не мог восстать, не мог не поддаваться сперва одному автору, потом другому,
потом третьему. Трудней всего было научиться -- отложивши книгу, размыслить
самому.
... Почему даже выпала из советских календарей как незначительная
подробность Семнадцатого года эта революция, её и революцией стесняются
называть -- Февральская? Лишь потому, что не работала гильотина? Свалился
царь, свалился шестисотлетний режим от единого толчка -- и никто не бросился
поднимать корону, и все пели, смеялись, поздравляли друг друга -- и этому
дню нет места в календаре, где тщательно размечены дни рождения жирных
свиней Жданова и Щербакова?
Напротив, вознесён в величайшую революцию человечества -- Октябрь, ещё в
двадцатые годы во всех наших книгах называемый [переворотом]. Однако, в
октябре Семнадцатого в чём были обвинены Каменев и Зиновьев? В том, что они
предали буржуазии [тайну революции]! Но разве извержение вулкана остановишь,
увидевши в кратере? разве перегородишь ураган, получив сводку погоды? Можно
выдать [тайну]? только узкого заговора! Именно стихийности всенародной
вспышки не было в Октябре, а собрались заговорщики по сигналу...
Тут вскоре назначили Иннокентия в Париж. Ко всем оттенкам мировых мнений
и ко всей эмигрантской русской литературе у него здесь был доступ (только
всё же оглядываясь около книжных киосков). Он мог читать, читать и читать!
-- если б не надобно было прежде того служить.
Свою службу, свою работу, которую он до сих пор считал наилучшим,
наиудачным жизненным жребием, -- он впервые ощутил как нечто гадкое.
Служить советским дипломатом -- это значило не только каждый день
декламировать убогие вещи, над которыми смеялись люди со здравым мозгом, это
значило ещё иметь те две грудные стенки и два лба, о которых он сказал
Кларе. Главная-то работа была вторая, тайная: встречи с зашифрованными
личностями, сбор сведений, передача инструкций и выплата денег.
В весёлой молодости, до своего кризиса, Иннокентий не находил эту заднюю
деятельность предосудительной, а даже -- забавной, легко её выполнял. Теперь
она стала ему -- против души, постылой.
Раньше истина Иннокентия была, что жизнь даётся нам только раз.
Теперь созревшим новым чувством он ощутил в себе и в мире новый закон:
что и совесть тоже даётся нам один только раз.
И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести.
Но не было, не было вокруг Иннокентия, кому он мог бы всё издуманное
рассказать, ни даже жене. Как не поняла и не разделила она его вернувшейся
нежности к умершей матери, так не понимала дальше, зачем можно
интересоваться событиями, которые, пройдя однажды, уже не вернутся больше. А
что он стал презирать свою службу -- это в ужас бы её привело, ведь именно
на этой службе была основана вся их сверкающая успешливая жизнь.
Отчуждённость с женою дошла в прошлом году до того угла, когда открывать
себя становилось уже опасно.
Но и в Союзе, в отпуске, тоже не было близких у Иннокентия. Тронутый
наивным рассказом Клары о поломойке на лестнице, он порывом понадеялся, что
может быть хоть с нею будет хорошо говорить. Однако, с первых же фраз и
шагов той прогулки, Иннокентий увидел, что -- невозможно, непродёрные
заросли, слишком многое расплетать, разрывать. И даже к тому, что вполне
естественно, что сблизило бы их -- сестре жены пожаловаться на жену -- он
почему-то не расположился.
Вот почему. Тут ещё обнаружился странный закон: бесплодно пытаться
развивать понимание с женщиной, если она тебе не нравится телесно --
почему-то замыкаются уста, охватывает бессилие всё просказать, проговорить,
не находятся самые открытые откровенные слова.
А к дяде он в тот раз так и не поехал, не собрался, да и что? -- одна
потеря времени. Будут пустые надоедливые расспросы о загранице, аханье.
Прошёл ещё год -- в Париже и в Риме. В Рим он устроился ехать без жены,
она была в Москве. Зато вернувшись, узнал, что уже делил её с одним офицером
генштаба. С упрямой убеждённостью она и не отрекалась, а всю вину
перекладывала на Иннокентия: зачем он оставлял её одну?
Но не ощутил он боли потери, скорей -- облегчение. С тех пор четыре
месяца он служил в министерстве, всё время в Москве, но жили они как чужие.
Однако о разводе не могло быть речи -- развод губителен для дипломата.
Иннокентия же предполагалось переводить в сотрудники ООН, в Нью-Йорк.
Новое назначение нравилось ему -- и пугало. Иннокентий полюбил идею ООН
-- не устав, а какой она могла бы быть при всеобщем компромиссе и
доброжелательной критике. Он вполне был и за мировое правительство. Да что
другое могло спасти планету?.. Но так шли в ООН шведы или бирманцы или
эфиопы. А его толкал в спину железный кулак -- не для того. Его и туда
толкали с тайным заданием, задней мыслью, второй памятью, ядовитой
внутренней инструкцией.
В эти московские месяцы нашлось время и поехать к дяде в Тверь.
Не случайно не было квартиры на адресе, чему удивлялся Иннокентий, --
искать не пришлось. Это оказался в мощёном переулке без деревьев и
палисадников одноэтажный кривенький деревянный дом среди других подобных.
Что не так ветхо, что здесь открывается -- калитка при воротах или
скособоченная, с узорными филёнками, дверь дома -- не сразу мог Иннокентий
понять, стучал туда и сюда. Но не открывали и не отзывались. Потряс калитку
-- заколочено, толкнул дверь -- не подалась. И никто не выходил.
Убогий вид дома ещё раз убеждал его, что зря он приехал.
Он обернулся, ища, кого бы спросить в переулке -- но весь квартал в
полуденном солнце в обе стороны был пустынен. Впрочем, из-за угла с двумя
полными вёдрами вышел старик. Он нёс напряжённо, однажды приспоткнулся, но
не останавливался. Одно плечо у него было приподнято.
Вслед за своей тенью, наискосок, как раз он сюда и шёл и тоже глянул на
посетителя, но тут же под ноги. Иннокентий шагнул от чемодана, ещё шагнул:
-- Дядя Авенир?
Не столько нагнувшись спиною, сколько присев ногами, дядя аккуратно, без
проплеска, поставил вёдра. Распрямился. Снял блин желто-грязной кепчёнки со
стриженой седой головы, тем же кулаком вытер пот. Хотел -- сказать, не
сказал, развёл руки, и вот уже Иннокентий, склонясь (дядя на полголовы
ниже), уколол свою гладкую щеку о дядины запущенные бородку и усы, а ладонью
попал как раз на угловато-выпершую лопатку, из-за которой и плечо было
кривое.
Обе руки на отстоянии дядя положил снизу вверх на плечи Иннокентию и
рассматривал.
Он собирался торжественно.
А сказал:
-- Ты... что-то худенек...
-- Да и ты...
Он не только худ, он был, конечно, со многими немочами и недомогами, но
сколько видно было за солнцем, глаза дядины не покрылись старческим туском и
отрешённостью. Он усмехнулся, больше правой стороною губ:
-- Я-то!.. У меня банкетов не бывает... А ты -- почему?
Иннокентий порадовался, что по совету Клары купил колбас и копчёной рыбы,
чего в Твери не должно быть ни за что. Вздохнул:
-- Беспокойства, дядя...
Дядя разглядывал глазами живыми, хранящими силу:
-- Смотря -- от чего. А то так -- и ничего.
-- И далеко воду носишь?
-- Квартал, квартал, ещё половинка. Да небольшие.
Иннокентий нагнулся донести вёдра, оказались тяжёлые, будто донья из
чугуна.
-- Хе-е-е... -- шёл дядя сзади, -- из тебя работничек! Непривычка...
Обогнал, отпер дверь. В коридорце, подхватывая за дужки, помог вёдрам на
лавку. А щегольский синий чемодан опустился на косой пол из шатких
несогнанных половиц. Тут же заложена была дверь засовом, как будто дядя
ждал, что ворвутся.
Были в коридорце низкий потолок, скудное окошко к воротам, две чуланных
двери да две человеческих. Иннокентию стало тоскливо. Он никогда так не
попадал. Он досадовал, что приехал, и подыскивал, как бы соврать, чтобы
здесь не ночевать, к вечеру уехать.
И дальше, в комнаты и между комнатами, все двери были косые, одни
обложены войлоком, другие двустворчатые, со старинной фигурной строжкой. В
дверях во всех надо было кланяться, да и мимо потолочных ламп голову
обводить. В трёх небольших комнатках, все на улицу, воздух был нелёгкий,
потому что вторые рамы окон навечно вставлены с ватой, стаканчиками и
цветной бумагой, а открывались лишь форточки, но и в них шевелилась
нарезанная газетная лапша: постоянное движение этих частых свисающих полосок
пугало мух.
В такой перекошенной придавленной старой постройке с малым светом и малым
воздухом, где из мебели ни предмет не стоял ровно, в такой унылой бедности
Иннокентий никогда не бывал, только в книгах читал. Не все стены были даже
белены, иные окрашены темноватой краской по дереву, а "коврами" были старые
пожелтевшие пропыленные газеты, во много слоев зачем-то навешенные повсюду:
ими закрывались стёкла шкафов и ниша буфета, верхи окон, запечья. Иннокентий
попал как в западню. Сегодня же уехать!
А дядя, нисколько не стыдясь, но даже чуть ли не с гордостью водил его и
показывал угодья: домашнюю выгребную уборную, летнюю и зимнюю, ручной
умывальник, и как улавливается дождевая вода. Уж тем более не пропадали тут
очистки овощей.
Ещё какая придёт жена! И что за бельё у них на постелях, можно заранее
вообразить!
А с другой стороны это был родной мамин брат, он знал жизнь мамы с
детства, это был вообще единственный кровный родственник Иннокентия -- и
сорваться сейчас же, значит не доузнать, не додумать даже о себе.
Да самого-то дяди простота и правобокая усмешка располагали Иннокентия. С
первых же слов что-то почувствовалось в нём больше, чем было в двух коротких
письмах.
В годы всеобщего недоверия и преданности кровное родство даёт уже ту
первую надёжность, что этот человек не подослан, не приставлен, что путь его
к тебе -- естественный. Со светлыми разумниками не скажешь того, что с
кровным родственником, хоть и тёмным.
Дядя был не то, что худ, но -- сух, только то и оставалось на его костях,
безо чего никак нельзя. Однако такие-то и живут долго.
-- Тебе точно сколько ж лет, дядя?
(Иннокентий и неточно не знал.)
Дядя посмотрел пристально и ответил загадочно:
-- Я -- ровесничек.
И всё смотрел, не отрываясь.
-- Кому?
-- Са-мо-му.
И смотрел.
Иннокентий со свободою улыбнулся, это-то было для него пройденное: даже в
годы восторгов кряду всем, [Сам] оскорблял его вкус дурным тоном, дурными
речами, наглядной тупостью.
И не встретив почтительного недоумения или благородного запрета, дядя
посветлел, хмыкнул шутливо:
-- Согласись, нескромно мне первому умирать. Хочу на второе место
потесниться.
Засмеялись. Так первая искра открыто пробежала между ними. Дальше уже
было легче.
Одет дядя был ужасно: рубаха под пиджаком непоказуемая; у пиджака
облохмачены, обшиты и снова обтёрты воротник, лацканы, обшлага; на брюках
больше латок, чем главного материала, и цвета различались -- просто серый,
клетчатый и в полоску; ботинки столько раз чинены, наставлены и нашиты, что
стали топталами колодника. Впрочем, дядя объяснил, что этот костюм -- его
рабочий, и дальше водяной колонки и хлебного магазина он так не выходит.
Впрочем, и переодеться он не спешил.
Не задерживаясь в комнатах, дядя повёл Иннокентия смотреть двор. Стояло
очень тепло, безоблачно, безветренно.
Двор был метров тридцать на десять, но зато весь целиком дядин.
Плохонькие сарайчики да заборцы со щелями отделяли его от соседей, но --
отделяли. В этом дворе было место и мощёной площадке, мощёной дорожке,
резервуару дождевой, корытному месту, и дровяному, и летней печке, было
