полученная кипячением нераспечатанной банки сгущённого молока. А за спиной
Нержина в тёмной литровой банке таилось то привлекательное нечто, для чего
предназначались бокалы. Это была толика спиртного, вымененная у зэков
химической лаборатории на кусок "классного" гетинакса. Спирт был разбавлен
водой в пропорции один к четырём, а потом закрашен сгущённым какао. Это была
коричневая малоалкогольная жидкость, которая, однако, с нетерпением
ожидалась.
-- А что, господа? -- картинно откинувшись и даже в полутьме купе блестя
глазами, призвал Сологдин. -- Давайте вспомним, кто из нас и когда сидел
последний раз за пиршественным столом.
-- Я -- вчера, с немцами, -- буркнул Рубин, не любя пафоса.
Что Сологдин называл иногда общество [господами], Рубин понимал как
результат его ушибленности двенадцатью годами тюрьмы. Нельзя ж было
подумать, что человек на тридцать третьем году революции может произносить
это слово серьёзно. От той же ушибленности и понятия Сологдина были
извращённые во многом, Рубин старался это всегда помнить и не вспыхивать,
хотя слушать приходилось вещи диковатые.
(А для Абрамсона, кстати, так же дико было и то, что Рубин пировал с
немцами. У всякого интернационализма есть же разумный предел!)
-- Не-ет, -- настаивал Сологдин. -- Я имею в виду настоящий стол,
господа! -- Он радовался всякому поводу употребить это гордое обращение. Он
полагал, что гораздо большие земельные пространства предоставлены
"товарищам", а на узком клочке тюремной земли проглотят "господ" и те, кому
это не нравится. -- Его признаки -- тяжёлая бледноцветная скатерть, вино в
графинах из хрусталя, ну, и нарядные женщины, конечно!
Ему хотелось посмаковать и отодвинуть начало пира, но Потапов ревнивым
проверяющим взглядом хозяйки дома окинул стол и гостей и в своей ворчливой
манере перебил:
-- Вы ж понимаете, хлопцы, пока
Гроза полуночных дозоров
не накрыл нас с этим зельем, надо переходить к официальной части.
И дал знак Нержину разливать.
Всё же, пока вино разливалось, молчали, и каждый невольно что-то
вспомнил.
-- Давно, -- вздохнул Нержин.
-- Вообще, не при-по-ми-на-ю! -- отряхнулся Потапов. До войны в
круговоротном бешенстве работы он если и вспоминал смутно чью-то один раз
женитьбу, -- не мог точно сказать, была ли эта женитьба его собственная или
то было в гостях.
-- Нет, почему же? -- оживился Прянчиков. -- [Авэк плезир]! Я вам сейчас
расскажу. В сорок пятом году в Париже я...
-- Подождите, Валентуля, -- придержал Потапов. -- Итак...?
-- За виновника нашего сборища! -- громче, чем нужно, произнёс
Кондрашёв-Иванов и выпрямился, хотя сидел без того прямо. -- Да будет...
Но гости ещё не потянулись к бокалам, как Нержин привстал -- у него было
чуть простора у окна -- и предупредил их тихо:
-- Друзья мои! Простите, я нарушу традицию! Я...
Он перевёл дыхание, потому что заволновался. Семь теплот, проступившие в
семи парах глаз, что-то спаяли внутри него.
-- ... Будем справедливы! Не всё так черно в нашей жизни! Вот именно
этого вида счастья -- мужского вольного лицейского стола, обмена свободными
мыслями без боязни, без укрыва -- этого счастья ведь не было у нас на воле?
-- Да, собственно, самой-то воли частенько не было, -- усмехнулся
Абрамсон. Если не считать детства, он-таки провёл на воле меньшую часть
жизни.
-- Друзья! -- увлёкся Нержин. -- Мне тридцать один год. Уже меня жизнь и
баловала и низвергала. И по закону синусоидальности будут у меня может быть
и ещё всплески пустого успеха, ложного величия. Но клянусь вам, я никогда не
забуду того истинного величия человека, которое узнал в тюрьме! Я горжусь,
что мой сегодняшний скромный юбилей собрал такое отобранное общество. Не
будем тяготиться возвышенным тоном. Поднимем тост за дружбу, расцветающую в
тюремных склепах!
Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными и пластмассовыми.
Потапов виновато усмехнулся, поправил простенькие свои очки и, выделяя
слоги, сказал:
-- Ви-тий-ством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Ни-ки-ты,
У осторожного И-льи.
Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до аромата.
-- А градус -- есть! -- одобрил Рубин. -- Браво, Андреич!
-- Градус есть, -- подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении всё
хвалить.
Нержин засмеялся:
-- Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не упомню
другого.
-- Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со Львом
сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?
Абрамсон устало усмехнулся:
-- Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдётся?
-- А вот этот экземпляр, -- Рубин показал на Нержина, -- утверждал тогда,
что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.
-- Вы говорили так? -- быстро спросил Кондрашёв.
-- Ой, пижон! -- звонко рассмеялся Прянчиков. -- Как же можно сравнивать?
-- Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница здесь
огромная! -- воскликнул Сологдин.
-- Нет, тут глубже, -- опротестовал Рубин. -- Тут великий замысел
природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству женщин, но необъяснимо
стремится к количеству. Благодаря этому мало остаётся совсем обойденных
женщин.
-- Ив этом -- благодетельность дон-жуанизма! -- приветственно, элегантно
поднял руку Сологдин.
-- А женщины стремятся к качеству, если хотите! -- потряс длинным пальцем
Кондрашёв. -- Их измена есть поиск качества! -- и так улучшается потомство!
-- Не вините меня, друзья, -- оправдывался Нержин, -- ведь когда я рос,
над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех
пор, конечно...
-- Вот ещё это равенство! -- буркнул Сологдин.
-- А чем вам не угодило равенство? -- напрягся Абрамсон.
-- Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не
рождается равными, придумали эти дураки... [всезнайки. -] (Надо было
догадаться: энциклопедисты.) -- Они ж о наследственности понятия не имели!
Люди рождаются с духовным -- неравенством, волевым неравенством,
способностей -- неравенством...
-- Имущественным -- неравенством, сословным -- неравенством, -- в тон ему
толкал Абрамсон.
-- А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? -- уже
раскалялся Сологдин. -- Никогда его и не будет! Оно достижимо только для
нищих и для святых!
-- С тех пор, конечно, -- настаивал Нержин, преграждая огонь спора, --
жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации,
равны люди, то ведь и женщина с мужчиной -- во всём?
-- Вас никто не винит! -- метнул словами и глазами Кондрашёв. -- Не
спешите сдаваться!
-- Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, -- присудил
Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)
-- Теоретически Глебка прав, -- стеснённо сказал Рубин. -- Я тоже готов
сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену
после того, как её обнимал другой? -- бр-р! биологически не могу!
-- Да господа, просто смешно обсуждать! -- выкрикнул Прянчиков, но ему,
как всегда, не дали договорить.
-- Лев Григорьич, есть простой выход, -- твердо возразил Потапов. -- Не
обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!
-- Ну, знаете... -- беспомощно развёл Рубин руками, топя широкую улыбку в
пиратской бороде.
Шумно открылась дверь, кто-то вошёл. Потапов и Абрамсон оглянулись. Нет,
это был не надзиратель.
-- А Карфаген должен быть уничтожен? -- кивнул Абрамсон на литровую
банку.
-- И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич,
разливайте!
Нержин разлил остаток, скрупулёзно соблюдая равенство объёмов.
-- Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? -- спросил
Абрамсон.
-- Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать
традицию. Я... видел сегодня жену. И увидел в ней... всех наших жён,
измученных, запуганных, затравленных. Мы терпим потому, что нам деться
некуда,
-- а они? Выпьем -- за них, приковавших себя к...
-- Да! Какой святой подвиг! -- воскликнул Кондрашёв.
Выпили.
И немного помолчали.
-- А снег-то! -- заметил Потапов.
Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стёклами, не было
видно самого снега, но мелькало много чёрных хлопьев -- теней от снежинок,
отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.
Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.
-- Даже снег нам суждено видеть не белым, а чёрным!
-- воскликнул Кондрашёв.
-- За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо, -- похвалил
Рубин.
-- В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и
до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете... "жизнь свою
за други своя". Как-то в обычной жизни -- семья есть, а дружбе нет места, а?
-- Это распространённое мнение, -- отозвался Абрамсон. -- Вот часто
заказывают по радио песню "Среди долины ровныя". А вслушайтесь в её текст!
-- гнусное скуление, жалоба мелкой души:
Все други, все приятели
До чёрного лишь дня.
-- Возмутительно!! -- отпрянул художник. -- Как можно один день прожить с
такими мыслями? Повеситься надо!
-- Верно было бы сказать наоборот: только с чёрного дня и начинаются
други.
-- Кто ж это написал?
-- Мерзляков.
-- И фамильица-то! Лёвка, кто такой Мерзляков?
-- Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.
-- Его биографию ты, конечно, знаешь?
-- Профессор московского университета. Перевёл "Освобождённый Иерусалим".
-- Скажи, чего Лёвка не знает? Только высшей математики.
-- И низшей тоже.
-- Но обязательно говорит: "вынесем за скобки", "эти недостатки в
квадрате", полагая, что минус в квадрате...
-- Господа! Я должен вам привести пример, что Мерзляков прав! --
захлёбываясь и торопясь, как ребёнок за столом у взрослых, вступил
Прянчиков. Он ни в чём не был ниже своих собеседников, соображал мгновенно,
был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в нём мужской выдержки,
внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним
обращались как с подростком. -- Ведь это же проверено: нас предаёт именно
тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы
вместе бежали из гитлеровского концлагеря, вместе скрывались от ищеек...
Потом я вошёл в семью крупного бизнесмена, а его познакомили с одной
французской графиней...
-- Да-а-а? -- поразился Сологдин. Графские и княжеские титулы сохраняли
для него неотразимое очарование.
-- Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!
-- Да-а-а?
-- А когда генерал-полковник Голиков начал свою мошенническую
репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но и отговаривал всех
наших идиотов, -- вдруг встречаю этого моего лучшего друга. И представьте:
именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!
-- Какое злодейство! -- воскликнул художник.
-- А дело было так.
Почти все уже слышали эту историю Прянчикова. Но Сологдин стал
расспрашивать, как это пленники женились на графинях.
Рубину было ясно, что весёлый симпатичный Валентуля, с которым на шарашке
вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой
объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга
(то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было
не предательством, а патриотическим долгом.
История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую
вручали каждому репатрианту:
"Родина простила -- Родина зовёт". В ней прямо было напечатано, что есть
