моральное право сдаться в плен. Это в корне не наш взгляд, товарищи! А тем
более князь Игорь. Вот говорят, что он был ранен на поле боя. Но кто нам
может это доказать теперь, через семьсот шестьдесят пять лет? Сохранилась ли
справка о его ранении, подписанная дивизионным военврачом? Во всяком случае,
в следственном деле такой справки не подшито, товарищи судьи!..
Амантай Булатов снял очки -- и без их задорного мужественного блеска
глаза его оказались совсем печальными.
Он, и Прянчиков, и Потапов, и ещё многие из столпившихся здесь арестантов
были посажены за такую же "измену родине" -- за [добровольную] сдачу в плен.
-- Далее, -- гремел прокурор, -- мне хотелось бы особо оттенить
отвратительное поведение обвиняемого в половецком стане. Князь Игорь думает
вовсе не о Родине, а о жене:
"Ты одна, голубка-лада,
Ты одна..."
Аналитически это совершенно понятно нам, ибо Ярославна у него -- жена
молоденькая, вторая, на такую бабу нельзя особенно полагаться, но ведь
фактически князь Игорь предстаёт перед нами как шкурник! А [для кого]
плясались половецкие пляски? -- спрашиваю я вас. Опять же для него! А его
гнусный отпрыск тут же вступает в половую связь с Кончаковной, хотя браки с
иностранками нашим подданным категорически запрещены соответствующими
компетентными органами! И это в момент наивысшего напряжения
советско-половецких отношений, когда...
-- Позвольте! -- выступил от своей койки кудлатый Каган. -- Откуда
прокурору известно, что на Руси уже тогда была советская власть?
-- Комендант! Выведите этого подкупленного агента! -- постучал Нержин. Но
Булатов не успел шевельнуться, как Рубин с лёгкостью принял нападение.
-- Извольте, я отвечу! Диалектический анализ текстов убеждает нас в этом.
Читайте у Автора Слова:
"Веют стяги красные в Путивле".
Кажется, ясно? Благородный князь Владимир Галицкий, начальник
Путивльского райвоенкомата, собирает народное ополчение, Скулу и Брошку, на
защиту родного города, -- а князь Игорь тем временем рассматривает голые
ноги половчанок? Оговорюсь, что все мы весьма сочувствуем этому его занятию,
но ведь Кончак же предлагает ему на выбор "любую из красавиц" -- так почему
ж он, гад, её не берёт? Кто из присутствующих поверит, чтобы человек мог сам
отказаться от бабы, а? Вот тут-то и кроется предел цинизма, до конца
разоблачающий обвиняемого -- это так называемый побег из плена и его
"добровольное" возвращение на Родину! Да кто же поверит, что человек,
которому предлагали "коня любого и злата" -- вдруг добровольно возвращается
на родину, а это всё бросает, а? Как это может быть?..
Именно этот, именно этот вопрос задавался на следствии вернувшимся
пленникам, и Спиридону задавался этот вопрос: зачем же бы ты вернулся на
родину, если б тебя не завербовали?!..
-- Тут может быть одно и только одно толкование: князь Игорь был
завербован половецкой разведкой и заброшен для разложения киевского
государства! Товарищи судьи! Во мне, как и в вас, кипит благородное
негодование. Я гуманно требую -- повесить его, сукиного сына! А поскольку
смертная казнь отменена -- вжарить ему двадцать пять лет и пять по рогам!
Кроме того, в частном определении суда: оперу "Князь Игорь" как совершенно
аморальную, как популяризирующую среди нашей молодёжи изменнические
настроения -- со сцены снять! Свидетеля по данному процессу Бородина А. П.
привлечь к уголовной ответственности, выбрав меру пресечения -- арест. И ещё
привлечь к ответственности аристократов: 1) Римского, 2) Корсакова, которые
если бы не дописывали этой злополучной оперы, она бы не увидела сцены. Я
кончил! -- Рубин грузно соскочил с тумбочки. Речь уже тяготила его.
Никто не смеялся.
Прянчиков, не ожидая приглашения, поднялся со стула и в глубокой тишине
сказал растерянно, тихо:
-- [Тан пи], господа! [Тан пи]! У нас пещерный век или двадцатый? Что
значит -- измена? Век ядерного распада! полупроводников! электронного
мозга!.. Кто имеет право судить другого человека, господа? Кто имеет право
лишать его свободы?
-- Простите, это уже -- защита? -- вежливо выступил профессор Челнов, и
все обратились в его сторону. -- Я хотел бы прежде всего в порядке
прокурорского надзора добавить несколько фактов, упущенных моим достойным
коллегой, и...
-- Конечно, конечно, Владимир Эрастович! -- поддержал Нержин. -- Мы
всегда за обвинение, мы всегда -- против защиты и готовы идти на любую ломку
судебного порядка. Просим!
Сдержанная улыбка изгибала губы профессора Челнова. Он говорил совсем
тихо -- и потому только было его хорошо слышно, что его слушали почтительно.
Выблекшие глаза его смотрели как-то мимо присутствующих, будто перед ним
перелистывались летописи. Шишачок на его шерстяном колпачке ещё заострял
лицо и придавал ему настороженность.
-- Я хочу указать, -- сказал профессор математики, -- что князь Игорь был
бы разоблачён ещё до назначения полководцем при первом же заполнении нашей
спецанкеты. Его мать была половчанка, дочь половецкого князя. Сам по крови
наполовину половец, князь Игорь долгие годы и союзничал с половцами.
"Союзником верным и другом надёжным" для Кончака он уже был до похода! В
1180 году, разбитый мономаховичами, он бежал от них в общей лодке с ханом
Кончаком! Позже Святослав и Рюрик Ростиславич звали Игоря в большие
общерусские походы против половцев -- но Игорь уклонился под предлогом
гололедицы -- "бяшеть серен велик". Может быть потому, что уже тогда Свобода
Кончаковна была просватана за Владимира Игоревича? В рассматриваемом 1185
году, наконец, -- кто помог Игорю бежать из плена? Половец же! Половец
Овлур, которого Игорь затем "учинил вельможею". А Кончаковна привезла потом
Игорю внука... За укрытие этих фактов я предлагал бы привлечь к
ответственности ещё и Автора Слова, затем музыкального критика Стасова,
проглядевшего изменнические тенденции в опере Бородина, ну и, наконец, графа
Мусина-Пушкина, ибо не мог же он быть непричастен к сожжению единственной
рукописи Слова? Явно, что кто-то, кому это выгодно, [заметал следы].
И Челнов отступил, показывая, что он кончил.
Всё та же слабая улыбка была на его губах.
Молчали.
-- Но кто же будет защищать подсудимого? Ведь человек нуждается в защите!
-- возмутился Исаак Каган.
-- Нечего его, гада, защищать! -- крикнул Двоетёсов. -- Один Бэ -- и к
стенке!
Сологдин хмурился. Очень смешно было, что говорил Рубин, а знания Челнова
он тем более уважал, но князь Игорь был представитель как бы рыцарского, то
есть самого славного периода русской истории, -- и потому не следовало его
даже косвенно использовать для насмешек. У Сологдина образовался неприятный
осадок.
-- Нет, нет, как хотите, а я выступаю на защиту! -- сказал осмелевший
Исаак, обводя хитрым взглядом аудиторию. -- Товарищи судьи! Как благородный
казённый адвокат, я вполне присоединяюсь ко всем доводам государственного
обвинителя. -- Он тянул и немного шамкал. -- Моя совесть подсказывает мне,
что князя Игоря не только надо повесить, но и четвертовать. Верно, в нашем
гуманном законодательстве вот уже третий год нет смертной казни, и мы
вынуждены заменять её. Однако, мне непонятно, почему прокурор так
подозрительно мягкосердечен? (Тут надо проверить и прокурора!) Почему по
лестнице наказаний он спускается сразу на две ступеньки -- и доходит до
двадцати пяти лет каторжных работ? Ведь в нашем уголовном кодексе есть
наказание, лишь немногим мягче смертной казни, наказание, гораздо более
страшное, чем двадцать пять лет каторжных работ.
Исаак медлил, чтоб вызвать тем большее впечатление.
-- Какое же, Исаак? -- кричали ему нетерпеливо. Тем медленнее, с тем
более наивным видом он ответил:
-- Статья 20-я, пункт "а".
Сколько сидело их здесь, с богатым тюремным опытом, никто никогда не
слышал такой статьи. Докопался дотошный!
-- Что ж она гласит? -- выкрикивали со всех сторон непристойные
предположения. -- Вырезать ...?
-- Почти, почти, -- невозмутимо подтверждал Исаак.
-- Именно, духовно кастрировать. Статья 20-я, пункт "а" -- объявить
врагом трудящихся и изгнать из пределов СССР! Пусть там, на Западе, хоть
подохнет! Я кончил.
И скромно, держа голову набок, маленький, кудлатый, отошёл к своей
кровати.
Взрыв хохота потряс комнату.
-- Как? Как? -- заревел, захлебнулся Хоробров, а клиент его подскочил от
рывка машинки. -- Изгнать? И есть такой пункт?
-- Проси утяжелить! Проси утяжелить наказание! -- кричали ему.
Мужик Спиридон улыбался лукаво.
Все разом говорили и разбредались.
Рубин опять лежал на животе, стараясь вникнуть в монголо-финский словарь.
Он проклинал свою дурацкую манеру выскакивать, он стыдился сыгранной им
роли.
Он хотел, чтоб его ирония коснулась только несправедливых судов, люди же
не знали, где остановиться, и насмехались над самым дорогим -- над
социализмом.
А Абрамсон, всё так же прижавшись плечом и щекою ко взбитой подушке,
глотал и глотал "Монте-Кристо". Он лежал спиной к происходящему в комнате.
Никакая комедия суда уже не могла занять его. Он только слегка обернул
голову, когда говорил Челнов, потому что подробности оказались для него
новы.
За двадцать лет ссылок, пересылок, следственных тюрем, изоляторов,
лагерей и шарашек, Абрамсон, когда-то нехрипнущий, легко будоражимый оратор,
стал бесчувственен, стал чужд страданиям своим и окружающих.
Разыгранный сейчас в комнате судебный процесс был посвящён судьбе
[потока] сорок пятого-сорок шестого годов. Абрамсон теоретически мог
признать трагичность судьбы пленников, но всё же это был только поток, один
из многих и не самых замечательных. Пленники любопытны были тем, что
повидали многие заморские страны ("живые лжесвидетели", как шутил Потапов),
но всё же поток их был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди,
которые бы добровольно избрали политическую борьбу путём своей жизни.
Всякий поток зэков в НКВД, как и всякое поколение людей на Земле, имеет
свою историю, своих героев.
И трудно одному поколению понять другое.
Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение с теми -- с
теми исполинами, кто, как он сам, в конце двадцатых годов добровольно
избирали енисейскую ссылку вместо того, чтоб отречься от своих слов,
сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии -- такой выбор давался
каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и
готовы были отдать себя для очищения её. Но это "племя младое незнакомое"
через тридцать лет после Октября входило в камеру и с мужицким матом
запросто повторяло то самое, за что ЧОНовцы стреляли, жгли и топили в
гражданскую войну.
И потому Абрамсон, ни к кому лично из пленников не враждебный и ни с кем
отдельно из них не спорящий, в общем не принимал этой породы.
Да и вообще Абрамсон (как он сам себя уверял) давно переболел всякими
арестантскими спорами, исповедями и рассказами о виденных событиях.
Любопытство к тому, что говорят в другом углу камеры, если испытывал он в
молодости, то потерял давно. Жить производством он тоже давно отгорел. Жить
жизнью семьи он не мог, потому что был иногородний, свиданий ему никогда не
давали, а подцензурные письма, приходившие на шарашку, были ещё писавшими их
невольно обеднены и высушены от соков живого бытия. Не задерживал он своего
внимания и на газетах: смысл всякой газеты становился ему ясен, едва он
пробегал её заголовки. Музыкальные передачи он мог слушать в день не более
часа, а передач, состоящих из слов, его нервы вовсе не выносили, как и
