тем временем голые тела обсохли. Старый майор велел зэкам поднять с пола
мохнатые полотенца и обратился с речью.
-- Дорогие братья! -- сказал он. -- Все вы -- честные советские граждане,
изолированные от общества лишь временно, кто на десять, кто на двадцать пять
лет за свои небольшие проступки. До сих пор, несмотря на высокую гуманность
марксистско-ленинского учения, несмотря на ясно выраженную волю партии и
правительства, несмотря на неоднократные указания лично товарища Сталина,
руководством Бутырской тюрьмы были допущены серьёзные ошибки и искривления.
Теперь они исправляются. (Распустят по домам! -- нагло решили арестанты.)
Впредь мы будем содержать вас в курортных условиях. (Остаёмся сидеть! --
поникли они.) Дополнительно ко всему, что вам разрешалось и раньше, вам
разрешается:
а) молиться своим богам;
б) лежать на койках хоть днём, хоть ночью;
в) беспрепятственно выходить из камеры в уборную;
г) писать мемуары.
Дополнительно к тому, что вам запрещалось, вам запрещается:
а) сморкаться в казённые простыни и занавески;
